им образом, в их распоряжении есть еще  несколько  месяцев,
заглушало тревогу...
   В те дни Звягинцев еще многого не знал - не знал,  что  в  штабы  самых
различных  уровней  шли  донесения  разведок   -   агентурных,   наземных,
авиационных.  Эти  донесения   были   полны   тревожными   сообщениями   о
концентрации немецких войск на советских границах. Они, эти донесения,  не
оставлялись без внимания, нет, их следствием  были  новые  подхлестывания:
торопили промышленность - чтобы быстрее  производила  необходимую  военную
технику; торопили окружные штабы - чтобы  быстрее  эту  технику  внедряли,
быстрее производили работы по укреплению границ. Однако  любые  проявления
чрезмерной  тревоги,  предложения,  связанные  с  крупными  передвижениями
войск, осуждались, ибо нельзя было давать  повод  для  провокаций,  -  так
сказал Сталин.
   И если его план предусматривает  определенный  срок,  то  ничто  раньше
этого срока случиться не должно, не может. "Ему виднее..." И в только  что
опубликованном сообщении ТАСС было сказано, что  отношения  между  СССР  и
Германией развиваются нормально.
   Всего комплекса противоречий, объективных  и  субъективных  трудностей,
естественно, не мог в то время понять, проанализировать не только командир
невысокого сравнительно ранга, каким был Звягинцев, но и те,  кто  занимал
гораздо более значительные посты.
   ...И сейчас, стоя на залитом белым, призрачным светом  небольшом  плацу
перед штабом Выборгского укрепленного района, Звягинцев не  мог  полностью
отдать себе отчет в сложном и драматическом сочетании столь противоречивых
факторов. Каждый раз, когда  в  сознании  его  мелькала  до  боли  острая,
режущая мысль о возможности внезапного  нападения,  она  тонула  в  потоке
других, связанных с практическими делами,  с  выполнением  порученной  ему
работы.  Опасение,  что  война  может   разразиться   не   сегодня-завтра,
растворялось в десятках конкретных забот - о минах, которых все  еще  было
мало, о строительстве головных складов близ границы, о мобзапасе.
   Однако  на  этот  раз  в  сознании  Звягинцева  возник  новый   фактор,
заставляющий его, пожалуй, впервые подумать о  грядущей  войне  не  как  о
событии хотя и ближайшего времени, неизбежном, но все же не завтрашнем, но
как о реальной, надвигающейся страшной беде, которая могла  обрушиться  на
страну ежеминутно.
   И этим новым фактором была встреча с Тойво. То, что немцы концентрируют
свои войска в Финляндии и Норвегии, для Звягинцева  не  было,  разумеется,
новостью  -  об  этом  неоднократно  говорилось  на   многих   оперативных
совещаниях в штабе округа.
   Но  слышать  человека,  побывавшего  на  "той  стороне",  ему  довелось
впервые.
   И теперь, после разговора  с  Гороховым,  оставшись  наедине  с  собой,
Звягинцев  уже  не  мог  совладать  с  нахлынувшим   на   него   ощущением
надвигающейся неотвратимой беды.
   "Да,  думал  Звягинцев,  не  надо  быть  ни  разведчиком,  ни   крупным
оператором, чтобы знать, в каких случаях штаб корпуса, да  к  тому  же  не
финских, а немецких войск, располагается в столь непосредственной близости
к границе. Трудно было бы найти военного человека, который не  ответил  бы
на  вопрос:  "Для  чего  так  близко  к  границе  выдвинут  штаб   корпуса
предполагаемого противника?"
   Да, разумеется, об этом надо немедленно сообщить. И не  только  в  штаб
округа, но и в Москву. Горохов сказал, что шифровка уйдет  через  час.  Ну
да, тому полковнику раньше не успеть  -  надо  ведь  составить  донесение,
поднять с постели шифровальщика...
   И тем не менее Горохов прав - по прибытии в Ленинград  надо  немедленно
пойти к командующему. Разумеется,  к  тому  времени  -  срок  командировки
Звягинцева кончался  через  неделю  -  командующий  уже  прочтет  шифровку
пограничников. А ему, Звягинцеву, может сделать замечание, чтобы не лез  в
чужие дела, когда хватает своих. И все же он  пойдет  и  скажет  все,  что
слышал.
   Звягинцев медленно направился к себе, в общежитие комсостава. Еще через
пятнадцать минут он уже лежал в постели,  пытаясь  заснуть:  до  утреннего
подъема оставалось всего пять часов.
