и, покинуть помещение. Говорят, она  предрекает
будущее с помощью ужасных ругательств.
   - Не сомневайтесь, сударыня, - Клим Кириллович галантно поклонился, -
обязуюсь оберегать своих спутниц. Да и сам я не любитель брани.
   Мура смотрела на полковника Вернера с симпатией - он, наверное,  тоже
страдал, как и она, из-за несносных веснушек. К тому  же  у  него  рыжие
волосы и брови. Ее интерес к чистовыбритому, с умело закрученными рыжими
усами  офицеру  Клим   Кириллович   истолковал   по-своему   и,   дивясь
неистребимой любви русских барышень к мундирам, шепнул  в  розовое  ушко
младшей Муромцевой расхожую поговорку:
   - Щеголь - в пехоте, пустой - в кавалерии, пьяница - во флоте,  умный
- в артиллерии.
   В ее синих глазах мелькнуло недоумение. Впрочем,  новизна  обстановки
заставила их забыть о пикировании. Стены зала,  куда  они  прошли,  были
обтянуты изящным голубоватым штофом, заключенным в лепные рамы, свет  от
бра с  электрическими  лампами  отражался  в  зеркальных  медальонах.  В
противоположном от входных дверей конце располагалась  импровизированная
сцена с блестящим роялем в центре и вазонами с живыми цветами -  сиренью
и дельфиниумами  -  по  краям.  Плотная  портьера  из  голубого  бархата
заменяла заднюю стену.
   В  левой  части  сцены  в  громоздком  кресле  сидела  понурая   баба
неопределенного возраста, повязанная темным платком, ноги  ее  покоились
на скамеечке, обитой бархатом. Вокруг кресла  шушукались  три  надменные
дамы, из которых наиболее решительно выглядела самая высокая - с золотым
лорнетом  на  внушительной,  обтянутой  лиловым   шелком   груди.   Мура
догадалась, что одутловатая  уродина,  сцепившая  на  животе  узловатые,
крупные руки, - и есть знаменитая Дарья Осипова.
   Середину зала заполняли кресла и банкетки с бархатным  верхом.  Вдоль
стен  также  стояли  диванчики,   на   которых   живописными   группками
расположились дамы и барышни: в  шелковых,  газовых,  бархатных  платьях
всех оттенков, отделанных искусственными цветами, блестками, мехами,  их
пышные прически венчали драгоценные камни и перья. Мужчины во  фраках  и
смокингах  служили  приятным  контрастом  своим  прелестным   спутницам.
Казалось, нарядная публика бросала вызов разгулявшейся за окном стихии.
   Доктор Коровкин усадил профессорских дочерей поближе к сцене, с  краю
во втором ряду.
   - Я волнуюсь, - призналась Брунгильда, не поднимая глаз,  -  а  вдруг
господин Скрябин сейчас рассматривает меня из-за занавеса, в щелочку?
   - Скорее всего, он еще не  приехал,  -  возразил  доктор,  -  да  вам
волноваться не следует. Убежден, вы произведете  на  господина  Скрябина
хорошее впечатление.
   - И я боюсь, - шепнула Мура. - Неужели правда, что Дарья своим криком
может вызвать беременность?
   - Вам это не грозит,  -  усмехнулся  Клим  Кириллович,  -  во  всяком
случае, в моем присутствии.
   -  Я  всегда  говорил,  что  Петербург  город  тесный!   -   услышали
профессорские дочери и, обернувшись, узрели перед собой самого красивого
мужчину, которого когда-либо видели в жизни.
   Перед ними стоял и цвел многообещающей улыбкой богатый и  неотразимый
вдовец Илья Михайлович Холомков, румянец играл на его тщательно выбритых
щеках, пышные русые волосы обегали продолговатое  лицо,  туманно-голубые
глаза сияли.
