Он  вспомнил,  как  преподаватель
военного училища не без ехидства поучал, что надо говорить  не  "с  какого
года", а "какого года", в отличие от "с какой цепи сорвался".
   - Семнадцатого, - ответил он.
   - А-а, - как-то  разочарованно  протянул  Андрей.  -  На  вид  постарше
кажетесь. - И добавил: - Я с девятнадцатого.
   Наступило молчание.
   Но, видимо, парень хорошо выспался,  и  теперь  его  одолевало  желание
поговорить.
   - В руку, значит, садануло?  -  спросил  он,  хотя  загипсованная  рука
Суровцева лежала поверх одеяла и, следовательно, было ясно, что  ранен  он
именно в руку.
   Суровцев промолчал.
   - А меня в бедро, -  продолжал  Андрей.  -  Осколком  ка-ак  хватит!  -
произнес  он  будто  даже  с  удовольствием.  -  Сначала,  правда,  и   не
почувствовал. Потом вижу: кровь хлещет... А вам, товарищ  капитан,  больно
было?
   - Ты давно здесь? - спросил, не  поворачивая  головы,  Суровцев.  -  Не
знаешь, как там, блокаду прорвали?
   - Не слыхать пока. Ждем все, но не слыхать.
   Только теперь Суровцев понял, что начисто отрезан от своего  батальона,
что кто-то другой ведет его бойцов в бой, а сам он уже не комбат, а просто
раненый. "Но как же так? - с недоумением думал он. -  Ведь  именно  в  эти
часы должно произойти соединение войск, а я здесь?!"
   Суровцев закрыл глаза. "Почему не  приходит  эта  девушка...  Вера?"  -
тоскливо подумал он и спросил:
   - Эта... сестра часто заходит?
   - Какая? - недоуменно переспросил Андрей. - Тут их, сестер, много!
   - Ну, эта... Вера.
   - А-а, Вера! Она, товарищ капитан, не сестра, а фельдшерица.  В  общем,
полврача... Заходит, заботливая...
   Чтобы не остаться наедине с выматывающей душу болью, Суровцев продолжал
не очень-то клеившийся разговор с соседом:
   - Ты сам-то из какой части?
   - Я сейчас временно не военный, - весело откликнулся парень.
   - Сейчас - сам вижу, что не воюешь. Я спрашиваю, кем до ранения был.
   - Ну, на это так сразу не ответишь, - со смешной загадочностью произнес
Андрей. - До войны фабзайцем  был,  потом  на  заводе  работал.  Потом  на
действительную призвали, за  месяц  до  войны  на  завод  вернулся.  Война
началась - я в истребительный батальон подался. Потом - в ополчение. Ну, а
потом приказ вышел: всех кировцев, кто к танкам отношение  имеет,  вернуть
из ополчения обратно. А я уж в то время  младшего  лейтенанта  получил!  -
Посмотрел на  часы  и  без  всякого  перехода  сказал:  -  Сейчас  шамовку
принесут.
   И в самом деле, дверь открылась, и пожилая санитарка внесла поднос,  на
котором стояли две глубокие тарелки.
   - Есть будем, больные, - устало сказала она, ставя поднос на тумбочку.
   - Мы не больные, мы раненые, - хмуря переносицу, проговорил Андрей.
   - Это для нас все едино, - ответила санитарка, устанавливая на тумбочке
две тарелки с супом. Положила у каждой из них по кусочку черного хлеба, по
ложке и спросила Суровцева:
   - Сами справитесь или покормить? Этот-то орел, - она кивнула на Андрея,
- сам ест, а вы?..
   - Конечно, сам! - ответил Суровцев и почему-то покраснел.
   - Ну и ладно, - удовлетворенно произнесла  санитарка.  -  Ешьте.  Потом
второе поставлю. - И ушла.
   Суровцев несколько минут лежал неподвижно, потом  осторожно  повернулся
на бок, приподнялся над низкой тумбочкой и стал неуклюже хлебать суп.