   Но сон не шел. То ли из-за охватившего его нервного возбуждения, то  ли
потому, что в окна  лился  свет  белой  ночи,  но  заснуть  Звягинцеву  не
удавалось.
   Белая  ночь  вызывала  у  него  теперь  отвращение.  Звягинцеву   вдруг
представилось, что из-за этого  противоестественного  дневного  света  все
оказывается на  виду.  Все  -  и  его  недостроенные  доты,  и  склады,  и
расположение частей, да и сам он, Звягинцев, - все, как на ладони, со всех
сторон видное врагу.
   Он лежал и думал. И, начав размышлять, он уже не  мог  заснуть,  потому
что одна мысль цеплялась за другую, как бы вытекала из нее, в свою очередь
порождая третью...
   Звягинцев посмотрел на часы - было около двух.
   "Надо прекратить  эти  бесцельные  размышления  и  постараться  все  же
уснуть".
   ...Но проспать до утра Звягинцеву так и не удалось.
   Стук в дверь разбудил его. Звягинцев прежде всего бросил взгляд на часы
- было всего лишь половина четвертого - и недовольно спросил:
   - Кто там? В чем дело?
   - Товарища майора Звягинцева к телефону! Ленинград вызывает! Срочно!  -
раздался в ответ мальчишеский, без необходимости громкий голос.
   Через несколько минут Звягинцев, натянув бриджи и  накинув  свой  серый
прорезиненный плащ прямо на нижнюю сорочку, снова вошел,  почти  вбежал  в
помещение штаба.
   Снятая с аппарата телефонная трубка лежала на столе.  Дежурный  схватил
ее и протянул Звягинцеву, как только тот появился.
   Звягинцев дунул в микрофон, громко сказал: "Майор Звягинцев у телефона"
- и тотчас же услышал знакомый голос заместителя начальника  штаба  округа
полковника Королева:
   - Возвращайся в Ленинград, майор! Быстро!


   Через несколько часов, усталый, с красными от бессонной ночи глазами, с
чемоданчиком в руке, так и не  заезжая  домой,  Звягинцев  пошел  прямо  в
кабинет Королева, так  как  начальника  инженерного  управления,  которому
непосредственно подчинялся,  в  городе  не  было,  а  Звягинцев  по  своим
обязанностям в управлении держал постоянную деловую  связь  с  оперативным
отделом штаба по инженерным вопросам. Он не видел  Королева  всего  десять
дней, но сразу заметил, что за это время что-то в нем изменилось.
   Большой,  грузный,  но  всегда   подтянутый,   чисто   выбритый,   туго
перепоясанный, Королев на этот раз казался каким-то взъерошенным. Воротник
его гимнастерки был расстегнут, а подворотничок не совсем свеж.
   Королев стоял, склонившись  над  длинным,  заваленным  картами  столом,
выпрямился, когда вошел Звягинцев, хмуро кивнул ему в ответ на приветствие
и, как будто они не расставались, недовольно спросил:
   - Ты, надеюсь, помнишь разработанный  вами  в  управлении  план  минных
заграждений на случай экстренного прикрытия границы?
   Звягинцева такое обращение несколько покоробило.
   -  В  общих  чертах,  конечно,  помню,  товарищ  полковник,  -  сухо  и
официально доложил он, удивляясь и виду и тону Королева, с которым  считал
себя в дружеских отношениях. - Но я только что прибыл из  командировки,  а
план, как известно, хранится...
   - Ладно, - прервал его Королев, - знаю, где хранится.  Понимаю,  что  в
кармане не таскаешь. Садись.
   Звягинцев послушно опустился на стул возле письменного стола.
   Королев же подошел к двери  кабинета,  приоткрыл  ее,  снова  закрыл  и
повернул торчащий в замке ключ.
   Звягинцев с некоторым недоумением и тревогой следил за его  движениями.
И когда Королев подошел к столу и тяжело опустился в кресло, спросил:
   - Что случилось, Павел Максимович?
   - Ничего не  случилось,  -  резко,  даже,  как  показалось  Звягинцеву,
неприязненно ответил ему Королев. Но через мгновение добавил:  -  Ситуация
хреновая, вот что случилось. Как там дола, на границе?
