ым образом на побережье Финского залива, от
Крестовского острова до  Сестрорецка.  Словом,  по  всей  пятикилометровой
полосе южного побережья до мыса Сторожно. Это  предлагаю  поручить  тресту
"Ленрыба".
   - Принимается, - сказал Жданов. - У вас все?
   -  Нет,  не  все.  Я  полагаю,  что  нам  следует  пойти  еще  на  одну
чрезвычайную  меру.  На  базах  Главпочтамта  и  железнодорожных   складах
скопилось некоторое количество продовольственных посылок,  никем  пока  не
востребованных. Думаю, что их следует изъять  и  передать  в  распоряжение
товарища Павлова. В общий котел.
   Жданов слушал Васнецова, опустив голову.
   - Что ж, примем и это предложение, - произнес он, не  поднимая  головы.
И, посмотрев на часы, недовольно передернул  плечами,  потянулся  рукой  к
панельке с кнопками звонков, нажал одну из них. В дверях появился дежурный
секретарь.
   - Якубовского, пожалуйста! - распорядился Жданов.
   Все участники совещания  тоже  обернулись  и  дате  слегка  подались  в
сторону секретаря, как бы подтверждая беззвучно: "Да, да,  Якубовского.  И
скорее, скорее!.."
   Но Жданов не позволил им отвлечься:
   - Давайте, товарищи, условимся о конкретных мероприятиях по  выполнению
задания Ставки. Я полагаю, что прежде всего необходимо подсчитать, сколько
мы можем дать сверх плана требуемой военной техники,  а  потом  надо  всем
выехать на предприятия и разъяснить там целевое назначение этой техники.
   - А можно ли выходить за  рамки  газетных  сообщений  о  положении  под
Москвой? - усомнился Штыков.
   - Паники опасаетесь, Терентий Фомич? - отпарировал Жданов. - От  паники
Ленинград застрахован. От голода, от смерти -  нет.  А  от  паники  -  да!
Скажите людям напрямик: решается судьба Москвы.  Иначе...  -  Жданов  чуть
запнулся, - у них не хватит сил выполнить это задание...
   Дверь кабинета бесшумно приоткрылась. Дежурный секретарь  доложил,  что
Якубовский на проводе.  Жданов  поспешил  к  столику  с  телефонами.  Снял
трубку.
   - Здравствуйте,  товарищ  Якубовский.  Хочу  узнать:  не  поступало  ли
каких-нибудь новых сведений от поисковой партии?
   В  комнате  воцарилась  тишина,  нарушаемая  лишь  размеренным   стуком
метронома.
   - Я понял. Спасибо, - сказал Жданов и, вернувшись к своему  креслу,  не
сел в него, а лишь облокотился о спинку. - Пока ничего нового. Нарочных не
было. По расчетам Якубовского,  первое  донесение  можно  ждать  не  ранее
двенадцати. Если... и на этот раз поиск не окажется безрезультатным.
   Не присаживаясь, он закончил совещание:
   - Итак,  товарищи,  давайте  поручим  работникам  промышленных  отделов
обкома и горкома в течение часа определить возможности наших предприятий и
немедленно организовать все на месте. На основные заводы поедут  секретари
обкома и горкома. На Кировский пошлем...
   - Разрешите, я поеду на Кировский! - вызвался Васнецов.


   "Где же сейчас изыскатели?" - опять спросил себя Жданов,  едва  остался
один.
   Он представил себе бескрайние белые просторы Ладоги и  где-то  там,  на
льду, кучку людей. Что делают они в эти минуты? Идут ли вперед, к  Кобоне,
или  беспомощно  стоят  у  свинцово-черной  воды,  которую  не   в   силах
преодолеть?  А  может,  застряли  в  ледяных  торосах,  -  авиаразведка  в
последние дни часто сообщала о нагромождениях льда на  всем  пространстве,
отделяющем западный берег от восточного...
   Если в ближайшие три, четыре, максимум пять  дней  не  удастся  открыть
трассу, город обречен на голодную смерть. Все  жалкие  запасы,  о  которых
только что докладывал Павлов, будут исчерпаны. Голод начнется и в армии. И
тогда даже самые закаленные бойцы, которые в течение почти месяца  держали
врага на Лужском рубеже, а потом отбивали яростные его атаки у  Пулковских
высот, окажутся не в состоянии противостоять очередному натиску немцев...
   Жданов  вспомнил  вчерашний  доклад   начальника   городской   милиции:
страдающие от недоедания люди под  огнем  противника  бродят  на  окраинах
города, разгребая снег лопатами, в поисках не убранных осенью картофеля  и
овощей. Начальник милиции спрашивал: "Как быть? Не допускать  туда  людей,
рискующих каждую минуту стать жертвами неприятельской  артиллерии  и  даже
пулеметов, или смотреть на это сквозь пальцы?.."
