о, в другую аллею, перпендикулярную, затем -  направо,  в
третью, ведущую в гору...
   Подъем заканчивался у высоких деревянных сплошных  ворот  с  "глазком".
Они раскрывались при приближении машин так, чтобы  те  могли  въехать  без
минуты промедления.
   Здесь, вблизи Москвы, но  вдали  от  ее  шума,  за  высоким  деревянным
забором, к которому почти вплотную примыкал густой лес,  стоял  деревянный
дом, в котором Сталин последние годы проводил каждое утро, каждый вечер  и
каждую ночь.
   ...В ту ночь он, как обычно, работал  до  половины  третьего,  сидя  за
длинным обеденным столом,  один  конец  которого,  заваленный  бумагами  и
газетами, обычно заменял Сталину стол письменный.
   Таков был его привычный рабочий распорядок  -  около  трех  часов  ночи
Сталин переходил в маленькую комнату, стены которой были точно такими  же,
как и в его кремлевском кабинете, - фанера, отделанная под мореный дуб,  и
выше - линкруст, - и  ложился  спать  на  софе,  превращенной  на  ночь  в
постель. Рядом, на столике, стоял телефон - кремлевская "вертушка",  но  в
это время ночи он им обычно не пользовался.
   Он спал долго - часов до одиннадцати - двенадцати дня, затем вставал  и
шел в расположенную в саду  беседку.  Туда  приносили  завтрак,  газеты  и
утреннюю почту.
   В два часа дня черные машины выезжали из ворот кунцевской дачи. В одной
из них - никто не знал, в какой именно, - Сталин.
   Машины мчались по привычному маршруту и исчезали в  Боровицких  воротах
Кремля.
   Таков был распорядок дня Сталина, и поэтому он был обязателен для всех,
с кем он общался или мог  общаться,  -  для  членов  Политбюро,  наркомов,
военачальников.
   Таков был этот распорядок и в субботу двадцать первого июня 1941 года.
   ...В половине третьего ночи Сталин пошел спать. Получасом позже  лег  в
постель и невысокий, грузный генерал, начальник Управления охраны.
   Свет в окнах погас.
   Когда в комнате начальника охраны раздался телефонный  звонок,  генерал
услышал его не сразу. Он уже в течение многих  лет  привык  к  тому,  что,
когда Сталин ложился спать, время как бы останавливалось для  всех.  Никто
из знающих его привычки не решился бы звонить сюда в это время суток.
   Поэтому генерал спал крепко, а проснувшись,  не  сразу  сообразил,  что
звонит  именно  телефон.  Он  недовольно  поморщился,  протянул   руку   к
выключателю, зажег свет и посмотрел на  часы.  Стрелки  показывали  десять
минут пятого. Со смешанным  чувством  недоумения,  любопытства  и  желания
отчитать звонившего в этот неположенный час начальник охраны снял трубку и
недовольно спросил:
   - Кто?
   Он сразу узнал голос говорящего. Это был начальник  Генерального  штаба
Красной Армии.
   - Попроси товарища Сталина, - резко потребовал знакомый голос.
   - Что? Сейчас? - недоуменно ответил начальник охраны. - Товарищ  Сталин
спит.
   - Я тебе говорю: буди! - командно гаркнула трубка. - Немцы бомбят  наши
города!
   Несколько мгновений начальник охраны молчал, все крепче сжимая  в  руке
телефонную трубку. Наконец глухо сказал:
   - Подожди.
   Он положил трубку на стол,  вытер  о  рубашку  взмокшую  ладонь,  потом
накинул на плечи плащ и поспешно вышел из комнаты.
   ...Прошло несколько минут, прежде чем Сталин взял трубку.
   - Сталин, - сказал он негромко.
   - Товарищ Сталин, - раздался отчетливый голос  начальника  Генштаба,  -
звоню по поручению наркома обороны. Немцы бомбят наши города...
   Он умолк. Молчал и Сталин. Слышалось только  его  тяжелое,  хрипловатое
дыхание курильщика.
   - Где нарком? - спросил наконец Сталин,  и  генералу  на  другом  конце
провода показалось,  что  он  задал  этот  вопрос  лишь  для  того,  чтобы
остановить время, задержать, растянуть его.
   - Говорит по ВЧ с Киевским округом, - поспешно ответил начштаба.
   Снова наступило молчание.