   - Подошел засвидетельствовать свое почтение  старинным  знакомцам,  -
пропел он, склоняясь в грациозном поклоне. - Рад буду  стать  свидетелем
вашего очередного триумфа, Брунгильда Николаевна. Сам-то  я  не  большой
почитатель господина Скрябина  и  вагнерианцев,  для  меня  это  слишком
сложно, но критики уверяют, что Скрябин ныне "звезда первой величины", а
возможно, и гений. А благословение гения всегда полезно.
   -  Высказывания  отдельных  критиков  не  определяют  путей  развития
русской музыки, -  осадил  доктор  красавца.  -  Уверяют,  что  и  крики
юродивых вызывают непорочное зачатие.
   - Ценю, ценю ваше чувство юмора, Клим Кириллович, -  Илья  Михайлович
хитро улыбнулся, - и понимаю профессиональный интерес. Да, шансов  мало,
что завопит блаженная: сидит как вареная курица.  Впрочем,  простите  за
моветон. Кроме этой старухи здесь весьма много знаменитостей. И хозяйка,
несмотря на возраст, очаровательна. Язык не поворачивается назвать ее не
то что старухой, но даже пожилой дамой. Вот что делает с людьми любовь!
   - О какой  любви  вы  говорите?  -  спросила,  не  дыша,  Мура:  Илья
Михайлович одним своим присутствием приводил ее в дрожь.
   - Так вы ничего не знаете? - воскликнул Холомков, легко  присаживаясь
на кресло перед знакомцами. - Sic transit  gloria  mundi  .  Вы  думаете,   госпожа   Малаховская   всегда
занималась     благотворительностью     и     читала      лекции      на
религиозно-нравственные темы? Как бы  не  так!  И  она  была  молодой  и
прекрасной! Такой же красавицей, как вы, Брунгильда Николаевна!
   -  Придется  вам  отложить  свой  рассказ,  -  попробовал  остановить
словоизлияния красавца доктор, - хозяйка  появилась,  видно,  все  гости
собрались, скоро начнут.
   Холомков оставил реплику доктора без внимания  и  обратился  к  Муре,
потому что ее красавица-сестра скользила глазами по залу  в  безуспешных
поисках композитора Скрябина.
   -  Муж  Елену  Константиновну  обожал,  выполнял  все  прихоти  своей
красавицы. А еще говорят, что счастливых браков не бывает. Нет, не  прав
граф Толстой! Господин Малаховский даже тайно собрал какие-то  сочинения
своей супруги -  кажется,  любовные  стихи  -  и  издал  в  виде  книги.
Преподнес ей подарок! Лет эдак пятьдесят назад, когда нас с вами еще  на
свете не было. Впрочем, это преданье старины глубокой я знаю понаслышке,
может, чего и путаю. Дом-то и участок уже позднее появились...  А  после
смерти супруга она обратилась к философии,  к  глубокой,  умной,  доброй
религиозности.  Редчайший  случай.  У  нас  ведь  философами  обычно  от
несчастий становятся...
   Он перевел взгляд на Брунгильду, - не обнаружив своего кумира в толпе
гостей, та замерла в ожидании.
   - Вот и у  господина  Скрябина  в  музыке  много  страсти,  иной  раз
открытого ликования. Наверное, счастлив в  семейной  жизни,  -  у  него,
говорят, милая жена и четверо  детишек.  А  вы,  Брунгильда  Николаевна,
стихами не интересуетесь?
   Брунгильда улыбнулась - ей нравился Холомков, хотя что-то в нем  было
такое, что заставляло держаться в отдалении.
   - Уважаемые дамы и  господа!  -  со  сцены  раздался  приятный,  чуть
взволнованный  голос  хозяйки  дома.  -  Мы  начинаем  наш  вечер,  хотя
московский гость запаздывает.
   Мура огляделась. Пока они беседовали, гости заполнили зал,  расселись
по местам.
