что вы, профессор, столь набожны, -  устало  бросила
Зинаида Львовна.
   - Да не набожен я, не набожен! - вскричал профессор и с  досадой  швырнул
книгу на стол. - Я говорю о простых и нормальных вещах.  Мыслящее  создание,
каковым и является человек, обязано отделять белое от черного. Так я и знал,
что царские дороги в бессознательное окажутся порядочной пакостью.
   - Но не  торопитесь  ли  вы,  господин  профессор,  делать  окончательные
выводы? Профессионалы и специалисты утверждают, что господин  Фрейд  выяснил
строение души. Разве это не открытие? Это строение молено сравнить с  домом.
Сознание - мезонин, подсознание - комнаты, бессознательное - подвал.
   - Чушь, - еще больше разъярился профессор, - господин  Фрейд  утверждает,
что нашей жизнью правит подвал!  То  есть  животные  инстинкты  и  низменные
побуждения! Я, конечно, не специалист  в  области  психоанализа,  но  и  мне
кое-что известно о строении души. Еще  Пифагор  и  Платон  указывали  на  ее
многослойность. Пифагор, как мне помнится, делил  душу  на  ум,  рассудок  и
страсть. Платон - на разум, вожделение и  безрассудно-яростное  начало.  Что
нового сказал Фрейд? Ничего! Кроме гадости, немыслимой в античное  время,  -
что духовным миром человека правит его темный  грязный  подвал!  Думаю,  эта
базовая  посылка  приведет  к  созданию   омерзительного   искусства.   Дамы
подавленно молчали.
   -  Хорошо,  что  молодежи  здесь  нет.  А  мы  люди  взрослые   и   можем
разговаривать на трудные темы.  Вот  вы,  Зинаида  Львовна,  скажите  -  вам
снились волки? - спросил Николай Николаевич.
   - Снились, конечно,  в  детстве  -  часто,  -  смущенно  созналась  Зизи,
чувствуя нехорошее продолжение допроса.
   - И что - как бы выразиться-то поприличнее? Извините... Может  быть,  вам
хотелось  кого-нибудь  загрызть?  Или  эти  самые  волки  являются   ээээ..,
указанием.., ну на.., это... На то, что вы любили вашего отца.., ну  не  как
отца?.. - Профессор от накатившего раздражения и непривычно деликатной  темы
задыхался.
   - Я и отца-то не помню, - пожала плечами Зизи, -  он  погиб  еще  в  моем
младенчестве.
   - Вот-вот! - продолжил яростно профессор. - И мне снились волки! Однако я
не бросался перегрызать людям глотку - в прямом смысле  по-волчьи  упиваться
кровью. А  господин  Фрейд,  смотрю,  здесь  описывает  некоего  украинского
дворянина,  которого  лечит  именно   от   людоедства.   Именно   людоедство
успокаивает фрейдовского пациента, ему, видите ли,  после  этого  не  снятся
кровожадные сны. То есть господин Фрейд намекает  нам,  что  надо  позволять
себе   реализовывать   животные   желания   -   в   данном    случае    явно
параноидально-шизофренические. Волки, крючки, цифры - все направлено на  то,
чтобы утвердить изначальную порочность человека. Порочность  как  норму.  Но
меня это возмущает! Никакая книга - хотя  бы  и  научного  авторитета  -  не
убедит меня, что я мог -  даже  бессознательно!  -  оскорбить  свою  матушку
похотливым желанием!
   - Возможно, мы чего-то не поняли в книге? -  осторожно  спросила  Полина.
Тихоновна. - К счастью, мне не приходилось встречать ничего подобного  ни  в
журналах, ни в брошюрах. Может быть, приедет Климушка и нам  растолкует  эту
новинку как врач?
   - То есть вы хотите у него узнать - не испытывал ли он.., ээ.., ну  этих:
самых желаний - к матери или..,  к  своим..,  родственницам?  -  Разъяренный
профессор с трудом находил  слова.  Мало  того  что  в  воздухе  был  разлит
нестерпимый летний зной, ощутимый и на затененной веранде, так  еще  и  сама
тема беседы бросала его в жар. Профессор  чувствовал  себя  взмокшим  и  без
конца отирал платком лоб и шею.
   Он снова схватил книгу и продолжил ее листать.
   - Николай Николаевич прав. - Елизавета Викентьевна с сочувствием смотрела
на разъяренного мужа. - Если не православные европейцы как-нибудь так себя и
понимают, то нам подобные мысли о человеке чужды. Это не правда.
   - И слушайте, слушайте, что здесь еще написано! Совсем ни в какие ворота!
