ь  в  темноту.  -
Видишь, вон стоят...
   Действительно,  метрах   в   тридцати   впереди   угадывались   силуэты
выстроившихся цепочкой полуторок. По чистой случайности они стояли как раз
в том самом месте, где в начале июля Пастухов и Суровцев ожидали с бойцами
прибытия майора Звягинцева.
   - Помнишь?.. - тихо спросил Суровцев.
   - Все помню, комбат, - так же тихо ответил Пастухов. - Только не  время
сейчас для воспоминаний. Кончится война, будет генерал Суровцев ребятам  в
школах рассказывать, откуда он начинал свой боевой путь. А теперь... давай
действуй!
   Суровцев повернулся лицом к колонне и громким голосом скомандовал:
   - Батальон!.. Стой!


   К Пулковским высотам батальон Суровцева прибыл перед  рассветом,  когда
там неожиданно наступило затишье: противник перенес ожесточенный огонь  на
городские кварталы.
   Никто из командиров частей и  подразделений,  занимавших  южные  склоны
центральной Пулковской высоты и подступы к ней, не  задумывался  над  тем,
что это затишье  означает.  Для  них  оно  было  просто  передышкой  после
неоднократных атак противника, и сколько эта передышка продлится, никто не
знал.
   Командира полка Суровцев нашел с трудом. Пробираясь по ходам сообщений,
меж  окопов,  из  которых  санитары  выносили  убитых  и  раненых,  обходя
артиллерийские позиции, он добрался до  КП,  оборудованного  в  пещере  на
восточном склоне Пулковской высоты.
   Не дослушав рапорт Суровцева, комполка обрадованно сказал:
   - Вовремя явились, вовремя! У  меня  фрицы-сволочи  за  последние  трое
суток первый  батальон  почти  целиком  из  строя  вывели.  Остатки  нужно
отводить во второй эшелон. Так вот, слушай, капитан, задачу...
   Батальону   Суровцева    надлежало    оборонять    Пулковскую    высоту
непосредственно с юга. Именно оттуда немцы вели фронтальные атаки.
   Разумеется, в этом  районе  было  сконцентрировано  большое  количество
войск, но именно батальону Суровцева  предстояло  бить,  так  сказать,  на
направлении главного удара противника, если он попытается вновь  атаковать
высоту в лоб.
   "Везучий я человек, - невесело подумал Суровцев, - тогда,  на  Луге,  в
самом пекле оказался, и теперь вот..."
   - Позиции занимай немедленно, - продолжал командир  полка,  -  траншеи,
окопы, ходы сообщений - все уже отрыто, видишь, как для тебя  постарались!
Лечь костьми, но высоту не отдавать. Ясно?
   - Так точно, - угрюмо ответил Суровцев.
   Он думал о том, что его батальон сформирован наскоро и внутренне еще не
сплочен. Но понимал, что у командира  полка  нет  иного  выхода,  что  его
решение поставить на ответственный участок  обороны  свежее  подразделение
правильно и сам он на месте комполка поступил бы точно так же.
   - Разрешите выполнять? - спросил Суровцев.
   - Выполняйте! - уже подчеркнуто официально приказал комполка, но, когда
Суровцев, откозыряв, сделал уставный поворот, задержал его: - НП батальона
расположишь там, на верхотуре, - он ткнул  пальцем  в  потолок  пещеры,  -
ну... в обсерватории. Лучшего обзора не придумать. Что это за высота,  сам
поймешь, когда наверху побываешь. Теперь все. Иди.
   Пока бойцы стрелковых рот занимали  окопы  и  траншеи  на  подступах  к
высоте, а связисты тянули свои провода от глубокой воронки,  где  Суровцев
решил расположить КП батальона, к командирам рот  и  на  КП  полка,  стало
светать.
   Суровцев и Пастухов  решили  подняться  на  гору,  туда,  где  комполка
приказал оборудовать наблюдательный пункт. Сопровождаемые  телефонистом  с
катушкой кабеля и двумя связными, они оказались на вершине,  когда  солнце
подходило уже к горизонту и первые его  лучи  пытались  пробить  затянутое
облаками и пеленой дыма небо.
   Войдя через огромный пролом в стене в здание обсерватории,  Суровцев  и
Пастухов  попали  в  большой  зал,  потолок  которого  был  разбит  прямым
попаданием  бомбы  или  снаряда.  Стены  здания  -  там  в  мирное   время
размещалась картинная галерея обсерватории - также были полуразрушены.  По
каменному полу, гонимые ветром, носились листки каких-то бумаг.