   - Бог послал нам свою благую весть в лице Дарьи Матвеевны Осиповой, -
продолжила  госпожа  Малаховская,  -  эта  богомольная  женщина  прожила
непростую  жизнь,  но  Господь  всемилостивейший   наградил   ее   даром
необыкновенным, ибо безгрешна душа ее. И  дар  пророчества  поселился  в
ней. Кто слышит весть, которая с мукой мученической  пробивается  сквозь
косноязычие несчастной нашей чудотворицы, тот понимает, о чем я  говорю.
Бог сам знает, когда являться к нам из уст своего орудия. Ибо в послании
святого апостола Павла коринфянам сказано, "кто  говорит  на  незнакомом
языке, тот говорит не людям, а Богу, потому что никто не  понимает  его,
он тайны говорит  духом.  А  кто  пророчествует,  тот  говорит  людям  в
назидание, увещание и утешение". Мы  должны  приложить  все  усилия  для
того,  чтобы  сберечь  Дарью  Матвеевну,  посему   призываю   вас   быть
великодушными  и  милосердными.  В  буфетной   зале   стоит   ваза   для
пожертвований... Это необходимое  краткое  предисловие  перед  тем,  как
начать.   Благословляете   ли,   матушка?   -    Елена    Константиновна
полуобернулась к неподвижной,  понурой  Дарье.  Та,  подобно  брошенному
мешку, по-прежнему покоилась в кресле - ответа не последовало.  Впрочем,
хозяйка  и  так  была  довольна,  немногим  удавалось  залучить  в   дом
блаженную, оберегаемую императорской семьей. - Прошу тишины,  сейчас  вы
услышите романсы Шуберта в исполнении княжны Сумбатовой. За роялем князь
Сумбатов.
   Под  одобрительный  гул  и  аплодисменты  на  сцену   вышла   молодая
некрасивая девушка  в  розовом.  Она  встала  у  рояля  и  взглянула  на
отца-аккомпаниатора .
   Пела княжна ужасно -  Мура  поняла  это  сразу,  дрожащий  подбородок
сестры подтвердил  ее  мнение.  Брунгильде  было  обидно  слышать  столь
непрофессиональное пение и весьма посредственную игру на рояле. Но  сама
Мура радовалась - на таком фоне Брунгильда затмит всех.
   Перетерпев Шуберта, Мура вежливо похлопала и улыбнулась, увидев,  что
на сцену взбежал, прихрамывая, невзрачный человечек с худым бледно-серым
лицом и рыжевато-красными кудрями торчком - он вручил  певице  роскошные
азалии, поцеловал ей руку и встал в сторонку, аплодируя и ожидая,  когда
та закончит раскланиваться.
   Затем, шагнув на середину сцены, без всякого объявления, вытянув  шею
и энергично мотая красной бородкой, закричал высоким голоском:
   Будем как солнце! Забудем о том,
   Кто нас ведет по пути золотому,
   Будем лишь помнить, что вечно к иному -
   К новому, к сильному, к доброму, к злому, -
   Ярко стремимся мы в сне золотом.
   Будем молиться всегда неземному
   В нашем хотенье земном!
   Пораженные  барышни  Муромцевы  переглянулись...  Смешной   человечек
продолжал читать стихи без остановки, нараспев.  В  разных  концах  зала
послышались  восторженные  всхлипывания,  изредка   сдержанные   смешки.
Наконец госпожа Малаховская уловила краткую паузу и, сложив  ладони  для
аплодисментов, неожиданно громко возвестила:
   - Константин Бальмонт! Солнце нашей поэзии!
   Поэт смутился, вмиг как-то жалко съежился,  дернулся  щуплым  тельцем
несколько раз - надо полагать, кланялся, и под аплодисменты исчез.
   - А теперь я прошу на сцену  нашу  талантливую  пианистку  Брунгильду
Муромцеву!