   Звягинцев  начал  было   перечислять   состояние   работ   по   монтажу
артиллерийских систем, но Королев снова прервал его:
   - Это все  я  и  без  тебя  знаю!  "Восемьдесят  процентов  готовности,
шестьдесят процентов готовности", - передразнил он. - Я тебя не как сапера
спрашиваю, как живого человека с глазами! Что-нибудь необычное на  границе
наблюдается?
   - Вы, случаем, шифровку от тамошних  пограничников  еще  не  видели?  -
ответил вопросом на вопрос Звягинцев.
   - Не видел. Наверное, по разведотделу прошла. А что за шифровка?
   И тогда Звягинцев подробно рассказал все, что слышал от Тойво.
   - Так, так, одно к одному... - сумрачно сказал Королев, когда Звягинцев
умолк. Он потянулся к коробке "Северной Пальмиры", взял папиросу, сунул  в
рот, крепко зажал зубами и закурил. Потом выпустил густой клуб  синеватого
дыма и повторил задумчиво: - Одно к одному.
   -  Да  не  тяни  ты,  Павел  Максимович,   скажи   наконец   что-нибудь
определенное! - попросил Звягинцев.
   - А что я тебе  скажу  "определенное",  что?  -  раздраженно  отозвался
Королев. - Финны сосредоточивают войска на границе. И немцы тоже.  О  том,
что они из Норвегии своих солдат потихоньку в Финляндию перебрасывают, это
нам не сегодня стало известно. А теперь вот получается, что  не  просто  в
Финляндию, а к  самой  нашей  границе.  И  еще:  немецкие  торговые  суда,
следовавшие в Ленинград, повернули обратно, не заходя в порт.
   - Я предлагаю немедленно доложить командующему о сообщении Тойво и...
   - Зачем? - пожал плечами Королев. - Если шифровка получена,  ее  и  так
ему доложат. И в Москву передадут. К тому же  генерал  еще  с  границы  не
вернулся...
   - Но важно время! - воскликнул Звягинцев. -  Если  бы  командующий  сам
позвонил начальству...
   - Не будет он звонить, - устало произнес Королев.
   - Но почему?!
   - Звонил уже. С учений. Доложил, что немецкие самолеты больно  нахально
летают. Пересекают границу...
   - Ну а что ему ответили?
   Королев настороженно поглядел на дверь и сказал, понизив голос:
   - "Ты бы лучше, чем паниковать, огневой подготовкой занялся. Ни к черту
она в твоем округе". Вот что ответило начальство.
   Королев помолчал,  бросил  в  пепельницу  догоревшую  папиросу,  ударил
ладонью по стеклу, прикрывавшему доску письменного стола.
   - Ладно! В дела высшего командования лезть не будем. Не положено. А вот
своим делом займемся. Иди и пиши шифровки о минных заграждениях. Напишешь,
принесешь на подпись. Только быстро.
   Звягинцев встал. Несколько мгновений он стоял как бы в нерешительности,
затем сделал неуверенный шаг к двери.
   - Ну? - недовольно произнес Королев. - Чего топчешься?
   Звягинцев повернулся и снова подошел к столу.
   - Павел Максимович, - негромко сказал он,  -  не  темни.  Скажи  прямо:
что-то случилось? Почему меня так срочно вызвали?  На  границе  еще  много
неоконченных дел. Я не первый день в армии и понимаю, что если...
   - Исполняйте, майор Звягинцев, - раздраженно сказал Королев.
   Звягинцев круто повернулся.
   - Подожди! - остановил его Королев, когда Звягинцев был уже у двери.  -
Пожалуй,  ты  прав,  Алексей,  -  сказал  он,  почти  вплотную  подойдя  к
Звягинцеву, - темнить нечего.  К  тому  же  ты  член  партбюро  штаба.  Из
наркомата пришла телеграмма. Предупреждают, что в  ближайшие  два-три  дня
возможны... провокации. Приказано на провокации не поддаваться, но быть  в
полной боевой готовности. Вечером в Смольном созывают партийный актив.  Ну
вот, теперь все. Иди.



7

   Лица, собравшиеся в кабинете рейхсканцлера,  ждали  Гитлера  уже  около
получаса. Это были Геринг, Геббельс, фельдмаршал Кейтель, генералы  Йодль,
Браухич,  Гальдер,  несколько  офицеров  оперативного   управления   штаба
вермахта, Розенберг, двое стенографов.