   Вернувшись к пролому, выходящему на юг, Суровцев и Пастухов поднесли  к
глазам бинокли. Отсюда были прекрасно видны не только наши, но и вражеские
позиции. Земля до самого горизонта была изрезана паутиной  траншей,  ходов
сообщений,  причудливыми  зигзагами  тянулись   заграждения   из   колючей
проволоки, чернели разбитые танки и бронетранспортеры.
   Лишь в одном месте на этой искореженной, израненной, взрытой  снарядами
и бомбами, пересеченной окопами, траншеями и противотанковыми рвами  земле
каким-то чудом уцелел крохотный клочок почвы, на котором  желтели  колосья
несжатой пшеницы.
   Они сохранились по странной прихоти стихий  войны,  их  не  тронули  ни
солдатские сапоги, ни гусеницы танков, снаряды  и  бомбы  ложились  где-то
совсем рядом, не задев их. И несжатые  колосья  беззащитно  выделялись  на
фоне черной, обескровленной, мертвой земли.
   На западе небо заслоняла густая  пелена  дыма.  Очаг  огромного  пожара
находился неблизко, в нескольких километрах, однако ветер доносил  и  сюда
запах гари.
   Суровцев вытащил карту.
   - Наверное, Урицк горит, - мрачно сказал он.
   Пастухов поднес к глазам бинокль.
   - Похоже, что так, комбат...
   Они перешли к пролому стены, выходящей на  север,  и  оба  на  какое-то
мгновение застыли в изумлении.
   С северной стороны гора была не пологой, как с южной, а обрывистой.  От
ее  подножия  к  городу  устремлялось   Киевское   шоссе,   перегороженное
противотанковыми надолбами и баррикадами.  Весь  Московский  район  города
отсюда, с высоты, был как на ладони. Слева в туманном  рассвете  отчетливо
различалась и часть Кировского района,  -  во  всяком  случае,  сооружения
Ждановской судоверфи можно было легко рассмотреть невооруженным глазом.
   Только  сейчас  до  Суровцева  полностью  дошел  грозный  смысл   слов,
сказанных ему командиром полка: "Поймешь, когда наверху побываешь..."
   - Слушай, комиссар, - тихо сказал он молча стоявшему рядом Пастухову, -
ты представляешь себе, что натворит немец, если захватит эту высоту?
   Пастухов ничего не ответил.
   Да и что он мог сказать? Без слов  было  ясно,  что,  захватив  высоту,
враги оказались бы поистине хозяевами положения.
   - Пойдем,  -  проговорил  Пастухов.  Они  повернулись  и  увидели  двух
командиров, вошедших через пролом в стене.
   - Здравствуйте, товарищи! - громко сказал один из них.
   Суровцев и Пастухов сразу узнали его.  Это  был  член  Военного  совета
фронта Васнецов. Второй - среднего роста  человек  со  щеточкой  усов  над
верхней губой, с генеральскими звездочками в петлицах - был им незнаком.
   Сделав несколько шагов вперед, Суровцев и Пастухов вытянулись по стойке
"смирно". Но Суровцев не знал, кому именно он должен рапортовать.
   Очевидно, Васнецов почувствовал некоторое замешательство комбата.
   - Доложите командующему армией генералу Федюнинскому, - сказал он.
   Несколько робея и стараясь взять себя в руки, Суровцев коротко доложил,
когда прибыл батальон и какую получил задачу.
   - Вас поддержат огнем артдивизионы, - сказал Федюнинский. - Высоту надо
отстоять. Надеюсь на вас.
   Мгновение Суровцев колебался, следует  ли  ответить  "Служу  Советскому
Союзу!" или промолчать. И неожиданно для себя сказал:
   - Ясно, товарищ командующий! Командир полка приказал лечь  костьми,  но
высоту не отдавать.
   - Кости ваши нам не нужны, -  нахмурился  Федюнинский.  -  Это  фашисты
хотели бы найти здесь кости вместо бойцов. Вы живые нужны Родине. Живые  и
с оружием в руках.
   - Вы комиссар батальона? - спросил Васнецов, заметив красную звезду  на
рукаве у Пастухова.
   - Так точно, старший политрук Пастухов, - доложил, вытягиваясь, тот.
   - Послушайте, мы с вами раньше не встречались?
   - Я вас  видел,  товарищ  член  Военного  совета,  -  спокойно  ответил
Пастухов, - а вот заметили ли вы меня, не знаю.
   - Где это было?
   - Под Лугой. В июле. Вы с  маршалом  Ворошиловым  к  ополченцам  ехали.
