б этом с такой тревогой. И если бы не  недавние  события,  то,
пожалуй, так и не смогла  бы  себе  представить,  что  значит  "война".  В
книгах, которые Вера  читала,  в  кинокартинах,  которые  видела,  нередко
изображались войны - мировая и гражданская. Но та, первая, была далекой  и
какой-то нереальной. Казалось, что в ней участвовали совсем  другие  люди,
не похожие на тех, среди которых жила Вера. Они были знакомы  ей  лишь  по
старым, альбомным фотографиям, усатые, бородатые, одетые  так,  как  никто
уже не одевается сегодня... Города и села,  где  жили  эти  люди,  дома  с
длинными широкими вывесками частных владельцев, улицы с  комичными,  точно
надутыми воздухом неуклюжими фигурами городовых, нечесаные, обутые в лапти
крестьяне - все это казалось Вере чем-то театральным, столь же далеким  от
нее, как и все то, о чем она читала в учебниках истории.
   Гражданская война была ей ближе: в ней участвовал отец, о  ней  нередко
вспоминали дома. Однако и эта война представлялась Вере далекой,  канувшей
в вечность, как и весь тот, опять-таки известный ей  только  по  книгам  и
кинофильмам, мир с беспризорниками, ночующими в котлах для варки асфальта,
вокзалами, переполненными мешочниками, товарными  поездами  с  едущими  на
крышах  вагонов  людьми,  лихо  мчащимися  на  конях  буденновцами   и   с
белогвардейскими офицерами,  любезно  щелкающими  портсигарами,  предлагая
папиросы захваченным в  плен  красноармейцам  перед  тем,  как  начать  их
пытать...
   Недавние события на Карельском перешейке придали в сознании Веры  слову
"война" конкретную осязаемость, потому что теперь уже  не  какой-то,  едва
знакомый ей город, а ее родной, сегодняшний Ленинград еженощно  погружался
во тьму и лишь вчера окружавшие ее люди уходили на фронт...
   Любое несчастье воспринимается человеком тем  сильнее,  чем  больше  он
может потерять. Сейчас Вера переживала свою  первую  настоящую  любовь.  И
мысль о том, что немедленным следствием новой  войны  будет  то,  что  она
потеряет Анатолия, казалась ей страшной и нестерпимой.
   Может быть, она так настойчиво, так  подробно  расспрашивала  несколько
месяцев  назад  Алексея  Звягинцева   о   недавней   войне   потому,   что
подсознательно  хотела  понять,  сможет  ли  она  и  во  время  войны   не
расставаться с Анатолием, быть там, где придется быть ему.
   А в том, что он, Анатолий, в первый же день войны окажется  на  фронте,
Вера не сомневалась.
   ...В эту  минуту  Анатолий,  то  ли  интуитивно  почувствовав  тревогу,
охватившую Веру, то ли продолжая свои мысли, убежденно сказал:
   - В общем-то, в ближайшее время никакой войны не будет.
   - Почему ты так уверен? - поспешно спросила Вера, которой в этот момент
больше всего на свете хотелось услышать такие слова, которые  погасили  бы
внезапно охватившую ее тревогу.
   - Да потому, что Гитлер побоится сейчас  полезть  к  нам,  -  убежденно
ответил Анатолий.
   - Отец недавно был на совещании в горкоме,  -  понизив  голос,  сказала
Вера, - там говорили, что все может случиться.
   - Ну, это в порядке бдительности! У нас тоже недавно было комсомольское
собрание, выступал полковой комиссар... Но для каждого, кто разбирается  в
политике, ясно, что пока что войны не будет. Ты сообщение ТАСС-то читала?
   - Да. Я читала, - тихо сказала Вера.
   - Ну так вот! Такие вещи зря не публикуют, - уверенно сказал Анатолий.
   Он  взял  Веру  под  руку.  Его   твердо   произнесенные   слова,   его
прикосновение успокоили Веру. В самом деле, чего она вдруг всполошилась? И
почему зашел разговор о войне? При  чем  тут  война?  Все  тихо  и  мирно.
Анатолий рядом. Впереди много хороших, радостных дней...
   - Куда мы идем? - спросила Вера, когда они свернули с главной  улицы  и
пошли по плохо освещенному, уходящему вниз переулку.
   - К реке, - как-то слишком уж беспечно ответил  Анатолий,  -  тут  есть
чудесная речка. Я уже днем успел искупаться. Знаменка. Знаешь?
   Еще бы ей не знать! Тихая, ласковая  речка.  Сейчас  метров  сто  вниз,
потом направо и еще  раз  направо.  Только  берег  там  довольно  высокий,
обрывистый. А если пройти подальше, то станет пологим, песчаным.
