и войска, нанесете удар через Тихвин на Лодейное Поле и
соединитесь с финнами на реке Свирь! Для этого  вам  за  глаза  достаточно
вашего тридцать девятого  моторизованного  корпуса  шестнадцатой  армии  и
первого армейского из восемнадцатой! Создавая второе  кольцо  блокады,  вы
тем самым добьетесь решения и  второй,  тоже  важной  задачи  -  окружения
русской пятьдесят четвертой армии, которая, как  вам  известно,  находится
все еще вот здесь, по внешнюю сторону блокадного кольца, и  может  быть  в
любую минуту переброшена Сталиным на помощь Москве. Итак,  слушайте!  Свой
главный удар вы нанесете силами тридцать девятого моторизованного  корпуса
из района Чудова. Отсюда - сюда, в стык между четвертой и пятьдесят второй
армиями русских. Через  эту  брешь  вы  будете  развивать  наступление  на
Будогощь и Тихвин, пока не соединитесь с финнами на  реке  Свирь.  Дивизии
вашего первого армейского корпуса  двинутся  на  север,  по  берегам  реки
Волхов. В то же время часть своих сил вам надлежит бросить на  юго-восток,
на Малую Вишеру - Бологое, с целью соединиться с левым  крылом  армий  фон
Бока. Таков мой план! Вам ясно?..
   Память  фюрера  была  сущим  проклятием  для  окружающих.  Зная,  какое
впечатление производит его осведомленность на генералов  и  фельдмаршалов,
Гитлер специально вызубривал те данные,  перечислением  которых  он  хотел
поразить подчиненных. Позже он с  таким  же  апломбом  станет  оперировать
частями и соединениями, которых к тому времени не  будет  существовать  на
свете...
   Ошеломив фон Лееба количеством названий населенных  пунктов  и  номеров
воинских соединений, Гитлер заключил:
   - Это  все,  генерал-фельдмаршал!  Наступление  начнется  шестнадцатого
октября! Ни днем позже! А теперь отправляйтесь к себе и выполняйте.
   Фон Лееб все еще молчал, пытаясь собраться с мыслями. В том, что  фюрер
диктовал ему детали предстоящей операции, для фон  Лееба  не  было  ничего
удивительного: Гитлер всегда рассматривал командующих армиями  и  группами
армий  как  технических  исполнителей  своих  замыслов.  И   если   сейчас
фельдмаршал был ошеломлен, то в основном потому, что переход от  состояния
обреченности к сознанию, что не все  еще  потеряно,  что,  выполнив  новую
боевую задачу, он может  еще  восстановить  собственную  репутацию,  снова
заслужить расположение фюрера, был слишком неожиданным.
   Наконец, овладев собой, фон Лееб сказал:
   - Я все понял, мой фюрер! Я немедленно возвращаюсь в Псков и...
   - Все должно быть сохранено в глубокой тайне! - прервал его  Гитлер.  -
Пусть русские по-прежнему  ждут  наступления  где-то  здесь,  -  он  ткнул
пальцем в карту, - в районе Петергофа, или  здесь,  с  юга,  у  Пулковских
высот. И помните, фон Лееб, это ваш последний шанс! Идите!
   Фельдмаршал сделал уставный поворот и направился к выходу.
   В дверях он остановился, повернулся  к  стоявшему  у  стола  Гитлеру  и
прочувствованно сказал:
   - Вы можете не сомневаться, мой фюрер! Я приложу все свои силы...
   - Надеюсь, не меньшие, чем вы прилагали в Цоссене, в  тридцать  восьмом
году! - медленно произнес Гитлер и посмотрел на фон Лееба  с  нескрываемой
ненавистью.
   ...Фельдмаршал медленно спускался  по  лестнице,  с  трудом  передвигая
внезапно одеревеневшие ноги.
   А Гитлер нажал кнопку звонка и сказал появившемуся Фегелейну:
   - Предупредите фрейлейн Браун, что я сейчас к ней приду.


   Итак, наступление войск Ленинградского фронта с целью прорвать  блокаду
Ленинграда было запланировано на двадцатое октября.
   И начиная с пятнадцатого в район Невской Дубровки  командующий  фронтом
стал подтягивать силы: пехоту, артиллерию и танки, которым предстояло  под
непрерывным огнем врага переправиться на левый берег  Невы,  на  плацдарм,
вот уже  несколько  недель  удерживаемый  советскими  войсками,  в  оттуда
устремиться навстречу частям 54-й армии.
   Но шестнадцатого октября, на три дня  опередив  операцию  по  деблокаде
Ленинграда, начали свое наступление немцы.