   "Ну почему он молчит, почему?.." - в мучительном  нетерпении  спрашивал
себя начальник Генштаба. Но даже в такой момент он не посмел нарушить  это
молчание. Это был решительный, смелый человек - генерал  армии.  Казалось,
он был создан для войны, для него существовали только ее законы  -  логика
обороны страны, перед которой в решительный  момент  отступали  на  задний
план люди, звания, субординация.  Однако  и  он  не  осмеливался  нарушить
молчание Сталина.
   Генерал терпеливо ждал, пока Сталин  заговорит,  а  перед  его  глазами
неотвратимо вновь и вновь проходила  та  сцена,  свидетелем  и  участником
которой ему довелось быть вчера днем.
   ...Вместе с маршалом они прибыли к Сталину  с  сообщением  чрезвычайной
важности. В папке, которую  привез  с  собой  начальник  Генштаба,  лежала
шифровка из Киевского военного округа. Командующий докладывал о прибытии в
расположение  наших  войск  немецкого  солдата-перебежчика.  Этот   солдат
заявил, что в его части был оглашен приказ начать на рассвете  завтрашнего
дня  военные  действия  против  СССР.  По  словам  солдата,  он   является
коммунистом, другом  Советского  Союза  и  решил  рискнуть  жизнью,  чтобы
предупредить Россию о грозящей ей опасности.
   Вместе с шифровкой в папке лежал  проект  приказа  о  приведении  войск
западных округов в полную боевую готовность. Этот проект и  был  предложен
для рассмотрения Сталину.
   ...Он стоял у стены, под портретами Маркса и  Энгельса,  и  неторопливо
раскуривал  свою  трубку,  плавно  водя  зажженной  спичкой  по   табачной
поверхности, и молча слушал доклад  маршала.  Потом  медленной,  неслышной
походкой направился к длинному столу для  заседаний,  бросил  в  массивную
медную пепельницу обгорелую спичку, не спеша  повернулся  к  двум  стоящим
навытяжку военным и сухо спросил:
   - А вы можете поручиться, что этого вашего  перебежчика  не  подбросили
сами немцы?
   И он устремил холодный взгляд своих небольших, чуть прищуренных глаз на
лица стоявших почти вплотную друг к другу маршала и генерала.
   Они молчали.
   - Вы уверены, что это не провокация?  -  чуть  повышая  голос,  спросил
Сталин, обращаясь на этот раз к начальнику Генштаба.
   Из  всех  тех  людей,  что  окружали  Сталина,  имели  доступ  к  нему,
беседовали  с  ним,  наверное,  не  было  человека,  кто  решился   бы   в
категорической форме отрицательно ответить ему на подобное предположение.
   Потому что все они знали: мысль о возможной провокации - со стороны  ли
немцев, англичан или французов, - о возможной попытке втянуть СССР в войну
никогда не оставляла Сталина и была неразрывно  связана  с  другой,  давно
утвердившейся в нем мыслью - не поддаться на эту провокацию.
   И в то  же  время  каждый  человек,  которому  доводилось  говорить  со
Сталиным или хотя бы слушать  его,  считал  само  собой  разумеющимся,  не
подлежащим сомнению фактом, что Сталин знает больше его, видит дальше его,
обладает одному лишь ему известными сведениями.
   Так и на этот раз логика общения со Сталиным,  годами  укреплявшееся  в
людях сознание его интеллектуального превосходства, его способность видеть
дальше всех и глубже всех побуждали стоящих перед ним маршала  и  генерала
согласиться, признать его подозрения обоснованными.
   Но на этот раз случилось иначе.
   Начальник Генштаба чуть откинул свою тяжелую, массивную голову и твердо
сказал:
   - Нет, товарищ Сталин. Перебежчик не врет.
   Стоявшему  рядом  маршалу  показалось,  что  сейчас  произойдет   нечто
непоправимое для генерала. Он знал,  что  Сталин  не  повысит  голоса,  не
возмутится, не проявит никакого видимого  раздражения.  Но  он,  возможно,
произнесет  одну  из  своих  коротких  безапелляционных,   уничижительных,
звучащих, как афоризм, фраз, которые столь надолго уже  определили  судьбу
многих людей.
   Однако ничего подобного не произошло.
   Сталин несколько секунд молча глядел на начальника Генштаба,  не  спеша
поднес трубку ко рту, сделал глубокую затяжку, медленно  прошелся  взад  и
вперед по комнате. Казалось, что он не  проявляет  столь  естественного  в
подобной ситуации волнения ни в жестах, ни в словах, ни в походке. Наконец
Сталин остановился у длинного стола и негромко сказал:
   - Огласите ваш проект директивы войскам.