Надо сознательно овладевать темными желаниями  и  переводить  их  энергию  в
какой-нибудь вид деятельности, лучше всего творческой, сублимировать ее.
   - Что значит сублимировать? - растерянно спросила Зизи.
   - Не поняли? Короче  говоря,  если  человек  чем-нибудь  путным,  дельным
занимается - то это, видите ли, трансформация его либидо! Да-да!
   - Либидо - значит душа? - робко предположила Елизавета Викентьевна.
   - Забудьте слово "душа"! Это пол! Задавленные  и  задушенные  эротические
желания. Если ты их в детстве задушил - они у тебя все равно вылезут, но уже
в неузнаваемом виде. Вот вы поете, Зинаида Львовна? Поете!  Так  это  не  вы
поете, а ваше задавленное либидо! А мое либидо,  оказывается,  выражается  в
виде химии! То есть чем больше я занимаюсь химией, тем меньше я  люблю  свою
жену! А вы, пока поете вместе со своим либидо, никого полюбить не сможете!
   Зинаида Львовна заплакала. Почему она везде, абсолютно везде, чувствовала
себя чужой? Почему никто не желал понять ее и  поддержать  в  такой  трудной
жизни?
   Николай Николаевич замолчал, растерянно глядя на плачущую  певицу,  и  на
смену раздражению и ярости в его  сердце  проникало  сострадание.  Он  вдруг
увидел  хрупкую  красоту  совсем  молоденькой  женщины  -   странную   смесь
русско-египетских деталей и штрихов, почувствовал  в  несчастном  вульгарном
создании, брошенном на волю  жизненных  волн,  какое-то  не  выявленное,  но
значительное  содержание.  Ему  захотелось  даже  погладить  ее  по  золотой
полусфере волос, перехваченных прозрачной лентой на лбу, как еще  одну  свою
дочь, неожиданно явившуюся в мир...
   Профессор растерялся. Он бросил книгу на стол и,  присев  на  стул,  взял
руку Зизи.
   - Милая Зиночка, -  в  раскаянии  пробормотал  он,  -  простите  мне  мою
вспышку. Она не из-за  вас.  А  из-за  того,  что  я  предвижу  все  ужасные
последствия таких псевдонаучных трудов. Простите меня? Ну вот, вот и хорошо.
Мы же, русские, привыкли обезьянничать, все боимся от Европы отстать. Не дай
Бог, книжонка войдет в моду - все окончательно разрушится. Сначала мораль, а
потом дело дойдет и до государства...
   Зинаида Львовна встала, слезы на ее глазах высохли.
   - Это вы простите меня, Николай Николаевич,  это  я  вас  рассердила.  Но
разве я знала, что в ней написано  столько  глупостей?  Я  думала,  что  она
невинная, - мы ведь и так пытаемся толковать наши сны.
   - Я рад, что вы меня простили, мне не хотелось бы вас огорчать.  Если  бы
вы сожгли книжку - сделали бы доброе дело. Жаль, что нельзя, книга чужая.
   В этот миг  послышались  приближающиеся  звуки  автомобильного  клаксона.
Елизавета Викентьевна с неожиданным проворством бросилась к окну:
   - А, вот, вот наша молодежь вернулась с  прогулки,  -  она  обернулась  и
ласково погладила  по  плечу  Зизи,  -  теперь  вам  не  будет  так  скучно.
Оставайтесь с нами завтракать! И Рене мы тоже позовем!
   - Аппетит, наверное, нагуляли  немалый,  -  пробасил  профессор  и  пошел
встречать приехавших.
   Едва Мура открыла калитку, как первым делом во двор навстречу  профессору
устремился Пузик - в зубах он  держал  какую-то  суковатую  короткую  палку,
издали похожую на кость. Николай Николаевич едва успел посторониться,  чтобы
дать дорогу дворняге, которая, кажется, уже чувствовала себя  на  даче,  как
дома.
   - Что это? Что он тащит в дом? - спросил профессор у  Муры,  потянувшейся
поцеловать его в щеку. Она выглядела бледнее обычного.
   - Нашел себе игрушку,  не  хочет  с  ней  расставаться,  -  она  натянуто
улыбнулась, - я потом выброшу.
   В отличие от сестры, счастливая  и  сияющая  Брунгильда  с  удовольствием
приняла помощь Клима Кирилловича, помогающего ей выйти из автомобиля.