   Встреченная рукоплесканиями, Брунгильда взошла на сцену. Она, подобно
царице, стояла  на  авансцене,  пережидая  гром  аплодисментов...  Будто
заскучав от изъявления восторгов, подошла к  инструменту  и  присела  на
табурет. Опустив руки на клавиши, дождалась абсолютной тишины - и только
тогда раздались первые аккорды фортепьянной сонаты fis-moll,  порывистые
и драматичные.
   Мура выпрямила спину и украдкой взглянула на Клима  Кирилловича  -  в
его взоре читалось восхищение.  Она  на  минуту  прикрыла  глаза,  чтобы
полнее  прочувствовать  всю  красоту  и   гибкость   звука,   лирическую
утонченность и изысканность скрябинской музыки. Но только  на  минуту  -
предаться наслаждению ей помешало ощущение, что на нее  кто-то  смотрит.
Мура поежилась, открыла глаза и осторожно повернула голову  налево.  Да!
Возле тяжелой оконной портьеры стоял, скрестив на груди руки, мужчина  и
смотрел на нее тяжелым взглядом! Мура  тут  же  отвернулась,  но  успела
зафиксировать облик незнакомца - длинное худое лицо без  бороды,  тонкий
нос, высокий лоб, русые кудри до плеч.  Какой-то  необыкновенно  высокий
белый воротник, перехваченный бантом.
   Мура с трудом удерживалась, чтобы больше  не  оборачиваться,  -  этот
мрачный взгляд не мог  принадлежать  Александру  Ивановичу  Скрябину!  И
потом, незнакомец слишком молод. Двадцать с небольшим.
   - Не вертитесь, - шепнул ей сквозь зубы доктор Коровкин, - Брунгильда
сегодня превзошла самое себя!
   Отзвучал  пламенный  натиск  финала,  восхищенная  публика   замерла,
переживая последние моменты экстаза. Наступила  полная  тишина,  которая
через мгновение обещала взорваться  овацией.  Но  вместо  оваций  тишину
разорвал дикий вопль:
   - А-а-а!  Гниды  подфилые,  выжмудки  перемузданные!  Пережущерились?
Шалыги вам в тетебенники! Да щoб переблюзднули!  Паскуды  перебенденные!
Помойных  засучеков  подсуеживать  хизнули?  А-а-а!  Жупянищи!  Оглуздки
бухвостые! Подсымокить отродье  подрочное!  Поямки!  Пинюгать  вшилястым
подлязникам! Пинюгать захлючкам! Перечертыжничать на  Страшном  суде  да
подъерзныкивать!
   Позабытая всеми юродивая внезапно сорвалась с кресла  и  бросилась  к
вазону с цветами. В мгновение ока она шваркнула  неподъемную  тяжесть  в
своих охранниц, но промахнулась - дамы спрятались за спинкой кресла.
   Мура видела, как резво  вскочила  с  табурета  Брунгильда  и,  обойдя
рояль, пыталась скрыться за сценой. Есть все-таки у  ее  старшей  сестры
интуиция - ибо безумная  Дарья  Осипова  метнулась  именно  к  табурету,
схватила его и начала мозжить им ни в чем не  повинный  инструмент.  При
этом уста ее, открывая поредевшие зубы, продолжали  изрыгать  невиданный
поток ругательств.
   Началась паника. Дамы,  роняя  стулья,  бросились  к  дверям.  Доктор
Коровкин схватил Муру за руку и бесцеремонно повлек в боковую  дверь,  в
стороне мелькнул растерянный Холомков. Дальнейшего Мура не  видела,  ибо
усмирение пророчицы проходило уже без  нее.  Потрясение  было  настолько
чудовищным, что девушка без сил опустилась в кресло.
   - Боже! - пытаясь  справиться  с  дрожью,  Мура  выдохнула.  -  Какие
ужасные слова! За что она так нас ругает? Что такое "пинюгать"?