   Начальник Генштаба поспешно вынул из папки лист бумаги, огляделся,  ища
место, куда бы положить саму папку, приблизился к  столу,  положил  папку,
круто повернулся и, возвратившись на свое место, начал громко читать...
   Снова наступило молчание. Сталин сосредоточенно выковыривал из трубки в
пепельницу остатки недогоревшего табака, потом  открыл  лежащую  на  столе
коробку "Герцеговины флор", вынул две папиросы, раскрошил табак, бросил  в
пепельницу выпотрошенные бумажные гильзы и стал снова набивать трубку.
   Не спеша, опять плавным движением водя зажженной спичкой по поверхности
табака, закурил и сказал:
   -  Подобную  директиву  надо  считать...  преждевременной.  Подготовьте
другую, более короткую. Смысл должен заключаться в  том,  что  в  ночь  на
двадцать второе июня на границе могут произойти  провокации.  К  ним  надо
быть готовыми, но на них... - Он сделал паузу и, махнув рукой с зажатой  в
ней трубкой, точно отбрасывая что-то невидимое, повторил: - Но на  них  не
следует поддаваться.


   Сталин по-прежнему молчал. Молчал и генерал на другом конце провода, до
боли  в  руке  стискивая  прижатую  к  уху  телефонную   трубку   аппарата
кремлевской "вертушки", а перед глазами его стояло все то,  что  произошло
двенадцать часов назад в кремлевском кабинете Сталина.
   "О  чем  он  сейчас  думает,  о  чем?!"  -  нетерпеливо  хотел  понять,
догадаться генерал.
   А  Сталин  сидел  на  превращенной  в  кровать  софе,  навалившись   на
телефонный столик, полуодетый, чувствуя,  что  какая-то  огромная  тяжесть
придавливает его все ниже и ниже к земле. Он опустил  на  стол  телефонную
трубку, но по-прежнему держал ее зажатой в руке. И перед ним стояла та  же
картина, что привлекала к себе мысленный взор  и  того  человека,  который
сейчас, прижимая к уху телефонную  трубку  с  чувством  огромной  тревоги,
недоуменно думал: почему молчит Сталин? Да, они  видели  в  эти  мгновения
друг друга, видели такими, какими  стояли  друг  против  друга  двенадцать
часов тому назад, во время последней встречи.
   Но думали при этом каждый по-своему.
   "Это была ошибка, - думал генерал, - ошибка, что Сталин не поверил тому
немецкому солдату, не поверил нам, запретил отдать приказ, развязать  руки
командирам частей и соединений... Почему же он  молчит  сейчас,  почему  с
обычной своей решимостью не отдает единственно  возможного  в  эти  минуты
распоряжения?.."
   "Что же происходит там, на границе? - думал  в  то  же  самое  время  в
тихом, отделенном от  леса  высоким  забором  деревянном  доме  человек  с
зажатой в руке телефонной трубкой. - Не паника ли все это? Не истерика ли,
свойственная людям, не способным проникать  в  сущность  явлений,  видящих
лишь их поверхность? Они, видимо, не сомневаются в том, что тот солдат был
прав. Но разве ложь не выступает часто в обличье бесспорной правды?  Разве
эта бомбежка, размеры которой наверняка преувеличивают паникеры, не  может
быть лишь звеном хорошо продуманной провокации?
   Нет, Гитлер не может быть настолько глупым, чтобы начать  войну  против
Советского Союза, не  покончив  с  Англией.  Эта  бомбежка  -  несомненная
провокация, и именно такого грандиозного масштаба она и должна быть, чтобы
повергнуть в  панику  слабонервных  людей.  Гитлер  наверняка  ждет  таких
ответных действий, которые дадут ему возможность  убедить  немцев  и  всех
своих  сателлитов  в  агрессии  со  стороны  Советского  Союза.  Ведь   не
исключено, что он все же сумел договориться с  Англией?  Может  быть,  это
старая лиса, этот заклятый враг коммунизма Черчилль убедил немцев изменить
направление удара и теперь Гитлеру нужно оправдание своего следующего шага
в глазах мирового общественного мнения?.."
   И чем больше Сталин думал об этом, тем более убеждался в справедливости
своих предположений. Наконец он поднес к уху телефонную  трубку  и  сказал
неторопливо, но тихо, слишком тихо даже для его обычной манеры говорить:
   - Немедленно приезжайте в Кремль. Вместе с наркомом.