   Вера украдкой взглянула на часы. Половина одиннадцатого.
   - Послушай, Толя, уже поздно, - сказала Вера,  и  голос  ее  неожиданно
прозвучал просительно, даже жалобно.
   - Ну и что же? - весело откликнулся Анатолий. - Папы,  мамы  дома  нет,
некого бояться...
   Он шел чуть впереди Веры, ведя ее за руку.
   Асфальт кончился, и сейчас они шли в полутьме,  преодолевая  неровности
берега...


   Они шли в темноту, к обрывистому берегу реки. Вера знала этот  путь,  в
прошлые годы не  раз  ходила  здесь  одна.  Но  то  было  днем,  а  сейчас
надвигалась ночь, и небо было беззвездным, все сильнее дул ветер, и как-то
внезапно похолодало.
   - Куда мы идем? - снова спросила Вера.
   - К реке...  посидеть,  -  ответил  Анатолий,  и  голос  его  прозвучал
неожиданно глухо, с затаенным волнением.
   Внезапно он остановился и сказал:
   - Здесь!
   Он с размаху опустился на землю, потянув за руку Веру; она  тоже  села,
до боли оцарапав себе колено о какую-то колючую ветку, и в то же мгновение
он обнял ее и крепко прижал к себе.
   - Не надо... Толя! - прошептала Вера, слегка отталкивая его от себя.
   - Нет, надо, надо! - услышала она его хриплый голос. - Я устал от всего
этого, пойми, устал. Ты или не любишь меня, или не веришь...
   - Нет, нет, я люблю, я верю, - беззвучно говорила Вера.
   Но он не слышал ее, да и она сама не слышала  себя,  ее  сердце  билось
так, что заглушало все, все на свете; она ничего не видела перед  собой  и
ничего не ощущала,  ничего,  кроме  его  рук,  кроме  его  ладоней,  кроме
пальцев, которые, казалось, прикрывали теперь ее всю,  каждый  кусочек  ее
тела.
   Ей стало страшно. Но  это  был  новый,  доселе  еще  незнакомый  страх,
безотчетный, смешанный с приближением чего-то неотвратимого.
   - Толя, Толенька, подожди, подожди! - воскликнула она.
   И вдруг  она  почувствовала,  что  свободна.  Еще  мгновение  назад  ей
казалось, что заключена в клетку, зажата  в  невидимых  жарких  стенах.  А
теперь стены точно упали, порыв холодного ветра обдал ее всю, с головы  до
ног...
   - Ну хорошо, - услышала она отчужденный голос Анатолия. - Хорошо. Пусть
так.  Отсюда  и  досюда.  Все  точно.  Все  размерено.  Это  и  называется
любовью...
   Он был по-прежнему здесь, рядом, но произносимые  им  слова,  казалось,
звучали откуда-то издалека.
   - Нет, Толя, нет, - с отчаянием сказала Вера,  -  ты  неправ.  Я  люблю
тебя, у меня нет никого ближе тебя, я просто боюсь, что ты уйдешь...
   - Уйду? - с недоумением переспросил Анатолий, и Вера почувствовала, как
раздраженно передернулись его плечи. - А... ты вот о чем...
   - Нет, нет! - Она схватила его за плечи, точно желая удержать. - Ты  не
понимаешь меня. Просто я  боюсь  этого,  боюсь,  можешь  ты  меня  наконец
понять!..
   Неожиданно  Вера  почувствовала,  как  что-то  сжало  ей   горло,   она
разрыдалась.
   - Вера, Верочка, что с тобой, что с тобой? - повторял  Анатолий  не  то
испуганно, не то сочувственно. - Ну хорошо, прости меня, не будем торопить
время...
   - Нет, нет, - прервала его Вера, - пусть все будет, пусть, я  не  хочу,
чтобы ты думал, что я боюсь тебя, что я на что-то рассчитываю,  пусть  все
будет, пусть!..
   Она обвила руками его  шею  и  судорожно  притянула  к  себе.  И  снова
почувствовала, как его опять ставшие такими большими ладони прикрывают  ее
тело...
   Яркий свет внезапно ослепил Веру. Двое парней стояли совсем рядом. Один
из них держал в руках карманный фонарик.
   От неожиданности Вера  резко  оттолкнула  Анатолия,  все  еще  не  видя
ничего, кроме  бьющего  в  глаза  яркого,  резкого  луча  света.  Раздался
громкий, преувеличенно громкий, наглый смех.