   Собственно, это был  не  суп,  а  горячая  водица,  в  которой  плавало
несколько  кусочков  капусты.  Проглотив  две-три  ложки,  он  поморщился,
поглядел на Андрея, который уже успел покончить с супом. Сказал:
   - Нежирно вас тут кормят, лейтенант.
   Андрей поставил пустую тарелку на тумбочку, облизал ложку,  внимательно
посмотрел на Суровцева и, сразу посерьезнев, ответил:
   - Голодно живем, товарищ капитан. В городе три раза нормы  снижали.  На
фронте-то наверняка получше кормят.
   - Да, на фронте получше, - задумчиво проговорил Суровцев.
   - В госпитале еще туда-сюда, - тихо продолжал  Андрей,  -  а  населению
совсем худо...
   - Скоро все кончится, - сказал Суровцев и, не доев суп,  с  облегчением
опустился на подушку. - Скоро конец блокаде!
   - Думаете, скоро? - с надеждой спросил Андрей.
   - Я тебе говорю, скоро! - убежденно повторил Суровцев и неожиданно  для
себя добавил: - В Синявине будет прорвана.
   И как только он сказал это, его снова охватило чувство досады и горечи.
Ведь, может быть, именно сейчас, в эти минуты, идет  решающий  бой,  может
быть, именно сейчас  его  бойцы  преодолевают  последние  десятки  метров,
отделяющие их от пятьдесят четвертой армии. А  он  здесь,  здесь,  с  этим
дурацким ранением!..
   "Кто же сейчас командует батальоном?  -  думал  Суровцев,  перебирая  в
памяти фамилии командиров рот. - И жив ли Пастухов?"
   Вспомнил, как Пастухов давно, еще на марше к Средней  Рогатке,  сказал:
"Меня не убьют. И тебя не убьют. Это я  тебе  как  комиссар  заявляю.  Мне
известно".
   Эти теперь как бы издалека  донесшиеся  до  Суровцева  слова  почему-то
успокоили его. "Нет, - мысленно произнес он, -  его  не  убьют.  Не  могут
убить. Не могут!"
   - Слушай, младший, - сказал Суровцев, поворачивая голову к Андрею, -  у
вас тут радио имеется?
   - В больших палатах есть. А вы что, товарищ  капитан,  насчет  обстрела
думаете? Так у дежурного в комнате тарелка висит, он быстро команду  даст,
чтобы в убежище выволакивали.
   - Я не про обстрел... - с досадой оборвал его Суровцев.
   Вошла  санитарка  с  подносом  в  руках.  Убрала  глубокие  тарелки,  с
удивлением посмотрев  на  Суровцева,  не  доевшего  суп,  и  поставила  на
тумбочку другие, мелкие, на которых лежало  по  маленькой  котлетке  и  по
комку пшенной каши из концентрата.
   Суровцев не двинулся, продолжая глядеть в потолок. Он слышал, как сосед
его энергично  позвякивает  ложкой  о  тарелку.  Но  самому  ему  есть  не
хотелось.
   - Товарищ капитан, - окликнул Андрей, - заснули, что ли?  Второе  давно
принесли!
   - Не хочу, - угрюмо ответил Суровцев.
   - Чего не хотите? - переспросил Андрей. - Есть не хотите?!  -  На  этот
раз в его  голосе  прозвучало  такое  искреннее  изумление,  что  Суровцев
повернулся к нему.
   - Давай, Андрей, рубай мою порцию.
   - Да что вы,  товарищ  капитан!  -  скорее  испуганно,  чем  удивленно,
проговорил Андрей. - Не хотите - санитарке скажем, чтоб забрала обратно. А
к вечеру разогреет и принесет.
   - Я тебе говорю - рубай, младший лейтенант, - зло проворчал Суровцев. -
Приказы командиров понимать разучился?