   - Узнаем на суде, - озабоченно ответил доктор, - на Страшном.  Сидите
здесь, никуда не двигайтесь, я схожу за  Брунгильдой.  Надеюсь,  она  не
лежит в обмороке за кулисами.
   Однако Брунгильда явилась перед бледной, все  еще  сидящей  в  кресле
Мурой сама, и не одна, а в сопровождении изящного, тонкого  господина  с
задорной бородкой и пышными гусарскими усами. Глаза его, устремленные на
невозмутимую  Брунгильду,  светились  нежным  лукавством.  Спасаясь   от
пророческого припадка Дарьи Осиповой, Брунгильда скользнула  за  кулисы,
где едва не столкнулась с господином Скрябиным. Тот отступил на шаг -  и
бесшумно  зааплодировал  пианистке.  Необходимость  успокоить  сестру  и
сопровождавшего их друга семьи заставила Брунгильду прервать  сыпавшиеся
на нее комплименты и отправиться на поиски.
   - Моя сестра, Мария Николаевна.
   - Александр Николаевич, - хрупкий, как эльф, композитор поклонился  и
поцеловал ручку Муре.
   - Машенька будущий историк, - пояснила Брунгильда,  -  ни  стихов  не
читает, ни музыкой не увлекается.
   - А я, знаете, очень люблю и ценю господина Бальмонта! У него острый,
тонкий и гибкий стих! - Скрябин застенчиво-нежно улыбнулся.  -  Но  и  к
истории я неравнодушен, особенно к средневековой. Сейчас штудирую Данте.
А вы?
   - Я... я... я... мы сейчас тоже  средневековье  проходим,  монашеские
ордена... бенедиктинцев...
   Мура никак не могла прийти в себя от столь быстрой смены событий.
   - Чувствую, что мне сегодня сыграть не удастся, - сказал  Скрябин,  -
гости в  ужасе  разбежались.  И  правильно  сделали.  Погибнуть  от  рук
безумной бабы - недостойный финал для человека искусства и  для  всякого
порядочного человека. Но я поражен вашей игрой,  мадемуазель  Муромцева,
редко кто понимает мою музыку, еще реже, кто  умеет  ее  исполнять.  Вам
удается достичь подлинной экстатичности звука.
   Голос Скрябина обволакивал сознание, и Мура почувствовала, что  он  -
родная душа.
   - Признаюсь вам, что приехал к  госпоже  Малаховской  специально  для
знакомства с вами...
   - О! - воскликнула Мура. - Это правда?
   - Я видел вас, мадемуазель, в Европе. -  Светящиеся  глаза  неотрывно
смотрели на розовую от волнения Брунгильду.
   Он чуть отступил, гибко откинулся и с пленяющим жестом произнес:
   - Был ранний час, и солнце в тверди ясной
   Сопровождали те же звезды вновь,
   Что в первый раз, когда их сном прекрасным
   Божественная двинула Любовь!..
   - Вы вдохновили меня на сочинение  "Божественной  поэмы".  Но  вы  не
просто прекрасны, вы талантливы.
   Подошедший доктор Коровкин с изумлением поймал себя на  том,  что  не
испытывает никакого желания пресекать неумеренные комплименты московской
знаменитости  -  и  на  него  композитор  произвел  самое  благоприятное
впечатление. Умеют же москвичи с первой минуты казаться родными! Тонкое,
умное, чуть расширяющееся к скулам лицо, высокий лоб, несколько запавшие
глазницы.
   - Необходимо слияние всех искусств, - говорил Скрябин, - но не  такое
театральное, как у Вагнера. Искусство должно сочетаться с  философией  и
религией в нечто неразделимо-единое. У меня  есть  мечта  создать  такую
мистерию...