   И наступление это было нацелено на Тихвин - тот  самый  железнодорожный
узел к юго-востоку от Ленинграда, через который  в  осажденный  город  шли
грузы с продовольствием, - и на  Малую  Вишеру,  скромную  железнодорожную
станцию, расположенную между Ленинградом и Москвой.
   Но теперь, в октябрьские дни сорок первого года,  захват  немцами  этих
двух железнодорожных узлов означал бы уже полную  изоляцию  Ленинграда  от
страны и дал бы возможность войскам группы  армий  "Север"  соединиться  с
армиями фон Бока, ведущими наступление на Москву.
   Положение   на   северо-востоке   советско-германского   фронта   резко
ухудшилось...



6

   В эти октябрьские дни мы жили надеждой.
   Из уст в уста передавался слух о том, что войска нашего  фронта  начали
решительное наступление и навстречу им рвутся части 54-й армии.
   Настроение людей резко изменилось. Если раньше, зная, что враг  подошел
почти к улице Стачек и чуть ли не к Международному проспекту,  мы  боялись
худшего, то теперь все со дня на день ждали сообщения о прорыве блокады.
   Мы с  нетерпением  разворачивали  "Ленинградскую  правду"  и  фронтовую
газету "На страже Родины", которую тоже получал наш госпиталь.
   Вновь поступавших раненых, если они были не в очень тяжелом  состоянии,
допрашивали с пристрастием. А когда в сопроводительной карточке значилось,
что боец или командир доставлен из района Невской  Дубровки,  ну  тогда  в
приемном покое собирался чуть ли  не  весь  медперсонал.  "Где  наши?  Где
пятьдесят четвертая? Где немцы?.." - один за другим сыпались вопросы.
   И ждали одного, только одного-единственного ответа: "Мы соединились!" -
или на худой конец: "Остался один километр... два километра... три..."
   И, не услышав этого, утешали себя мыслью, что раненый может  просто  не
знать, что происходит на переднем крае, что он, наверно, выбыл из строя  в
самом начале наступления.
   Обстрел города не только не прекратился, а стал еще более  интенсивным.
Особенно опасно было ходить по улицам утром - как раз когда  люди  спешили
на работу - и вечером, в шесть-семь часов, когда они  возвращались  домой.
Не прекращались и бомбежки с воздуха, хотя от раненых летчиков  мы  знали,
какие чудеса храбрости проявляли наши  истребители,  чтобы  закрыть  врагу
доступ в воздушное пространство над Ленинградом.
   В  середине   октября   в   городе   была   проведена   перерегистрация
продовольственных карточек. В газетах и по радио разъяснили, что  делается
это для того, чтобы пресечь  спекуляцию  карточками  и  изъять  фальшивые,
которые  немцы  забрасывали  в  город,  стремясь  внести  хаос  в  систему
продовольственного снабжения.
   Мы  не  сомневались,  что   решение   о   перерегистрации   правильное.
Действительно, были негодяи, которые каким-то путем доставали карточки,  а
потом перепродавали их втридорога или меняли на ценные вещи.
   Но мы знали и другое. Что многие используют до конца  месяца  карточки,
оставшиеся после эвакуации родных.
   Может быть, я бы  так  и  не  поступила.  А  может,  мне  потому  легко
рассуждать, что я два раза в месяц сдаю кровь и получаю донорский  паек...
Во всяком случае, обвинять этих люден не решаюсь. Ведь нормы  снижали  уже
три раза, последний раз - первого октября.
   После перерегистрации карточек жить стало еще труднее. Но  в  двадцатых
числах октября люди, кажется,  просто  перестали  замечать  все  невзгоды.
Думали только об одном: завтра, ну послезавтра, ну еще  через  неделю  все
это кончится! Кончится навсегда!..


   В один из этих дней я отправилась к Федору Васильевичу Валицкому.
   Еще в  сентябре  я  потеряла  с  ним  связь.  В  городе  выключили  все
квартирные телефоны, и мне не удалось предупредить Федора Васильевича, что
в очередную субботу не сумею, как обычно, навестить  его.  А  когда  через
несколько дней,  отпросившись  после  дежурства  у  начальника  госпиталя,
приехала на Мойку, то Федора Васильевича дома не застала. Долго звонила  и
стучала в дверь, а  потом  пошла  к  дворнику,  который  сказал  мне,  что
Валицкий два-три дня назад куда-то уехал, предупредив, что отправляется на
спецзадание. Я не знала, что и подумать: какое "спецзадание" мог  получить
Федор Васильевич в его возрасте?