   Рене казался немного расстроенным и от приглашения  профессора  прийти  к
завтраку отказался. Он удивленно взглянул на Зизи, появившуюся у  калитки  в
полном дачном великолепии, с соломенной  шляпой  на  соломенных  волосах,  и
безропотно открыл дверцу  своего  мотора.  Зизи  помедлила,  она  обменялась
любезностями с барышнями и Климом Кирилловичем, капризно взглянула на Рене и
многообещающе кивнула профессору:
   - Благодарим вас за приглашение, мы приедем.
   Граф Сантамери помог великолепной Зизи устроиться  на  переднем  сиденье,
занял свое место у руля, и мотор тронулся.
   Обитатели муромцевской дачи стали готовиться ко второму завтраку...
   Мура наскоро сполоснула руки и  лицо,  смывая  дорожную  пыль  колодезной
водой из умывальника,  хотя  она  уже  нагрелась  на  солнце,  дожидаясь  их
приезда.  Потом  воспользовалась  тем,  что  все  заняты  своими  хлопотами,
тихонько подошла к крыльцу, под которое забился Пузик, - жилище для него так
и  не  построили,  поскольку  настоятельная  необходимость  в   четвероногом
охраннике  отпала  сама  собой.  Мура  тихонько  посвистела,   сложив   губы
трубочкой, - разок, другой... И тут же в щели под крыльцом появилась  голова
Пузика с лукаво поблескивающими глазами.
   - Хорошая собачка. Умница. - Мура погладила собаку по голове, вытянула ее
за ошейник из щели, пощекотала ей за ухом. - Сидеть. Хорошая собака. -  Мура
просунула руку в щель и сразу же нащупала суковатую палку.
   Пузик тихо негрозно зарычал.
   - Дай, дай мне ее. Умница. Хорошая собака. На место.
   Забрав палку у несопротивляющегося Пузика, Мура  устремилась  в  беседку.
Палка действительно напоминала кость - из тех, что называют берцовыми.  Хотя
была явно тщательно чем-то обработана и казалась отполированной  и  покрытой
лаком.
   Девушка  внимательно  осмотрела  собачью  добычу  и  заметила   тоненькую
поперечную полоску  возле  одного  из  утолщений.  Убедившись,  что  полоска
проходит по  окружности,  Мура  попробовала  сделать  вращательное  движение
против часовой стрелки. Потом повторила попытку, приложив более значительное
усилие.
   Сердце ее забилось учащенно. Она замерла,  прислушалась,  убедилась,  что
вокруг ни души, и продолжила.  Левое  утолщение  на  конце  кости  оказалось
крышкой, имеющей внутреннюю резьбу. Под крышкой в длинном  углублении  белел
свернутый трубочкой листок бумаги.
   Мура двумя пальчиками зацепила краешек и вытянула плотный  свиток.  Когда
раздался зов Глаши с крыльца дома, она успела развернуть лишь  самое  начало
бумажного листка и увидела длинные ряды цифр, латинских знаков,  а  в  самой
первой строке стояли три буквы, на которые младшая дочь профессора Муромцева
уставилась с ужасом: это были все те же три загадочные буквы "ТСД"...

Глава 13

   Второй завтрак на даче Муромцевых,  послеполуденная  совместная  семейная
трапеза, завершился весьма неожиданно: через четверть часа профессор вышел к
домочадцам и объявил, что должен срочно ехать в Петербург, - его  беспокоит,
как  проходит  в  лаборатории  установка  и  монтаж   нового   оборудования,
закупленного в Германии. Конечно, он  не  сомневается  в  своих  коллегах  и
сотрудниках, но все-таки требуется и контроль. Нельзя сидеть здесь и кормить
комаров, когда там устанавливают современнейшее и дорогое оборудование.
   Елизавета Викентьевна сообщение мужа восприняла почти спокойно,  она  как
никто понимала, что  он  мучается  от  вынужденной  бездеятельности.  Дочери
огорчились, но надеялись, что отец  вскоре  вернется.  Гораздо  больше  всех
удивило, что Клим Кириллович тоже собирается в  город:  он  обещал  навещать
одну из своих уважаемых пациенток  -  княгиню  Татищеву.  Старая  дама  чаще
бывает в столице, чем на своей стрельнинской даче, -  видно,  беспокоится  о
своей коллекции уникальных древностей, доставшихся ей от покойного мужа.
   - Да и мне пора немного отдохнуть  от  развлечений  и  сесть  наконец  за
инструмент, - решила Брунгильда. - Я совершенно не готова к выступлению.
   - А как же велопробег? - расстроилась Елизавета  Викентьевна.  -  Николай
Николаевич, сегодня в семь вечера твой ассистент проводит соревнование,  на,
которое приглашал нас всех. А выходит, что ты там  быть  не  желаешь,  Клима
Кирилловича не будет. Удобно ли это?