Бомбежка тогда прихватила.
   - Помню, помню, - закивал  головой  Васнецов.  Лицо  его  оживилось.  -
Послушайте, - сказал он, - ведь тогда с вами майор Звягинцев был, верно?
   - Верно, - угрюмо ответил Суровцев, - был, а сейчас  вот  нету.  Ранило
его под Кингисеппом. Не знаем даже, жив ли теперь.
   - Жив, жив ваш майор! - улыбаясь, сказал Васнецов.  Чувствовалось,  что
ему  доставляет  удовольствие  в  этой  трудной,  критической   обстановке
принести людям радостную весть. - На Кировском заводе он сейчас,  помогает
организовать оборону. Я его совсем недавно видел.
   - Слышишь? Жив наш майор! - воскликнул Суровцев и,  словно  забыв,  что
перед ними высокое начальство,  ударил  Пастухова  по  плечу.  -  Слышишь,
комиссар?
   - Это  большая  радость  для  нас,  товарищ  член  Военного  совета,  -
подчеркнуто корректно сказал Пастухов, чтобы как-то загладить мальчишескую
выходку своего комбата. - Мы вместе с майором Звягинцевым  первый  бой  на
Луге принимали. Этого не забудешь.
   -  Да,  этого  не  забудешь,  -  проговорил  Васнецов.  -  На  Луге  вы
действительно стояли насмерть.
   - Поглядим, как здесь стоять будут, - сухо откликнулся  Федюнинский.  -
Прошу вас, Сергей Афанасьевич... - И повел Васнецова к южному пролому.
   Суровцев и Пастухов нерешительно переглянулись, не зная, уходить им или
подождать.
   Несколько минут Федюнинский и  Васнецов  стояли  у  пролома,  о  чем-то
вполголоса разговаривая и время от времени поднося к глазам бинокли. Потом
перешли на противоположную сторону, откуда  открывалась  панорама  города.
Васнецов обернулся к стоявшим в отдалении Суровцеву и Пастухову.
   - Подойдите сюда,  товарищи.  Вы  видели  это?..  -  сказал  он,  когда
командиры подошли. - Все мы уже много раз повторяли: "За нами  Ленинград".
Это "за нами" измерялось сначала сотнями, потом  десятками  километров.  А
теперь оно измеряется уже шагами. Если отдадим высоту, Ленинграду придется
очень туго. Разумеется, это не значит, что в тылу  Пулковской  высоты  нет
наших войск. Но если немцы захватят высоту, они будут расстреливать  город
в упор. Это все, что я хотел вам сказать.


   Во время боя рядовой воин смотрит смерти  прямо  в  глаза.  И,  как  бы
учитывая  это,  война  в  момент  самого  боя  не  нагружает  его   другим
неимоверной тяжести грузом - ответственностью за исход сражения  в  целом,
за жизнь других таких же бойцов.
   Эту ношу несут командиры. И чем выше рангом командир, тем тяжелее ноша.
Она ощущается не плечами, а умом, сердцем, каждым нервом.
   Именно такой тяжелый груз нес на себе генерал-майор Федюнинский  с  тех
пор, как получил приказ  принять  командование  42-й  армией,  оборонявшей
южные и юго-западные окраины Ленинграда.
   В  последние  дни  второй  декады  сентября  обстановка  под  Пулковом,
Урицком, на Стрельнинском направлении накалилась до крайности.
   Тщетно пыталась 21-я дивизия НКВД  вернуть  захваченный  врагом  Урицк.
Несколько раз город переходил из рук в руки, пока немцам не удалось прочно
там закрепиться.
   Бойцы 5-й дивизии народного ополчения самоотверженно дрались за деревню
Кискино, которая имела большое оперативное значение, поскольку  находилась
на фланге Пулковских высот. Но и здесь потеснить врага не удалось.
   Однако защитники  Ленинграда  недаром  проливали  свою  кровь,  недаром
стояли насмерть. Бои, с  такой  силой  разгоревшиеся  во  второй  половине
сентября, показали, что если войска, обороняющие Ленинград, пока что не  в
состоянии погнать врага вспять, то и гитлеровцы не  в  силах  продвинуться
ближе к городу.
   Все новые и  новые  танки  и  части  мотопехоты  бросали  они,  пытаясь
прорваться в Ленинград,  но,  встретив  активный  отпор,  откатывались  на
исходные позиции.