   Он повесил трубку, не дожидаясь ответа.
   ...Прошло не более получаса, и длинные черные  машины  выскользнули  из
раскрывшихся деревянных ворот. Предупрежденные по селектору  регулировщики
ОРУДа поспешно переключали на красный свет светофоры  на  всем  протяжении
Дорогомиловской  и  Арбата,  зазвенел  предупредительный  звонок  в  будке
часового у въезда в Боровицкие ворота. Одиночные прохожие, оказавшиеся  на
улицах в это раннее воскресное утро, с уважительным  пониманием  провожали
взглядом мчащиеся по центральной части мостовой машины, не сомневаясь, что
в одной из них находится Сталин, и думали: "Дела... дела!.. Так поздно,  а
он не спит... Он не спит!.. Дела!.."
   Люди спешили  домой  из  гостей,  ресторанов,  с  субботних  вечеринок.
Некоторые несли  в  руках  патефоны,  чемоданчики  с  пластинками,  другие
толпились на  углах,  высматривая  свободное  такси.  Все  спешили  скорее
попасть домой, мечтали о наступающем выходном,  о  том,  как  хорошо,  что
можно поспать подольше, а потом, если  погода  будет  хорошая,  поехать  в
Химки, или в Серебряный бор, или на Сельскохозяйственную выставку...
   Все, все можно будет  сделать,  потому  что  те,  от  кого  зависит  их
завтрашний день, их будущее, не спят и  ночью.  И  среди  них  только  что
промчавшийся в одной из этих черных машин Сталин  -  самый  мудрый,  самый
деятельный, все знающий наперед, не ведающий ни сна, ни отдыха,  берегущий
их от всех опасностей, от всех происков врагов, великий человек...


   Когда маршал и генерал армии  вошли  в  отделанный  дубовой  панелью  и
линкрустом кремлевский кабинет Председателя  Совнаркома,  члены  Политбюро
уже сидели по обе стороны длинного стола для заседаний.
   Сталин держал в руке набитую табаком,  но  незажженную  трубку.  Он  не
ответил на приветствие военных и глухо сказал:
   - Докладывайте.
   Маршал лаконично доложил  обстановку:  враг  бомбит  Мурманск,  Таллин,
Киев, Могилев, Одессу... Его войска атакуют  границу  по  всему  Западному
фронту.
   Он  старался  говорить  спокойно,  не  придавая  эмоциональной  окраски
произносимым словам, но тем не  менее  здесь  они  звучали  точно  раскаты
грома.  Когда   маршал   кончил,   воцарилось   молчание.   Взгляды   всех
присутствующих обратились к Сталину. Но Сталин тоже молчал, сосредоточенно
уминая большим пальцем табак в своей трубке.
   Наконец раздался его голос:
   - А скажите, вам не кажется, что все это может быть провокацией?
   Казалось, он произнес эти слова своим обычным, блеклым, почти  лишенным
интонаций голосом. Но каждый, кому часто приходилось слышать Сталина,  мог
сейчас уловить в его тоне какие-то  новые,  немыслимые  ранее,  словно  бы
просящие нотки.
   И от этого в комнате стало еще тревожнее.
   А Сталин ждал ответа. Он вопросительно смотрел на военных, чуть откинув
голову и несколько  выдвинув  подбородок;  его  рука  с  зажатой  трубкой,
подобно стрелке часов описывающая плавные полуобороты, застыла в воздухе.
   И все, кто находился сейчас в этой большой комнате, - те, кто сидел  за
столом, и особенно эти двое  военных  -  один  сухощавый,  с  маршальскими
звездами на петлицах и другой приземистый, квадратный, с массивной головой
и тяжелым подбородком генерал армии, - почувствовали, что не было сейчас у
Сталина большего желания, чем получить утвердительный ответ.
   Случайно или намеренно, но, ожидая ответа, Сталин остановил свой взгляд
именно на генерале, и тот понял, что отвечать придется ему.
   Генерал хорошо знал, что нередко люди давали этому невысокому  человеку
в серой, наглухо застегнутой куртке и в мягких сапогах, делающих его  шаги
неслышными, именно те ответы, которые, как они  безошибочно  догадывались,
он и хотел слышать.