   Фюрер прибыл с опозданием. Он произносил одну из своих  запланированных
на сегодня речей в западной части Берлина, увлекся,  забыл  посмотреть  на
часы. С тех пор как Германия стала подвергаться воздушным атакам  англичан
-  они  начинались  обычно  под   вечер,   -   Гитлер   решил   заниматься
пропагандистской деятельностью только в первую половину Дня.
   Частые выступления  -  в  пивном  ли  подвале  мюнхенской  "Левенбрау",
излюбленной  аудитории  фюрера,  в  берлинском  ли  "Спортпаласе"  или   в
каком-либо другом месте - были его давней потребностью.
   Теперь же, накануне "дня великого решения", они стали просто страстью.
   Гитлер утверждал, что должен каждый день вглядываться  в  глаза  своего
народа, а народ, которому так скоро предстоит  вступить  в  решающий  бой,
разумеется, не должен лишаться счастья каждый день видеть своего фюрера.
   На совещание в имперской канцелярии Гитлер опоздал. Все вызванные  были
уже в сборе, когда он, ни на кого не глядя, вошел в свой кабинет, лишь  на
мгновение чуть приподняв руку с откинутой ладонью в знак приветствия.
   Он начал говорить тотчас же, не ожидая, пока вскочившие со  своих  мест
люди вновь рассядутся. Это тоже в последнее время стало манерой Гитлера  -
начинать говорить чуть  не  с  порога,  подчеркивая  тем  самым  нежелание
тратить хотя бы минуту впустую.
   Так и сейчас  Гитлер  быстро  пересек  кабинет,  остановился  у  своего
огромного письменного стола и, как бы продолжая уже начатую речь, сказал:
   - Секретность  должна  быть  абсолютной.  Решение,  которое  вы  сейчас
услышите,  детально  продумано  мною  и  должно   стать   определяющим   в
осуществлении плана "Барбаросса". Позднее штаб Йодля оформит его приказом.
Итак... - Он сделал паузу и обвел всех присутствующих колючим взглядом.  -
Итак, первое, что необходимо усвоить всем, от генерала до  солдата:  война
против России не может вестись по-рыцарски.  Ее  нельзя  сравнивать  ни  с
одной из  войн  в  прошлом.  Это  будет  война  идеологических  и  расовых
противоположностей.  И  вести  ее   надо   беспрецедентным,   безжалостным
способом!
   Эти два последних слова Гитлер подчеркнул резким взмахом руки.
   Он сделал несколько шагов вперед и, подойдя почти вплотную к сидящим  в
креслах людям, сказал:
   -  Идеология,  которую  нам  предстоит  сокрушить,  вырвать  с  корнем,
уничтожить бесследно,  не  просто  витает  в  воздухе.  Нет!  У  нее  есть
конкретные носители. Их  много.  Но  главные  -  комиссары.  Это  слово  в
большевистском обиходе имеет широкий смысл и свою  историю.  Но  сейчас  я
имею в виду комиссаров Красной Армии. Не все они официально носят это имя.
Немалая  часть  комиссаров   действует   под   наименованием   политруков,
секретарей партийных организаций, офицеров  так  называемых  политотделов,
инструкторов и  тому  подобное.  Так  вот,  мною  принято  кардинальное  и
безоговорочное решение. Оно гласит...
   Гитлер скосил глаза на стенографов, увидел, что они пишут,  не  отрывая
карандашей от бумаги, и медленно произнес:
   - ...большевистские комиссары, как бы они ни  назывались,  должны  быть
физически уничтожены. Все. Поголовно.
   Он сделал большую паузу, точно наслаждаясь мрачным смыслом  только  что
прозвучавших слов, потом подошел к столу, повернулся лицом к собравшимся и
бросил:
   - Вопросы?
   Вопрос задал педантичный Гальдер,  начальник  штаба  сухопутных  войск.
Всем было известно, что он, невзирая на огромную загруженность оперативной
работой военного времени, тем не менее регулярно ведет дневник. Изо дня  в
день. Людям Гиммлера доводилось два-три раза заглянуть в этот дневник. Они
не нашли в нем  ничего,  кроме  записей  полученных  приказаний,  краткого
содержания  состоявшихся  в  течение  дня  бесед,  упоминания  о  вечернем
времяпрепровождении   и   часе   отхода    ко    сну.    Словом,    ничего
предосудительного.
   Гиммлер с сардонической улыбкой назвал Гальдера "генерал-бухгалтером" и
успокоился.