   Казалось, что стрелка  весов,  ежеминутно  вздрагивая  и  колеблясь  то
вправо, то влево, снова и снова  застывала  на  середине  шкалы,  фиксируя
неустойчивое равновесие сил. Это не было равновесие затишья, какое нередко
складывается  на  отдельных  участках  фронта,  когда  обессилевший  после
бесплодных попыток изменить ситуацию противник временно прекращает  атаки,
а  обороняющиеся  войска,  тоже  измотанные,  пользуются  передышкой   для
перегруппировки сил.
   Нет,  равновесие,  создавшееся  в  те  дни  под  Ленинградом,  было  не
затишьем, а  непрерывной,  ожесточенной  схваткой.  Распаленные  мыслью  о
близости  Ленинграда,  немцы,  истекая  кровью  и  неся  огромные  потери,
всячески  старались  преодолеть  считанные  километры,  отделяющие  их  от
города, а войска Ленинградского фронта не только отражали натиск врага, но
и использовали каждую возможность для контратак.
   Как долго при этих условиях может  сохраняться  создавшееся  равновесие
противоборствующих сил и где  враг  попытается  сделать  решающую  попытку
нарушить его - таков был главный  вопрос,  стоявший  перед  Федюнинским  и
Военным советом Ленфронта.
   Жуков, убежденный в том,  что  противник  пойдет  на  прорыв  именно  у
Пулковской высоты, причем попытается  обойти  ее  с  юго-запада,  приказал
срочно соорудить в этом районе дополнительные противотанковые препятствия.
   Выполнение этой неотложной задачи наталкивалось на почти  непреодолимые
трудности, так как сделать это нужно было в  условиях  ожесточенных  боев,
непосредственно перед вражескими позициями, под непрерывным артиллерийским
обстрелом.  Создание  простейших  и  вместе  с  тем  наиболее  эффективных
препятствий такого  типа  -  противотанковых  рвов  -  требовало  большого
количества рабочих рук. Скопление же людей перед  передним  краем  обороны
немедленно было бы обнаружено врагом...
   Начальник инженерных войск фронта полковник Бычевский предложил  выход:
перебросить сюда из Кронштадта  и  расставить  перед  немецкими  позициями
крупные морские мины.
   Выполнение этой задачи было сопряжено с огромной опасностью. Мины можно
было доставить лишь  по  связывающему  Кронштадт  с  Ленинградом  Морскому
каналу, а канал, как и  весь  город,  находился  под  обстрелом  вражеской
артиллерии. Прямое попадание хотя бы одного  снаряда  в  груженное  минами
судно повлекло бы за собой чудовищной силы взрыв и множество  жертв  среди
городского населения.
   Однако балтийским  морякам  удалось  доставить  мины  в  Ленинград  без
потерь. Переброска же их из города к  линии  фронта,  в  район  Пулковских
высот, была уже относительно несложным делом.
   Ночью под покровом темноты мины были установлены.  Это  потребовало  от
саперов, которыми руководил лично полковник Бычевский, огромного мужества.
   Той же ночью мины взорвали, и на  полоске  земли,  разделявшей  наши  и
вражеские позиции, образовались глубокие противотанковые рвы.
   Эти  взрывы  прогремели  за  несколько  часов  до  того,  как  батальон
Суровцева  достиг  Пулковских  высот.  Именно  с  целью  лично   проверить
результаты  произведенных  взрывных  работ  прибыл  на   КП   Федюнинского
Васнецов, на которого еще с начала войны обком возложил общее  руководство
строительством оборонительных сооружений в Ленинграде  и  на  подступах  к
городу.
   ...Ничего этого, естественно,  не  знали  Суровцев  и  Пастухов,  когда
стояли у пролома в стене Пулковской обсерватории, глядя вслед спускавшимся
по склону горы Федюнинскому и  Васнецову.  Глубокие  черные  рвы,  зиявшие
перед немецким передним краем и хорошо различимые с высоты в бинокль,  они
приняли  за  уже  давние,  своевременно   подготовленные   противотанковые
препятствия.
   Зато  комбату  и  комиссару  было  хорошо  известно  другое:   примерно
полукилометровый по ширине участок фронта, отлично видный отсюда, надлежит
оборонять именно их батальону. На этом сейчас  сосредоточились  все  мысли
Суровцева и Пастухова.