   Светлые мальчишеские глаза Андрея широко раскрылись, точно он никак  не
мог понять, с чего это капитан на него взъелся. Но Суровцев  "взъелся"  не
на него. Он думал все о том же - что в решающие для Ленинграда часы  лежит
здесь, на госпитальной койке.
   Недоверчиво глядя на Суровцева, Андрей взял его тарелку, и через минуту
с едой было покончено.
   Суровцев с жалостью покосился на него.
   - А на заводе-то что делаешь?
   - Особое задание выполняю.
   Суровцев усмехнулся: какое уж там особое! Танки ремонтирует или  пушки.
Кому теперь неизвестно, что на Кировском делают! И снова  спросил,  просто
так, для продолжения разговора:
   - Жалеешь, что с фронта на гражданку отозвали?
   Андрей нахмурился. Видимо, в  нем  боролись  воспитанное  еще  в  армии
сознание, что все относящееся к вопросам обороны надо  хранить  в  строгом
секрете, и желание доказать, что он и на заводе занимается важным и нужным
делом. Наконец сказал:
   - Я, товарищ  капитан,  не  на  гражданку  отозван  был.  Я  командиром
танкового взвода являюсь. И на  завод  вернулся  с  предписанием  получить
танки, набрать людей - и обратно на фронт.
   - Ну и что же, получил танки? - уже с любопытством спросил Суровцев.
   - Не! - мотнул головой Андрей. - Нам эти танки самим собрать  надо.  Ни
орудий, ни башен на них еще нет.
   - Да, - усмехнулся Суровцев, - без орудий на танках не повоюешь.
   - Не скажите, товарищ капитан, - ответил, хитро улыбаясь, Андрей. - Вот
я вам такой случай расскажу. Мы на заводе немецкого штурма ждали. Немец  -
ведь он от завода рукой подать... Ну, мы оборону в полный порядок привели,
майор там один из штаба фронта этим делом руководил, пулеметы - вкруговую,
зенитки - на прямую наводку, словом, все как полагается. А  танки-то  наши
еще без  вооружения  стояли.  Вызывает  меня  майор  и  говорит:  "Слушай,
Савельев, есть, говорит, у меня один планчик. Можешь ты свои танки поближе
к передовой выдвинуть?" А я отвечаю: "Так они  же  огня  вести  не  могут,
товарищ майор, к чему же?" А он мне: "Для дезориентации противника.  Ночью
танки выведем, трактора - словом, всю движущуюся технику -  и  взад-вперед
погоняем! Пусть фрицы думают, что к нам целая  танковая  бригада  подошла.
Пока, говорит, немец очухается, зажигалки повесит да "раму" свою  пришлет,
мы всю эту  технику  обратно  на  заводскую  территорию  уберем.  Выходит,
замаскировалась наша бригада". Ну, я ему отвечаю: "Порядок, товарищ майор,
сделаем..." А что, лихо придумал этот Звягинцев! Потом...
   - Постой! - прервал его Суровцев и  приподнялся,  опираясь  на  правую,
здоровую руку. - Как, ты сказал, фамилия майора?
   - Майора-то? Звягинцев. Боевой майор. Его к нам после ранения  прислали
оборону завода наладить. Ну, я ему...
   - Да постой, говорят тебе! Какой он из себя, этот майор? Высокий такой,
худощавый, лет под тридцать или помоложе, орден имеет?
   - Точно, товарищ капитан! Такой из себя Звягинцев и есть.
   - Так слушай ты, танковая твоя душа, - еще более возбужденно  заговорил
Суровцев, - ведь этот майор - мой боевой друг, ясно тебе?! Мы с ним вместе
на Лужской линии воевали чуть ли не с первого июля!
   На лбу Суровцева выступил пот, и он в изнеможении упал на подушку.
   - Что с вами, товарищ капитан? -  испугался  Андрей.  -  Жив  ведь  ваш
майор, ничего с ним такого не случилось, он ведь...