   Вернулась в госпиталь и, если говорить честно, на какое-то время забыла
о Федоре Васильевиче.  Работать  приходилось  сутками.  Раненые  поступали
беспрерывно - с разных участков фронта и  прямо  с  ленинградских  улиц  -
после бомбежек и обстрелов.  Я  до  того  измоталась,  что  у  меня  почти
постоянно кружилась голова, а перед глазами часто плыли круги.
   Когда я в очередной раз сдала кровь, наш хирург Андрей Петрович  Волков
вдруг сказал:
   - Сутки отдыха. Все. Выполняй приказ.
   Я было отправилась в свою каморку спать, но, уже сев на кровать,  вдруг
подумала о том, что очень давно не видела Федора Васильевича  и  не  знаю,
что с ним. Вернулся ли он со "спецзадания", здоров ли?
   За своих родных я была  более  или  менее  спокойна.  Отец  перешел  на
казарменное положение, а мама перебралась к соседям,  жившим  в  нашем  же
подъезде, но двумя этажами  выше,  -  мы  были  с  ними  очень  дружны.  Я
несколько раз заезжала туда и знала, что о маме  заботятся.  А  вот  Федор
Васильевич...
   Я решила снова поехать на Мойку.
   С тех пор как я впервые пришла к Валицкому, он стал дорогим  и  близким
мне человеком. Федор Васильевич тоже привязался ко мне. Каждый раз,  когда
я собиралась обратно в госпиталь, он отпускал меня с грустью и сожалением.
   Но, может быть, дело было не во мне и не в его одиночестве? Может быть,
видя меня, он думал о сыне? Может быть, и я ходила к Федору Васильевичу не
из-за него самого?
   Я спрашивала себя: зачем все это, к чему? Разве  я  не  решила  твердо,
бесповоротно, что никогда не увижусь с Толей?.. Все в  душе  моей  слилось
воедино: воспоминания, отвращение  к  себе...  Я  не  в  силах  была  даже
представить, как смогу встретиться с Толей. Нет, этого не будет!  И  пусть
он думает, что хочет. Пусть считает,  что  я  не  люблю  его  больше,  что
предпочла другого, хотя бы Алешу Звягинцева.
   Но порвать с его отцом, отрубить последнюю  нить,  связывающую  меня  с
Толей, я не могла.
   И вот теперь, когда мы  со  дня  на  день  ждали  сообщения  о  прорыве
блокады, мне вдруг ужасно захотелось увидеть Федора Васильевича, убедиться
в том, что он здоров, поделиться с ним радостными надеждами.
   Было часов пять или шесть вечера, когда я вышла из госпиталя. По дороге
к трамвайной остановке увидела, что несколько домов,  которые  еще  неделю
назад были целы, сейчас разрушены. Подошел трамвай  -  мрачный,  темный  и
полупустой. Кондукторша, совсем  молодая  девушка  в  брезентовой  куртке,
взяла у меня монетку и оторвала билет. Я обратила внимание  на  ее  худые,
костлявые,  старушечьи  пальцы  и  пожалела,  что   не   отложила   Федору
Васильевичу чего-нибудь из своего пайка.
   Но главное - застать его дома, увидеть его!
   Мне повезло. Я не только застала  Федора  Васильевича  дома...  Едва  я
успела снять пальто, как он протянул мне письмо от Анатолия!..
   И вот сижу в кресле в кабинете Федора Васильевича и читаю:
   "Веруня, дорогая моя! Хотелось бы сказать тебе так много... Но  мне  не
до длинных писем - здесь, на передовой, когда каждую минуту  подвергаешься
смертельной  опасности,  начав  письмо,  не   знаешь,   суждено   ли   его
закончить...
   Отец писал мне, что ты была у него и, следовательно, знаешь  обо  всем,
что произошло со мной после той страшной ночи.  Наверное,  он  рассказывал
тебе и о том, что, оказавшись в Ленинграде, я пытался разыскать  тебя,  но
тщетно: в то время ты еще не вернулась...
   Я не имею права писать,  на  каком  участке  фронта  нахожусь,  поэтому
единственное, что могу сказать тебе, - это что  я  защищаю  великий  город
Ленина.
   Люблю тебя по-прежнему.
   Твой Анатолий".
   Федор Васильевич отдал мне письмо нераспечатанным  и  сказал,  что  оно
было вложено в общий конверт вместе с письмом к нему.
   Я перечитала Толины строки дважды, а когда опустила листок  на  колени,
то увидела,  что  старик  смотрит  на  меня  напряженно-выжидающе.  И,  не
раздумывая, протянула ему письмо.