   Командиры высшего ранга  могут  целиком  обозреть  те  рубежи,  которые
занимает их дивизия, армия или фронт, лишь на карте. И лишь по карте могут
они,  как  правило,  следить  за  коллизиями  боя,  за  наступлением   или
отступлением подчиненных им частей.  Но  командиры  рот  и  батальонов  со
своего командного или наблюдательного пункта обычно видят воочию ту землю,
которую им предстоит оборонять. И каждая пядь этой земли,  каждый  ручеек,
протекающий по ней, каждое дерево, каждый пригорок или лощинка приобретают
для них неповторимое значение, на какое-то время вбирают в себя их души. И
даже исход всей войны  в  минуты  и  часы  боя  неразрывно  связывается  в
сознании этих командиров с судьбой того рубежа, который их бойцы защищают.
   Проводив взглядом спускавшихся  по  склону  Федюнинского  и  Васнецова,
Суровцев посмотрел на часы.
   - Я пошел вниз, комиссар, - проговорил он озабоченно.  -  Проверю,  как
оборудован КП и обеспечена ли связь с полком. Останься пока  здесь.  Когда
вернусь, пойдешь в роты. Одного связного я возьму, другой  пусть  будет  с
тобой.
   Суровцев ушел. Пастухов, стоя у пролома,  снова  и  снова  оглядывал  в
бинокль передний край немцев.
   Внезапно он услышал за спиной:
   - Видать, большое начальство наведывалось, товарищ комиссар?
   Пастухов обернулся. Рядом с ним стоял связной.
   - Немалое, - ответил Пастухов.
   - Беспокоятся, значит, за высотку. И правильно. Проклятое место.
   - Это смотря кто им владеет.
   - Тоже верные слова, - согласился боец.
   В Ленинграде у Пастухова просто не хватило времени, чтобы познакомиться
со  всеми  бойцами  вновь  сформированного  батальона,  и  этого  пожилого
красноармейца в мешковатой гимнастерке,  в  огромных  кирзовых  сапогах  с
широкими голенищами, в которых болтались тонкие ноги, он не помнил.
   - Ополченец? - спросил он.
   - Был ополченцем. Сегодня, можно сказать,  кадровый,  -  ответил  боец,
вытягиваясь, отчего живот его выступил над низко затянутым ремнем.
   - Фамилия?
   - Воронихин.
   - Что-то я вас на марше не приметил.
   - А я с вами не шел, товарищ комиссар, я вам в наследство достался.  От
того батальона, что в тыл отвели, когда вы на смену пришли.
   - А почему же вы остались?  Отдохнули  бы  после  боев,  отоспались,  -
удивленно спросил Пастухов.
   - Чего туды-сюды ходить! Ноги-то не чужие, - махнул рукой Воронихин.  -
А сплю я совсем мало. И до войны так было. Старикам, говорят, не спится.
   - Связному тоже придется "туды-сюды" ходить, - усмехнулся Пастухов.
   - Так то по делу.
   Пастухов посмотрел на бойца с любопытством.
   - Где работали до войны?
   - В Государственном академическом имени Кирова театре оперы и балета, -
ответил Воронихин так торжественно, точно рапортовал  о  принадлежности  к
какой-то особо прославленной части.
   - Что же вы там делали? - с невольной улыбкой спросил Пастухов. - Пели?
   - В гардеробе работал. Ну, а потом, кто чего по художественной ценности
стоил, тех в тыл эвакуировали.
   - А вас оставили?
   - Зачем? - обиженно сказал Воронихин. - Я в Мариинке, почитай, четверть
века  работал.  И  мне  было   сказано:   пожалуйста,   Степан   Гаврилыч,
эвакуируйтесь, поезд двадцать семь, вагон восемь.
   - Ну и что же вы?
   - Я-то? Как подумал: ну его, туды-сюды ездить... Спросил: а  в  солдаты
можно? Давай, говорят, Воронихин, возьмем, - хоть и молодых у нас хватает,
а все без тебя и ополчение не ополчение. Вот так оно и получилось.
   Последние фразы связной произнес уже  с  явной  усмешкой,  Но  Пастухов
предпочел ее не заметить.
   - Ладно, друг Воронихин, - сказал он, - будем воевать  вместе.  А  пока
вот что, наведи-ка ты тут на полу порядок.  Видишь,  вон  книжки  какие-то
ветер треплет, листки вырванные,  -  словом,  собери  все  это  в  стопку,
бечевку найди и свяжи.  Может  быть,  что  и  ценное  звездочеты  впопыхах
забыли.
   Где-то внизу разорвался снаряд.
   Пастухов поднес к  глазам  бинокль.  Наши  позиции  у  подножия  высоты
оживали:  бойцы  тащили  пулеметы,  устанавливали  противотанковую  пушку.
Немцы, видимо, заметили движение и начали обстрел.
   За спиной  Пастухова  снова  раздался  голос  В