   - Да погоди ты трещать, - проведя по лицу  рукавом  пижамы,  проговорил
Суровцев, - скажи лучше,  как  с  ним  связаться?  Ну,  телефон,  что  ли,
какой-нибудь знаешь?
   - Дак его на заводе-то уже  нет,  вашего  майора!  Как  немцы  в  конце
сентября поутихли, он и отбыл. Попрощался с нами,  все  корпуса  заводские
обошел, огневые точки, укрепления, ну, словом, все проверил и отбыл.
   - Куда, черт тебя побери, отбыл-то? В штаб?
   - Дак откуда же я знаю?! - с  отчаянием  сказал  Андрей.  -  Только  не
думаю, что в штаб. Не пойдет он в штаб. Скорее - куда на передовую...
   Суровцев лихорадочно думал, что же делать.  Как  разыскать  Звягинцева?
Может быть, позвонить в штаб фронта и спросить,  где  он  теперь?  Но  кто
Суровцеву, безвестному капитану, будет давать такие справки?!  Да  и  куда
звонить? В какой отдел штаба? И по какому номеру?
   Постепенно Суровцев успокоился. Главное, что Звягинцев жив!
   - Да, - тихо проговорил он. - Это ты, танкист, прав, в штабе  Звягинцев
отсиживаться не будет, не такой человек. А знаешь, - Суровцев повернулся к
Андрею, - он ведь и ранен-то при мне был. Под Кингисеппом. Мы с комиссаром
его и в госпиталь отправляли. А потом потерялся след. Думали, что его и  в
живых нет... Ну, лейтенант, большую ты  мне  радость  доставил!  Обнял  бы
тебя, да дотянуться не могу! Одним словом, спасибо!
   - Вот бы вам теперь и заправиться на радостях, -  сказал  Андрей,  -  а
еду-то всю я умял.
   - Брось ты со своей едой! И вот что, лейтенант:  хватит  мне  "выкать".
Давай на "ты", раз уж у нас общий друг объявился.
   - Так ведь не положено, товарищ ка...
   - В строю ты бы у меня по струнке ходил, - усмехнулся Суровцев, - а тут
мы с тобой оба инвалиды - значит, в званиях уравнялись.
   - Я, товарищ капитан... - начал было  Андрей,  приподнимаясь,  и  вдруг
ахнул: - Ой, да что с вами? -  Он  увидел,  что  лицо  Суровцева  внезапно
побледнело, исказилось от боли. - Сестра! Сестра! - крикнул во весь голос,
потом схватил ложку и застучал ею по пустой тарелке. - Эй,  медицина,  кто
там есть, сюда давайте!
   Дверь отворилась, и в палату вошла сестра.
   - Позовите Веру, - тихо сказал Суровцев.
   - Веру? Какую Веру?
   - Ну, Веру же он  просит,  -  вмешался  Андрей.  -  Королеву  Веру,  не
понимаете, что ли?!



8

   Я сделала Суровцеву обезболивающий укол, и в это время начался обстрел.
   По  инструкции  МПВО  полагалось  всех   ходячих   больных   немедленно
направлять  в  убежища,  а  лежачих  -  переносить   туда   на   носилках.
Мужчин-санитаров не хватало, и переносить раненых приходилось всем -  весь
медперсонал, за исключением хирургов, был раскреплен по палатам.  Убежищем
у нас служило большое подвальное помещение, где раньше была анатомичка.
   Санитарка тетя Паша и наш госпитальный сторож Орехов  вошли  в  палату,
где я была, и стали укладывать на носилки Андрея  Савельева,  раненного  в
бедро. Я сказала Суровцеву:
   - Сейчас за вами тоже придут с носилками.
   - Этого еще не хватало! - возмутился он. - Дойду на своих двоих.  А  ты
тоже пойдешь в убежище?
   - Нет, - покачала я головой, - не пойду.
   - Тогда и я останусь.
   - Я сегодня дежурю в  приемном  покое,  -  сказала  я,  -  а  вам  надо
спуститься в убежище. Таков приказ.