   - Удобно, удобно,  -  упрямствовал  Муромцев,  -  Ипполит  знает,  что  я
отношусь прохладно  к  физкультурным  упражнениям  и  соревнованиям.  Он  не
удивится. Тем более что понимает важность установки нового оборудования, я и
так освободил его от этих хлопот. Другое дело - барышни.
   - В самом деле! - разобиделась  Мура.  -  Клим  Кириллович,  разве  можно
уезжать, когда здесь так весело?
   - Я бы не поехал, Мария  Николаевна,  но  профессиональный  долг  превыше
всего. - Доктор Коровкин смущенно отвел глаза в сторону. Хотя мысленный  его
ответ звучал совсем по-иному: "То-то большое веселье - лазить по гробницам и
любоваться на самоубийц!"
   Мура гневливо сдвинула бровки и надула губки.
   -  Ничего,  ничего,  дорогие  мои  красавицы,   -   профессор   оставался
непреклонным, - денек поскучаете без Клима Кирилловича. Тем более у вас  тут
есть и студент Петя, и Прынцаев, и даже французский граф со своей  подругой.
Доктор же вернется непременно и скоро.
   Мура поняла, что мужчины успели сговориться.  Впрочем,  ей  это  было  на
руку, и сейчас она только делала вид, что  обижается:  из-за  отъезда  Клима
Кирилловича, хотя на самом деле даже радовалась, что может попросить его  об
одном одолжении.
   - Брунгильда, доченька, - попросил ласково профессор старшую дочь,  -  не
сочти за труд сходить с  Машей  на  велопробег.  Не  надо  все-таки  обижать
Ипполита. Он славный.
   - Хорошо, папочка, я схожу, - ответила  уныло  красавица.  Она  вспомнила
выскочившего из-под плавучей коряги отцовского ассистента, увешанного  тиной
и водорослями, с двумя трогательными  ландышевыми  букетиками  в  руках.  Он
действительно очень смешной и славный,  и  смотрел  он  только  на  нее,  на
Брунгильду. Да еще и пострадал от Муриной дворняги.
   Брунгильда знала силу своей красоты и даже иногда желала бы уменьшить  ее
действие - мужское внимание ее временами утомляло. Вот, например,  зачем  ей
нескладный студент Петя Родосский? Хоть он и крутится вокруг Муры, болтающей
с ним как с младшим братом, но тайные пристальные взгляды он бросает на нее,
на Брунгильду. Она же чувствует - и ей это неприятно. Совсем другое  дело  -
граф Сантамери. Он почтителен и галантен, но, похоже,  совершенно  одинаково
спокойно взирает на всех женщин - и на нее, и на  Зизи,  и  на  Муру.  Всего
один-два раза во взгляде,  брошенном  на  нее,  можно  было  прочесть  нечто
большее, чем обычная вежливость воспитанного человека. Красивое имя -  Рене.
Он кажется немного странным, не способным влюбиться и погруженным в какие-то
свои тайные мысли.
   О графе Сантамери думала и Мура, когда старательно переписывала  в  своей
комнате буквы и  знаки  с  листка,  извлеченного  из  контейнера,  пропустив
загадочное  "ТСД",  чтобы  избежать  насмешек   Клима   Кирилловича.   Кроме
таинственной  холодности  графа  Сантамери  Мура  находила  и  еще   кое-что
подозрительное в его поведении. Ей было неясно, зачем граф пребывает рядом с
явно безразличной ему Зизи. Зачем он снял дачу рядом  с  ними,  и  зачем  он
ездил к грязной развалине, именуемой саркофагом Гомера? Зачем он там ползал,
ощупывая все углы и поверхности? Искал  ли  он  там  что-то  или,  наоборот,
стремился незаметно подложить? И почему он  велел  не  выбрасывать  палку  -
боялся, торопился на дачу?
   Мура спустилась из своей светелки на  веранду,  подошла  к  граммофону  и
поставила пластинку. Вместе с чарующим, сильным и  мягким  голосом  Собинова
веранду  наполнили  потусторонние  скрипы  и  скрежеты  -  казалось,  тысячи
кошачьих когтей вцепились в барабанные перепонки. Из открытых  окон  веранды
бархатно-омерзительные звуки разнеслись по всей округе.  Не  было  сомнения,
что их услышали и на соседней даче. Они стали сигналом того, что  на  "Вилле
Сирень" бодрствуют и развлекаются.
   Профессор Муромцев и доктор  Коровкин  одновременно  покинули  веранду  и
устремились подальше от чудовищного раструба, исторгающего варварские звуки.