   Когда он жадно начал читать, я подумала, что, может быть, давать письмо
ему не стоило. Не потому, что там были строки, предназначенные мне  одной,
а  потому,  что  отцу  Толя,  наверное,  не  написал,   что   подвергается
смертельной опасности.
   А потом... потом я заснула. Помню, Федор  Васильевич  рассказывал  мне,
что эти  недели  работал  на  Кировском,  налаживал  что-то,  связанное  с
водоснабжением, что сейчас рисует какие-то плакаты. И,  наверное,  говорил
что-то еще, но я уже не  слышала.  Страшная  усталость  взяла  верх,  и  я
заснула тут же, сидя в кресле.
   Федор Васильевич тронул меня за  плечо.  Я  вскочила,  не  в  состоянии
сообразить, долго ли спала.
   - Верочка, - тихо сказал он,  -  вы  ведь  получили  отпуск  на  сутки.
Идемте, я провожу вас в спальню.
   - Нет, нет, что вы! - воскликнула я. - Давно я заснула?
   - Две минуты назад.
   - Я должна идти, Федор Васильевич!
   - Нет, - твердо и в то же время как-то просяще произнес он. -  Вы  сами
сказали, что должны быть в  своем  госпитале  только  завтра  вечером.  Вы
будете спать в нашей спальне, а я устроюсь здесь, на  диване.  Представляю
себе, в каких условиях вы там живете! А здесь вы сможете поспать в постели
моей жены, на чистых  простынях,  в  тишине...  если,  конечно,  не  будет
обстрела.
   - Нет, спасибо, нет! - все еще не соглашалась я, но чувствовала, что  к
ногам моим точно привязали гири. Я снова опустилась в кресло.
   А Федор Васильевич, наверное, решил, что мое "нет" относится к словам о
постели жены, потому что тотчас поспешно сказал:
   - Может, вам будет удобнее в комнате Толи? Да, да, конечно, -  повторил
он, радуясь, что ему пришла в голову  эта  мысль.  -  Вы  будете  спать  в
комнате Толи. И больше я ничего не хочу слушать!
   Он помог мне  подняться  с  кресла  и,  слегка  подталкивая,  повел  по
коридору, потом открыл какую-то дверь и, включив свет, сказал: "Вот  здесь
жил Толя..."
   Несколько мгновений я, стоя в дверях, оглядывала комнату.  Бросилась  в
глаза аккуратно застеленная кровать. Угол одеяла в белом пододеяльнике был
откинут,  на  большой  подушке  лежала  маленькая  "думка"  в  голубой   с
кружевными оборками наволочке.
   Заметив мой взгляд, Федор Васильевич тихо проговорил:
   - Мать перед отъездом приготовила. На случай, если он  вернется.  Чтобы
сразу мог лечь спать. Она всегда сама стелила ему на ночь...
   Голос его дрогнул. Но он взял себя в руки.
   Потоптался на месте и виновато сказал:
   - К сожалению, не могу предложить вам принять ванну.  Нет  дров,  чтобы
затопить колонку. Устраивайтесь. Я сейчас принесу вам халат.
   И вышел из комнаты.
   "Зачем, зачем я  осталась?  -  подумала  я.  -  Ведь  я  нужна  там,  в
госпитале!.."
   Но глаза мои слипались...
   "Побуду до утра, - сказала я  себе,  -  прилягу  не  раздеваясь,  потом
первым трамваем уеду".
   Вернулся Федор Васильевич с длинным стеганым розовым халатом в руках.
   - Вот, - сказал он, - это любимый  халат  Маши...  Марии  Антоновны,  -
строго поправился он, точно осуждая себя за сентиментальность. - А  теперь
спать. Ложитесь и спите!
   Направился к двери, но остановился и, обернувшись, проговорил:
   - Вера, вы слышали, ходят слухи, что  блокада  со  дня  на  день  будет
прорвана?.. Я  вдруг  подумал...  Ведь  вы  работаете  в  госпитале.  Туда
поступают раненые с фронта... словом, может быть, у вас есть более  точные
сведения?..
   - Идут ожесточенные бои, - ответила я.
   Я  сказала  то,  что  не  раз  повторялось  у  нас   в   госпитале   на
политинформациях, - те самые слова, которыми нам приказано  было  отвечать
на расспросы о положении на фронте, не называя ни мест  боев,  ни  номеров
частей, известных нам от раненых.
   И тут же мне стало как-то неловко. Зачем  я  отделалась  общей  фразой?