   Помогла ему подняться с постели. Голова у  него,  видимо,  кружилась  -
типичное постконтузионное явление. Он схватился здоровой рукой  за  спинку
кровати.
   - Отнесем вас, - сказала я  и  отправила  тетю  Пашу  за  носилками,  а
Суровцеву велела пока сесть.
   - Почему ты зовешь меня на "вы"? - вдруг  спросил  он.  -  Ведь  раньше
говорила мне "ты"?
   Я даже растерялась. Вспомнила, что в операционной  и  потом,  когда  он
пришел в себя после наркоза, действительно обращалась к нему на "ты".  Все
мы знаем, что раненых, особенно молодых, в тяжелые моменты  это  почему-то
ободряет.
   Теперь же капитану Суровцеву было значительно  лучше,  и  обращаться  к
нему на "ты" мне показалось неудобным.
   Но за время работы в  госпитале  у  меня  уже  выработалось  умение  не
смущаться от вопросов раненых, быть внимательной и терпеливой.
   Я улыбнулась и ответила:
   - "Вы" или "ты" - какая разница, милый?
   Произнесла слово "милый" почти машинально - так я сказала бы любому  из
раненых. Но на этого молодого капитана  оно,  видимо,  произвело  какое-то
особое впечатление.
   - А вечером... зайдешь?.. -  с  надеждой  в  голосе,  но  как-то  робко
спросил он.
   - Зайду, зайду, - торопливо ответила я, думая о том, что меня уже  ждут
внизу.
   Во время обстрела в приемном покое должны находиться врач,  фельдшерица
и медсестра.
   На этот раз по графику дежурить предстояло доктору Волкову, мне и  Оле,
моей соседке по комнате.
   Вообще-то наш госпиталь военный, к нам поступают раненые с  фронта,  но
тех, кто пострадал от бомбежки или обстрела где-то поблизости, тоже  везут
к нам.
   Первая автомашина "скорой помощи" остановилась у нашего подъезда  минут
через пятнадцать после того, как начался обстрел. Мы  выбежали  на  улицу,
чтобы помочь санитаркам и сандружинницам внести раненых.  Снаряды  рвались
где-то на соседних улицах, и в воздухе носился запах гари. Вслед  за  этой
машиной подъехала, завывая сиреной, другая; звук сирены  тонул  в  грохоте
разрывов. Совсем неподалеку рухнула стена четырехэтажного дома.
   Прошло  минут  сорок,  но  обстрел  не  прекращался.  Раненых  привезли
столько, что мы втроем уже не справлялись, и Волков вызвал из убежища  еще
одну бригаду - не в очередь.
   Я понимала, что каждый следующий снаряд может угодить в наш  госпиталь,
но страха во мне это уже не вызывало. То ли настолько привыкла к бомбежкам
и обстрелам, то ли потому, что была очень занята.
   Наконец  из  черной  тарелки  репродуктора  раздался   голос   диктора,
извещавшего, что обстрел нашего района прекратился и  движение  на  улицах
восстанавливается. А следом спокойно и размеренно стал отбивать свои удары
метроном.
   Мы распределили раненых по палатам и собирались уже спуститься вниз,  в
убежище, - помочь выносить обратно наверх лежачих больных. Чтобы  хоть  на
минуту избавиться от едкого запаха  крови,  йода  и  спирта,  я  вышла  на
крыльцо и вдруг увидела странное зрелище. Четыре девушки-сандружинницы,  в
ватниках, с красными повязками на  рукавах,  медленно  несли  носилки.  На
носилках лежал кто-то, прикрытый  шинелью.  А  за  ними  шел  командир.  В
красной от крови руке он держал пистолет, направив его прямо в спину одной
из дружинниц.
   Доктор Волков вышел на крыльцо следом за  мной  и  тоже  с  недоумением
смотрел на странную процессию.
   Подойдя к крыльцу, дружинницы остановились и хотели опустить носилки на
землю, но военный повелительно крикнул:
   - Нести!