   Хрупкий человек с просветленным лицом говорил о  "божественной  игре"
как основе  миротворчества  и  художественного  творчества,  о  сущности
искусства, о социализме, о религии, о  последнем  своем  произведении  -
Третьей симфонии. Потом смешался и, глядя в глаза Брунгильде, произнес:
   - Прошу разрешения телефонировать  вам  и  пригласить  на  исполнение
Третьей симфонии. Я приехал, чтобы услышать отзывы Римского-Корсакова  и
Глазунова.
   - Конечно! - воскликнула Мура. - А где вы остановились? Есть ли у вас
здесь родные?
   - У нотоиздателя Митрофана Петровича Беляева, на Николаевской.  Прошу
и вас, Мария Николаевна, и вас, дорогой доктор, не отказать.
   Три пары восторженных влюбленных глаз  провожали  удаляющуюся  тонкую
фигурку московского гостя. И потому никто не обратил  внимания,  как  из
противоположных дверей появился Илья Михайлович Холомков.
   - А я вас ищу, -  сказал  он,  будто  ничего  не  случилось.  -  Имею
поручение от неизвестного господина.
   - Никаких поручений, тем более от неизвестных, -  недовольно  буркнул
доктор Коровкин.
   - Молодой человек обратился ко мне, видел, как  я  с  вами  беседовал
перед концертом. Просил передать записку для очаровательной брюнетки.
   - Очаровательной брюнетки?  -  механически  переспросила  Брунгильда,
думая о Скрябине.
   Мура вспыхнула и взглянула на Клима Кирилловича.
   - И где эта записка?
   Илья Михайлович  протянул  девушке  листок  бумаги.  Мура  развернула
записку и прочла: "К вашему образу следует прибавить  шляпу  с  большими
перьями. Траурными".

Глава 5

   В цирк Павел Миронович Тернов отправился с превеликим  удовольствием.
На вечернее представление он уже опаздывал и беспокоился, что не  увидит
под куполом цирка знаменитую итальянскую канатоходку. Хотя шанс  у  него
был: номера обычно идут от худшего к лучшему, и скользящую по проволоке,
натянутой на невозможной высоте, красотку  наверняка  выпустят  к  концу
представления - на афишах ее имя набиралось самым крупным шрифтом, а  на
рекламных тумбах в людных  местах  и  на  бортиках  конок  помещалось  и
изображение черноглазой синьорины с ярким смеющимся ртом,  в  ее  пухлых
пальчиках неизменно дымилась зажженная пахитосочка.
   Впрочем, юный кандидат на судебные должности не знал, о чем ему более
мечтать, - о  том,  чтобы  лицезреть  отважную  синьорину  Чимбалиони  в
воздухе или в ее  гримерке,  где  она  будет  так  близко,  что  удастся
разглядеть ее во всех подробностях.
   С Литейного извозчик свернул на Симеоновскую улицу, переехал по мосту
через взбухшую Фонтанку и с трудом отыскал на  запруженной  экипажами  и
"ваньками" площадке место, где можно высадить пригревшегося под суконной
полостью седока.
   Здание цирка окутывала плотная пелена из снежной мороси, но даже  она
не  могла   скрыть   праздничного   сияния   гирлянд   из   разноцветных
электрических лампочек, обвивавших фасад, вход, окна.  От  хлеставшей  в
глаза, слепящей мокряди, от ярких огней, решительно пробивавшихся сквозь
влажный мрак  петербургской  ночи,  -  Павлу  Мироновичу  казалось,  что
сказочный дворец, куда ему предстояло войти, колеблется,  того  и  гляди
растает в тумане.
   Внутри было тепло и сухо. Швейцар с почтением принял  верхнюю  одежду
от молодого  человека  при  исполнении  служебных  обязанностей;  другой
цирковой  служитель,  в  зеленой  с  золотом  униформе,  проводил  Павла
Мироновича в зал, где восседали  нарядные  дамы  и  барышни,  мужчины  в
штатском, военные, купцы  с  окладистыми  бородами,  дети,  -  синьорина
Чимбалиони готовилась к номеру и никого не принимала.
   Павел Мир