   Но в следующую минуту он  неожиданно  оборвался,  потому  что  Анатолий
бросился на парня, стоявшего ближе к нему. Фонарик упал и теперь лежал  на
земле, как огромный светляк. В  стелющемся  по  земле  луче  стебли  травы
казались  неестественно  большими   и   толстыми.   Они   дрались   молча,
остервенело, но недолго. Потом Вера услышала шум падения, всплеск  воды  и
снова смех, на этот раз короткий и прерывистый.
   - Толя, Толя! - закричала Вера.
   Луч фонарика снова взметнулся  вверх,  потом  переместился  в  сторону,
вниз, и Вера увидела, что Анатолий стоит по колено в воде.
   - Толя, Толя! - в отчаянии звала его Вера, только сейчас обнаружив, что
в двух шагах от нее обрыв, вскочила на ноги, сделала  движение  вперед,  к
обрыву...
   Один из парней грубо схватил ее за плечо и сказал со смехом:
   - Могу заменить, девушка! Зачем он вам нужен такой... мокрый...
   - Я тебе сейчас покажу, сволочь! - раздался снизу голос Анатолия.
   Потом  снова  послышался  звук  падения.   Видимо,   Анатолий   пытался
вскарабкаться вверх по обрыву, но поскользнулся и снова упал.
   Те двое засмеялись.
   Вера не видела их лиц, слышала только их голоса, их наглый  смех.  Сама
не сознавая, что делает, она резко  повернулась  и  с  размаху  попыталась
ударить парня по липу. Но не  попала,  -  парень  легко  увернулся,  снова
скользнул лучом фонарика по Анатолию -  тот  теперь  растерянно  стоял  на
узкой кромке берега, и потоки воды стекали с него, - потом  снова  перевел
луч на Веру.
   - Брось ты ее, Кильтя, - лениво сказал второй  парень,  -  я  думал,  и
вправду классный товар. А она так... чижик.
   Свет фонаря погас, и Вера услышала, как хрустят ветки под  удаляющимися
шагами.
   - Развесь своего хахаля на вешалке, пусть сохнет! - раздался уже издали
голос. И снова смех. Потом все смолкло.
   - Толя, милый, как ты? - крикнула Вера.
   Она услышала его медленные, чавкающие шаги по отмели.
   - Толя, подожди, я  сейчас  спущусь  к  тебе!  -  уже  едва  не  плача,
произнесла Вера, безрезультатно пытаясь отыскать в темноте пологий спуск.
   Молчание. Никакого  ответа.  Только  удаляющиеся  чавкающие  шаги  там,
внизу.
   - Толя, Толя! - с отчаянием крикнула она еще раз.
   Анатолий не отвечал. Злясь от стыда и унижения, он молча и  быстро  шел
по берегу.
   Начался дождь. Все сильнее дул холодный ветер. Но Анатолий шел и шел по
берегу, не разбирая дороги,  стараясь  как  можно  скорее  уйти  от  этого
места...


   Она была уверена, что утром он непременно придет. Но  он  не  приходил.
Вера знала, где живет Анатолий, но заставить себя пойти к нему не могла.
   Ночь она провела без сна. Ей  казалось,  что  она  все  еще  стоит  под
безжалостным лучом фонаря, беззащитная, видная всем и отовсюду.
   Об Анатолии она думала со смешанным чувством жалости и обиды. Понимала,
что должен был переживать он, стоя по  колено  в  воде,  весь  облепленный
тиной, под градом насмешек тех хулиганов.
   И все это ему пришлось пережить из-за нее.
   Да-да,  она   понимает:   раздражение,   мужское   самолюбие,   чувство
беспомощности, комичная пошлость всей ситуации. И все же как он мог  уйти,
оставить ее одну на берегу, ночью!.. А если бы те парни вернулись?..
   Да, ей было жалко его, жалко себя. Лицо Веры охватывал жар  стыда,  как
только она вспоминала о том, что произошло.  Но  заставить  себя  пойти  к
Анатолию не могла.
   "Он придет, - говорила себе Вера, - не может не  прийти.  Не  может  не
понимать, как я сейчас себя чувствую. Он придет!"
   Но Анатолий не приходил.
   ...Вера прождала его все утро, потом не выдержала,  сказала  себе,  что
пойдет на реку, надела купальник под платье, сложила вещи в сумку - халат,
резиновую шапочку, полотенце, вышла из дому, но к реке не пошла. Сама того
не сознавая, она направилась к той улице,  где  жил  Анатолий,  в  надежде
встретить его случайно.