   Рука его с зажатым пистолетом как-то неестественно дернулась.
   - Эй, вы! - крикнул из-за моего  плеча  Волков.  -  Немедленно  уберите
оружие!
   Лицо военного исказилось в какой-то страшной  гримасе,  он  исступленно
крикнул:
   - Я те уберу! Я те уберу! Нести! - И потряс зажатым в руке пистолетом.
   - Опустите носилки на землю! - крикнула я и сбежала вниз по ступеням.
   Девушки, оглядываясь на военного, медленно опустили носилки.
   Я нагнулась над ними, отвернула шинель и чуть не вскрикнула  от  ужаса.
Сначала я увидела небольшой дерматиновый чемодан, а ниже  -  окровавленный
труп женщины, вернее, не труп, а куски тела. Я с  трудом  различила  ногу,
руку без кисти, размозженную женскую  голову  с  длинными,  перепачканными
грязью, слипшимися волосами.
   За четыре месяца войны я повидала уже немало.  Но  куски  человеческого
тела, кое-как сложенные вместе, произвели на меня жуткое впечатление.
   - Что это?! - спросила я безмолвно стоявших девушек.
   - Вот... - задыхаясь от страха и волнения, ответила одна из них. - Ее -
снарядом... а он... не велит... требует в госпиталь!
   Я взглянула на военного, рассмотрела майорские "шпалы" в  петлицах.  Он
стоял неподвижно и неотрывно смотрел на то, что лежало на носилках.
   - Зачем вы принесли это сюда? - с отчаянием крикнула я.
   Майор медленно  перевел  на  меня  взгляд,  губы  его  дрогнули,  и  он
проговорил, с трудом выталкивая слова:
   - Но как же? Ведь это Катя... Катя моя! А  они  не  хотят...  нести  не
хотят...
   В эту минуту Волков, незаметно оказавшийся  за  спиной  майора,  резким
движением схватил его за руку и вырвал пистолет. Тот,  казалось,  даже  не
заметил этого. Он по-прежнему держал руку  вытянутой,  будто  она  у  него
закостенела, а локоть прирос к туловищу. Глядя вниз, майор почти беззвучно
повторял:
   - Это ведь Катя!.. Катя моя!.. А они не хотят...
   Внезапно он оглушительно крикнул:
   - В госпиталь ее, сволочи! В госпиталь! На операцию!
   Первым овладел собой Волков.
   - Хорошо, - сказал он майору, - мы сейчас сделаем ей  операцию.  Но  вы
нам мешаете. Пойдемте со мной. - И взял майора за плечо.
   Тот безропотно подчинился. Медленно передвигая  ноги  и  смотря  вперед
стеклянным, невидящим взором, он,  подталкиваемый  Волковым,  поднялся  по
ступенькам крыльца. Через мгновение оба они исчезли за дверью.
   Губы мои пересохли. С трудом произнося слова, я спросила:
   - Где это произошло?
   И тогда девушки  наперебой  стали  объяснять,  что  их  звено  получило
задание  выносить  раненых  из  разрушенных  домов.  Они  вытащили  двоих,
доставили их в госпиталь и, возвращаясь назад, увидели вдруг лужу крови на
тротуаре, куски разорванного снарядом человеческого тела. Хотели пробежать
мимо, понимая, что здесь помощь бесполезна, но тут откуда-то появился этот
обезумевший майор с чемоданчиком, выхватил пистолет, заставил  их  собрать
все то, что осталось от женщины, и нести в госпиталь...
   - Судя по всему, это его жена... или сестра, - сказала дружинница.
   Я велела девушкам отнести останки в нашу покойницкую, взяла  с  носилок
чемодан и шинель, повесила ее на перила и вернулась в приемный покой.
   Майор сидел на стуле, правый рукав его гимнастерки  был  завернут.  Оля
хлопотала у столика с медикаментами, а Волков держал в руке пустой  шприц.
Очевидно, он только что сдела