   И может быть, под  влиянием  этого  горького  чувства  генерал  ответил
громче, резче и прямолинейнее, чем намеревался:
   - Какая же это может быть провокация,  товарищ  Сталин?  Ведь  на  наши
города бомбы падают!
   Сталин сделал нетерпеливое движение рукой и недовольно сказал:
   - Немцы - известные мастера  провокаций.  Ради  нее  они  могут  начать
бомбить даже собственные города.
   Он обвел взглядом присутствующих, точно ища привычной поддержки.
   Но все молчали.
   Сталин сделал  несколько  неслышных  шагов  по  комнате  и  остановился
напротив сидящего за столом Молотова.
   - Надо срочно связаться с Берлином, - сказал он, указывая  на  Молотова
изогнутым мундштуком своей трубки. - Надо звонить в германское посольство.
   Казалось, все облегченно вздохнули: в словах  Сталина  заключалось  уже
некоторое действие, а какого-то действия, приказа ждали сейчас от  Сталина
все.
   Молотов поспешно встал и пошел к столику с  телефонами,  расположенному
возле большого письменного стола. Сняв трубку одного из них, он вполголоса
передал указание дежурному в Наркомате иностранных дел.
   Наступила тишина. Сталин возобновил свое бесконечное движение - взад  и
вперед вдоль стены. Он ходил по-прежнему с незажженной трубкой  в  руке  и
лишь время от времени поворачивая голову, еще более  замедляя  шаг,  точно
прислушивался. И тем, кто собрался в этой комнате, казалось, что он  хочет
расслышать звуки той дальней канонады.
   Раздался телефонный звонок. Молотов, так и не  отходивший  от  столика,
поспешно взял трубку. Несколько мгновений он молча слушал. Потом произнес:
"Пусть едет", положил  трубку  и,  обернувшись  к  Сталину,  сказал,  чуть
заикаясь:
   - Ш-шулленбург хочет немедленно меня  видеть.  Говорит,  есть  в-важное
сообщение. Я сказал: пусть едет.
   - Иди, - коротко бросил Сталин.
   Молотов быстрыми шагами вышел из комнаты.
   Снова наступила тишина. Маршал  и  генерал  все  еще  стояли  посредине
комнаты. Никто не предлагал им сесть. Но на ногах был и  сам  Сталин,  так
что все выглядело естественным. Вот так же  они  стояли  двенадцать,  нет,
теперь уже тринадцать часов назад, когда шел разговор о  перебежчике.  Все
на тех же самых местах. "Если бы можно было вернуть время, остановить его,
отбросить на тринадцать часов назад!" - подумал  начальник  Генштаба  и  в
этот момент встретился взглядом со Сталиным.
   И генералу показалось, что Сталин прочел его мысли и сейчас не сводит с
него своих холодных, проницательных глаз, как бы говоря с упреком: "Это мы
еще посмотрим, товарищ генерал армии! В военных делах вы разбираетесь,  но
куда меньше смыслите в политике. Вы не в состоянии проникнуть  в  коварные
замыслы врага. А я, я вижу их насквозь. И время это докажет".
   Генералу было известно, что Сталин не терпит, когда под его пристальным
взором опускают глаза.  Способность  человека  выдержать  его  взгляд,  не
отводить глаз расценивалась Сталиным как признак  искренности,  отсутствия
задней мысли.
   Но сейчас генерал армии, этот  невысокий  человек  с  широкими  прямыми
плечами, над которыми возвышалась большая голова  с  тяжелым  подбородком,
глядел в упор на Сталина не потому, что боялся за себя.
   Нет,  ему  просто  очень  хотелось,  чтобы  Сталин  оказался  прав.   В
пристальном взоре  Сталина  генерал  хотел  прочесть  уверенность,  знание
чего-то такого, что не известно никому из присутствующих  в  этой  комнате
людей, но что в конечном счете коренным образом изменит положение вещей.
   Наконец Сталин отвел свой взгляд от генерала и снова  сделал  несколько
шагов вдоль стены. И хотя его шаги по ковру  были  совершенно  неслышными,
генералу показалось, что они отдаются в его  ушах.  Сталин  ходил  взад  и
вперед, и в повторности движений его было нечто от маятника.
   Теперь он ни на кого не глядел, но взгляды всех, кто  находился  здесь,
были прикованы к нему, казалось, соединены с ним незримыми нитями. И когда
Сталин уходил в дальний  конец  комнаты,  все  головы  поворачивались  ему
вслед. А когда он возвращался, все