Они поспешили собрать вещи, чтобы отправиться  на  станцию,  -  слава  Богу,
поезда до Петербурга отправлялись с вокзала каждый час.  Впрочем,  ими  уже,
кажется, никто и не интересовался...
   Вскоре на веранде появились Зизи и граф Сантамери, который  первым  делом
поинтересовался у Муры:
   - Ну что, мадемуазель, ваша собака рассталась со своей  противной  палкой
или еще держит ее в зубах?
   Мура, борясь с охватившим ее волнением, улыбнулась:
   - Слава Богу, отдала эту гадость. В обмен на обед. Я выбросила ее.
   - А куда, позвольте полюбопытствовать?
   Граф продолжал улыбаться обворожительно-застенчивой  улыбкой.  Брунгильде
даже показалось, что он смотрит на ее сестру не так равнодушно, как всегда.
   - Милый Рене, - пришла на помощь сестре Брунгильда, - не  все  ли  равно?
Важно другое - мне кажется, что вы уже не так сильно расстроены, как утром.
   - Да, вы правы, мадемуазель, - согласился граф, - я уже и забыл  о  своем
огорчении, что и немудрено в вашем обществе.
   Брунгильда была довольна.  Она  чувствовала,  что  ее  щеки  розовеют,  -
саркофаг,  кажется,  единственная  вещь,  которая   способна   по-настоящему
заинтересовать графа и сподвигнуть его на  более  внимательное  отношение  к
окружающим.
   - Кого интересуют собачьи кости? Какая  ерунда,  -  наморщила  тоненький,
чуть вздернутый носик ослепительно белая Зизи. - Я принесла новую пластинку.
Фирма "Экстрафон" - романс "Ямщик, не гони лошадей", самая модная в  сезоне.
Рене, - она нервно дернулась в сторону графа, - помогите мне!
   Сантамери с готовностью направился к граммофону.
   - Милый граф, - не отставала  Мура,  -  разве  вы  не  хотели  посмотреть
поближе на добычу Пузика?
   - Теперь уже не хочу, благодарю вас, - Рене осторожно укладывал пластинку
на круглое ложе граммофона, - не думаю, чтобы в ней было что-то особенное.
   - Кстати,  милый  Рене,  -  продолжила  вкрадчиво  Брунгильда,  пользуясь
затишьем перед неизбежным прослушиванием очередного граммофонного шедевра, -
саркофаг действительно выглядит очень древним. Неужели ему почти три  тысячи
лет?
   - Насколько мне известно, ему лет шестьсот, но от этого его  ценность  не
уменьшается, - охотно пояснил Рене, не оставляя своего дела,  -  по  крайней
мере в моих глазах.
   - Мне нравятся варшавские пластинки,  у  них  самое  лучшее  качество.  Я
привезу их в  следующий  раз.  Кто  знает,  может  быть,  и  я  скоро  смогу
записаться на фабрике фирмы "Сирена-Рекорд"! Не поехать ли мне в Варшаву?  -
Зизи  кокетливо  поглядывала  на  Рене  и  притоптывала  ножкой,  откровенно
демонстрируя модную шнурованную ботинку на французском каблуке,  со  светлым
верхом и лакированным черным носком.
   - Мы бы с удовольствием послушали пластинки с вашим  голосом,  это  будет
чудесно,  не  сомневаюсь,  Зизи,  -  ответила  Мура  и  осторожно  спросила,
повернувшись к Рене:
   - Но как же это может быть? Где же лежало тело Гомера две тысячи лет?
   - Оно лежало в другом саркофаге, Машенька, - Брунгильда улыбнулась графу,
наконец закончившему ковыряться во вражьей  силе,  в  граммофоне,  -  старый
разрушился. Вместо него и изготовили новый, который мы видели. Но  и  он  не
вечный.
   - А где же тогда тело? - озадаченно спросила Мура.
   Граф Сантамери пожал плечами и отвернулся.
   Зизи фыркнула. Из граммофона с  очередным  шипением  и  свистом  полились
страстно-горькие звуки.  Беззвучно  появившаяся  Глаша  с  жадным  вниманием
уставилась на раструб граммофона. В ее темных глазах стояли слезы.
   "Нет, здесь что-то не  то,  -  размышляла  Мура,  глядя  на  граммофонных
меломанов, на отошедшую подальше от граммофона Брунгильду, на последовавшего
за ней графа. - С одной стороны, его отец якобы завещал разыскать и  вернуть
саркофаг в семейную собственность. Но граф не  может  связно  и  убедительно
рассказать о  том,  что  должно  быть  внутри  саркофага.  Очень  странно  и
нелогично.