   Нет,  не  встретила.  Она  издали  посмотрела  на  дом,  где  поселился
Анатолий; он показал ей его еще вчера, когда они шли по городу после кино,
-  маленький,  одноэтажный,   деревянный   домик,   легко   отличимый   по
водопроводной колонке, черневшей рядом...
   Она постояла минут двадцать, наблюдая за домом, но никто не показывался
на двухступенчатом резном крыльце, никто не входил в этот домик, никто  не
выходил из него.
   До ушей  Веры  донесся  далекий  стук,  точно  удары  дятла,  и  прошло
несколько  мгновений,  пока  она  сообразила,  что  это  один  из  уличных
репродукторов передает сигналы точного времени.
   Она машинально посмотрела  на  свои  часы.  Без  минуты  одиннадцать!..
Только одиннадцать!.. Это ее немного  успокоило.  Еще  рано.  Незачем  так
волноваться. Может быть, он только что встал или даже еще  спит.  А  может
быть, недавно вышел из дому, и они разминулись.
   Вера повернулась и пошла обратно. Но не к реке, а домой. Она  подумала,
что Анатолий может прийти как раз в тот момент, когда ее не будет дома,  и
заторопилась.
   Теперь  в  невидимых  репродукторах  звучала   песня.   Мужской   голос
старательно выводил: "Любимый го-ород может спа-ать спокойно..."
   "Как это глупо, что радио гремит здесь с утра до вечера", - раздраженно
подумала Вера. Эта мысль пришла ей  в  голову  только  сейчас.  Вчера  она
просто не прислушивалась к звукам, доносившимся из репродукторов. А теперь
вспомнила, что и в прошлые годы радио звучало здесь весь день, с утра и до
полуночи. Так, видимо, было заведено. Песни, лекции, пьесы - все подряд...
   Через десять минут она была  снова  в  своей  комнате.  Нет,  никто  не
приходил, никто ее не спрашивал.
   Неожиданно Веру осенила горькая догадка: "Он уехал!" Еще сегодня  утром
уехал в Ленинград. То, чего она боялась все эти месяцы, наконец случилось.
Ему все надоело. Он уехал. Он решил уехать еще вчера там, на берегу.  Вера
посмотрела на часы. Без четверти двенадцать. Его нет. В тоске она легла на
кровать, зарыла лицо в подушку, чтобы ничего не видеть, ничего не слышать.
Но яркий, острый, как кинжал, луч фонарика,  казалось,  пробивался  сквозь
подушку и слепил ей глаза.


   Все страдания, которые по разным поводам приходится переносить человеку
в течение всей его жизни,  относительны,  и  подлинную  их  глубину  можно
понять лишь в сравнении.
   И если бы Вера могла бы хоть отдаленно  представить  себе  то,  что  ей
предстоит пережить в самом ближайшем будущем,  то  все,  что  она  ощущала
сейчас, показалось бы ей не горем, а даже радостью.
   Да, она воспринимала бы как счастье и это впервые обрушившееся  на  нее
любовное потрясение, потому что оно случилось еще тогда, "в те дни", когда
небо казалось ей безоблачным, порядок жизни разумным и неизменным, когда о
больших, общенародных  горестях  и  лишениях  вспоминали  лишь  в  прошлом
времени, связывая их с  далекими  уже  гражданской  войной,  интервенцией,
разрухой.
   И хотя жизнь страны, в которую вплеталась, как одна миллионная, и жизнь
Веры, была далеко не безоблачной - ее сложности и противоречия будут много
лет спустя пытаться осознать и объяснить люди, - для Веры и для  миллионов
ее современников  эта  жизнь  представлялась  окрашенной  в  светлые  тона
созидания.
   В глазах людей отражались отблески огней первых  пятилеток.  Социальная
гордость, готовность жертвовать собой во имя общего  дела,  сознание,  что
они  стоят  в  первых  рядах  борцов  за  переустройство  мира  на  новых,
справедливых началах, определяли их поступки...
   Жить стало лучше и веселее, с этим были согласны и старые и молодые.
   Нет, это не были годы изобилия, людям еще очень многого не хватало.  Но
пожилые могли сравнивать. На их глазах ушла в прошлое карточная система, а
с нею и  пустые,  украшенные  лишь  банками  желудевого  кофе  и  муляжами
ветчинных окороков витрины, бесконечные очереди за хлебом и  картошкой,  в
которые надо было становиться с раннего утра... Жить стало лучше.
   Жить стало веселее, и это первой  почувствовала  молодежь,  заполняющая
бесчисленные танцплощадки, там и сям открывающиеся кафе. Летом по  вечерам
из   окон   домов   неслись   звуки   патефонов,   на   эстрадах   гремели
джаз-оркестры... И казалось, что так будет всегда, что с каждым годом жить
будет лучше и веселее.