   Сейчас  Гальдер  высказал  свое   полное   одобрение   плану   Гитлера,
"величественному  и  колоссальному,  как  и  все  начинания  фюрера",   но
поинтересовался, как следует в дальнейшем объяснять  некоторое  неизбежное
противоречие между этим планом и Гаагской конвенцией.
   Гитлер передернул плечами и ответил, что Россия в конвенции участия  не
принимает и, следовательно, не имеет никаких прав в этой связи.
   Это  была  ложь,  потому  что  все,  кто  был  мало-мальски  знаком   с
международным правом, знали, что еще в 1918 году Советское правительство в
официальном документе,  подписанном  Лениным,  признало  все  женевские  и
гаагские конвенции. Но никто из присутствующих не  промолвил  об  этом  ни
слова. Только  Геббельс  с  места  иронически  заметил,  что  при  наличии
министерства пропаганды штабу сухопутных войск вряд ли  следует  отягощать
свою деятельность заботами, не имеющими к нему прямого отношения.
   Затем снова заговорил Гитлер. Он объявил, что  с  началом  операции  на
Востоке  необходимо  ограничить  функцию  немецких  военно-полевых  судов.
Отныне все действия немецких военнослужащих, которые в иных условиях могли
бы  считаться  незаконными,  не  подлежат  рассмотрению  в   этих   судах.
Деятельность  военно-полевых  судов   должна   сводиться   к   поддержанию
дисциплины и безопасности немецких вооруженных сил, и только.  Если  любой
русский так или иначе угрожает этой безопасности, то  только  дурак  может
настаивать на  судебной  процедуре.  Этот  русский  должен  быть  попросту
доставлен к немецкому офицеру, который единолично решит, виновен  тот  или
нет. Если виновен, то наказание может быть только одно: расстрел.
   Затем Гитлер отдал несколько важных распоряжений. Он  объявил  Гиммлера
уполномоченным по решению "специальных задач", вытекающих из борьбы  между
двумя противоположными политическими системами, с правом  действовать  под
свою личную ответственность и независимо от армии.
   Геринг назначался уполномоченным по  использованию  всех  экономических
ресурсов Советского Союза для немецкой индустрии.
   Розенбергу  поручалось  решение  задачи  несколько  более   отдаленной:
разработка проекта  государственного  устройства  России  после  окончания
военных действий. И Гитлер, подойдя к своему  огромному  глобусу,  коротко
изложил основные принципы, которые должны лечь  в  основу  этого  проекта.
Проводя ребром ладони по поверхности глобуса, он объявил, что  европейская
часть  России  должна  быть  разделена  на  государственные  протектораты,
Украина превращена  в  буферное,  союзное  с  Германией  государство.  Три
балтийских государства и  Белоруссия  будут  присоединены  к  Германии,  а
Кавказ  с  его  нефтяными  районами  перейдет  под  управление   немецкого
уполномоченного.
   Гитлер говорил еще долго, короткими, рублеными фразами, резким,  лающим
голосом. То, что он излагал,  не  было  новостью  для  людей,  собравшихся
здесь, в кабинете рейхсканцлера,  в  здании  новой  имперской  канцелярии.
Более того, и Геринг, и Гиммлер, и Геббельс, приглашенные сюда, - все  они
участвовали в разработке тех или иных частей изложенного фюрером плана.  И
тем не менее Гитлер не мог отказать себе в удовольствии  в  очередной  раз
явиться собравшимся в излюбленной  им  роли  провидца  и  вершителя  судеб
мира...


   Как правило, Гитлера считают невежественным  человеком,  и  если  слово
"образованность" означает глубокие, систематические  знания  в  какой-либо
определенной области и большую или меньшую ориентированность в других,  то
германский рейхсканцлер был, конечно, невеждой,  поскольку  ни  в  учебном
заведении,   ни   самостоятельно   не    изучал    какого-либо    предмета
последовательно и объективно. К этому следует добавить, что за  всю  жизнь
он не прочел, пожалуй, ни одного романа,  ни  одной  поэмы,  -  во  всяком
случае, так утверждали приближенные к нему люди.
   И все же невежество Гитлера было  особого  рода,  поскольку  он  прочел
много книг, главным образом по вопросам истории.
   Это было беспорядочное, бессистемное чтение. Книги, имеющие несомненную
научную  ценность,   чередовались   со   всевозможными   пропагандистскими
брошюрами или псевдонаучными изданиями безвестных авторов, ра