Разве такого ответа ждал от меня этот старый и умный человек?  Разве,  идя
сюда, я не хотела поделиться с ним своими надеждами?
   - Федор Васильевич, - решительно произнесла я, - идут ожесточенные  бои
на Невском плацдарме. Наши войска и пятьдесят четвертая  армия  должны  со
дня на день соединиться.
   И без того прямо державшийся Федор Васильевич распрямился  еще  больше,
глаза его оживились, он сделал несколько поспешных шагов ко мне, повторяя:
   - Где, вы сказали, где?!
   - На левом берегу Невы. Примерно в районе Синявина.
   - Синявина? - переспросил он, морща  лоб,  видимо  напряженно  стараясь
вспомнить, где находится этот населенный пункт.
   Но я знала о тех местах только по рассказам раненых.
   - Это южнее Ладоги, Федор Васильевич. Наши  хотят  прорвать  кольцо.  С
одной стороны наступают ленинградцы, с другой - пятьдесят четвертая армия.
   - Да, да, понимаю, - точно в забытьи повторил Федор  Васильевич.  Потом
вдруг улыбнулся и воскликнул: - Но ведь  это  прекрасно!  -  Задумался  на
мгновение, сказал: - Подождите! - и почти выбежал из комнаты.
   Через минуту он снова вернулся с толстой книгой в руках.  Это  был  том
Большой Советской Энциклопедии.
   Федор Васильевич присел на край кровати, положил книгу на колени и стал
торопливо листать ее, бормоча:
   - Эл... эл... Ленинград... Ленинградская  область...  Тут  должна  быть
карта...  Вот,  нашел!  Смотрите!  Ну,  смотрите!  Ищите,  где   тут   это
Синявино!.. Я не могу разобрать проклятый мелкий шрифт!
   Я села рядом, взяла на колени книгу и стала вглядываться в карту.
   Нервное возбуждение, охватившее Федора Васильевича, передалось  и  мне.
Волнуясь, я читала надписи на карте.
   И вдруг неожиданно для самой себя громко воскликнула:
   - Синявино! Вот! Нашла!
   Федор Васильевич буквально вырвал из моих рук тяжелую книгу.
   - Где,  где?!  -  спрашивал  он,  стараясь  разглядеть  мелким  шрифтом
напечатанное название.
   - Смотрите, - сказала я, - вот Ладожское  озеро.  Вот  Шлиссельбург.  А
тут, - я провела ногтем короткую линию от Шлиссельбурга на юг, - Синявино!
А еще ниже - Мга. Теперь видите?
   - Да, да, теперь я вижу... - кивнул Федор Васильевич, не  отрывая  глаз
от карты. - Значит, здесь...
   - А вот тут, к западу от Синявина, почти рядом, на правом берегу Невы -
Невская Дубровка. Нашим удалось  переправиться  на  левый  берег,  занятый
немцами. Вот здесь и идут бои.
   Федор Васильевич молча следил за движением моего пальца.
   Потом захлопнул книгу и спросил дрожащим от волнения голосом:
   - И... и все происходит... успешно? Да? Вы точно знаете?..
   Что я могла ответить ему? Я знала, что там, на Невском "пятачке",  идут
очень тяжелые бои. Но, как и все в нашем госпитале, была  уверена,  что  в
ближайшие дни блокада будет прорвана.
   Поэтому я твердо сказала:
   - Да, Федор Васильевич! Нам недолго осталось ждать.
   Он молча кивнул, схватил свою энциклопедию и вышел из комнаты.
   Однако уже через две-три минуты снова вернулся. На этот раз в  руках  у
него были листки плотной бумаги. Он  торопливо  разложил  их  на  столе  и
сказал:
   - Подойдите-ка сюда, Верочка.
   Это  были  какие-то  рисунки.  Приглядевшись,  я  увидела,  что   везде
изображен один и тот же боец, но, так сказать, в разных  видах.  На  одном
листке - в шинели, с винтовкой, на другом - в гимнастерке  с  расстегнутым
воротом, с повязкой на лбу, на третьем - со знаменем в руках.
   Федор Васильевич посмотрел на меня, потом перевел взгляд на  рисунки  и
спросил:
   - Какого вы мнения об этом, Вера?
   Я  как-то  даже  растерялась.  Что  я  могла  сказать  ему,  известному
архитектору, о том, в чем ничего не понимала?..
   - Мне нравится. Хорошо нарисовано, - произнесла я нерешительно.
   - Нарисовано как раз плохо! Мои художества в виде  плакатов  вы  можете
встретить кое-где на стенах домов. А это просто наброски. Я