   И хотя в последнее время к этому ощущению все чаще и чаще примешивалось
чувство тревоги, связанное с угрозой войны, оно  не  заглушало,  не  могло
заглушить в людях уверенность, что завтрашний день будет  лучше,  светлее,
богаче, чем сегодняшний.
   Так думала, в это верила и Вера.
   Ей еще не с чем было сравнивать  свое  сегодняшнее  маленькое  горе,  и
поэтому оно казалось ей огромным и непоправимым.


   "Я тоже поеду, - сказала себе Вера. - Я тоже вернусь в  Ленинград.  Мне
нечего делать в этом скучном, пошлом, жестоком городишке".
   "Ну, если он все же не уехал? - подумала она с  надеждой.  -  Нет,  все
равно. Тогда уеду я".
   Она вскочила и стала торопливо снимать с плечиков  свои  платья.  Потом
вытащила из-под кровати пустой чемодан, раскрыла его...
   Снизу послышался звук  открываемой  двери.  Это,  наверное,  тетя  Маша
вернулась с рынка. Только бы она не поднялась наверх, не увидела бы Верины
сборы...
   Вера застыла недвижимо. Пусть тетя Маша  подумает,  что  ее  нет  дома.
Пусть займется  хозяйством,  затопит  плиту,  начнет  звенеть  кастрюлями,
посудой. Тогда под шумок можно будет в уложиться.
   Но пока внизу было тихо.
   С  улицы  в  открытое  окно  доносился  голос   радио:   "Белокаменский
строительный техникум начинает прием заявлений от желающих поступить..."
   Слово "строительный" снова вернуло ее мысли к Анатолию - ведь он учился
в институте гражданских инженеров. Наверное, сейчас он уже едет в  поезде,
который ушел из Белокаменска в 7:30 утра. Вера  всегда  возвращалась  этим
поездом домой, в Ленинград. Кажется, есть еще и другой, более поздний. Вот
этим поездом она и  поедет  сегодня.  Нет,  не  для  того,  чтобы  увидеть
Анатолия там, в Ленинграде. Она никогда больше  не  увидит  его.  Никогда!
Сумеет  себя  перебороть.  Завтра  же  начнет  заниматься,  готовиться   к
следующему учебному году. Летом хорошо в Публичке. Залы полупустые...
   И, точно в насмешку над ней, из громкоговорителя донеслась  песня.  Пел
хор, слышимость была плохая, но слова "В путь-дорогу дальнюю"  Вера  легко
различила.
   "Что ж, в путь так в путь!" - с горечью повторила про себя Вера,  взяла
с кровати одно из платьев и бросила его в раскрытый чемодан.
   Снизу донеслись знакомые звуки - удары ножом-секачом  по  полену:  тетя
Маша  готовила  растопку  для  плиты,  -  потом  шаркающие   шаги,   звуки
расставляемой на плите кухонной посуды...
   Радио смолкло, но Вера даже не заметила этого. Она поспешно  бросала  в
чемодан свои  платья,  белье,  купальные  принадлежности,  полная  угрюмой
решимости забыть обо всем, что случилось, забыть  о  человеке,  в  котором
заключался источник всех ее  радостей  и  мучительных  сомнений,  подвести
черту и начать новый этап жизни. И если бы кто-нибудь  сказал  ей  сейчас,
что через две, нет, через одну минуту не только она. Вера, но  и  миллионы
людей на всем необозримом пространстве  страны  будут  вынуждены  подвести
черту под своей предыдущей жизнью  и  начать  ее  новый  этап,  тревожный,
страшный, полный  мрачной  неизвестности,  то  Вера  просто  пожала  бы  в
недоумении плечами.
   Занятая  своими  мыслями,  механически  укладывая  вещи,  она  даже  не
расслышала падающих, как лавина, первых слов диктора:
   - Внимание!.. Внимание!.. Говорит Москва... Работают  все  радиостанции
Советского Союза...


   Выскочив на улицу, Вера поразилась. Ничего не изменилось. Сияло солнце.
Были  открыты  двери  магазинов.  Сидел  на  табурете  возле  своей  тачки
мороженщик в несвежей, помятой белой куртке-халате. Правда, если бы у Веры
было время приглядеться к улице, то она заметила бы перемены: люди не  шли
по тротуару, а стояли. Их головы  были  повернуты  в  ту  сторону,  откуда
неслись звуки репродуктора. Говорил Молотов. Но Вера даже не дослушала его
речи. О том, что немцы напали на Советский Союз, было ска