   А сам Жданов, проезжая вчера по городу, видел ленинградцев,  собиравших
промерзлую землю на  территории  сгоревших  Бадаевских  складов.  Спросил:
"Зачем?" Ему ответили: "Чтобы выварить ату землю, пропитанную  сахаром,  и
поить детей подслащенной водой..."
   Сосредоточив свои мысли на будущей Ладожской  трассе,  Жданов  не  мог,
вернее, не хотел  думать  о  том,  что  она  еще  не  спасение.  Не  хотел
признаваться самому себе, что по трассе можно будет перебрасывать лишь  то
продовольствие,  которое  уже  доставлено  на  восточный   берег   Ладоги,
поскольку железнодорожный узел - Тихвин  -  захвачен  врагом.  "Перебросим
все, что скопилось на том берегу... Ну, а дальше? -  настойчиво  спрашивал
себя Жданов. - Что будем делать дальше? Надеяться на  обходную  дорогу  от
Заборья к Ладоге? Но она будет готова не раньше чем через две-три недели".
   "Надо раньше!" - мысленно кричал Жданов.
   "Ну, допустим, несколько раньше, - отвечал он себе  же.  -  Так  ли  уж
существенно  изменится  положение?  Ведь   пропускная   способность   этой
двухсоткилометровой дороги-времянки будет ничтожна. Не менее пяти дней,  а
возможно, и целую неделю будет ползти по ней частично на гужевом, частично
на автомобильном транспорте груз, отправленный  в  Ленинград  из  Заборья.
Нет, и обходная дорога не несет спасения. Она вместе с  Ладожской  трассой
способна лишь временно удержать защитников Ленинграда на границе  жизни  и
смерти".
   Жданов гнал от себя эти черные думы, убеждал себя, что главное сейчас -
проложить ледовую трассу. Отсутствие ее означает для Ленинграда неминуемую
смерть. И в то  же  время  сознавал,  что  Ладожская  трасса  может  стать
истинной дорогой жизни только  при  одном  условии:  если  продовольствие,
направляемое в Ленинград из глубин страны, будет  поступать  к  ладожскому
берегу прежним, кратчайшим путем - через  Тихвин  и  Волхов.  По  стальным
рельсам, а не по хлипким гатям.
   Но Тихвин с восьмого ноября находился в руках немцев. А Волхов  хоть  и
удалось отстоять, но враг все еще находился на близких подступах к нему.
   Надо отбить Тихвин, отбросить немцев от Волхова!..
   На столе перед Ждановым,  рядом  с  глубокой,  наполненной  папиросными
окурками пепельницей, лежала телеграфная лента. Жданов взял  эту  ленту  и
стал отыскивать то место, где Москва сообщала о готовящемся наступлении на
Тихвин. Вот оно: "Ставка дала указание Мерецкову  форсировать  наступление
на Тихвин".
   Как-то  оно  пойдет?  Сколько  времени  продлится?  И   закончится   ли
успехом?..
   Жданов,  переживший  за  долгие   месяцы   войны   столько   неудач   и
разочарований, не мог обольщаться на этот счет, боялся принимать  желаемое
за действительное. К тому же он недостаточно был осведомлен об оперативной
обстановке под Тихвином. Освобождение этого города Ставка возложила на 4-ю
армию генерала Мерецкова, а она не подчинялась Ленинградскому фронту.
   "Но за Волхов отвечаешь ты!" - мысленно подвел итог Жданов.
   Да, за Волхов, точнее, за  разгром  волховской  группировки  противника
отвечал он, Жданов. Вместе с Хозиным. И потому именно все последнее  время
командующий фронтом проводил в войсках по ту  сторону  Ладоги,  сколачивая
вместе с Федюнинским ударную группировку,  способную  отбросить  врага  на
исходные позиции.
   Жданов поддерживал с Хозиным телефонную и телеграфную  связь.  Судя  по
сообщениям командующего, создание ударной группировки шло полным ходом, но
для гарантированного успеха она была все же слабовата. Войск  не  хватало.
Волховская операция, в свою очередь, немало зависела от того, удастся  или
нет в самое ближайшее время открыть движение по  трассе:  только  по  льду
Ладоги можно было перебросить подкрепления в 54-ю армию.
   Таким образом, все в эти грозные дни  переплеталось  в  единый  клубок:
Москва, Ленинград, Тихвин, Волхов,  будущая  Ладожская  трасса.  Но  перед
Ждановым на первый план выдвигалась все  же  Ладога.  Без  ледовой  трассы
невозможно  было  достаточно  эффективно  маневрировать  наличными  силами
фронта, отправлять в Москву пушки, производимые на ленинградских  заводах,
завозить в Ленинград продовольствие,  эвакуировать  из  фронтового  города
стариков, женщин и детей.
   Жданов заново перечитал  телеграфную  ленту  и  почувствовал  угрызение
совести: "Не все ведь рассказал членам Военного  совета  из  того,  о  чем
разговаривал с Шапошниковым. Даже  о  готовящемся  наступлении  на  Тихвин
умолчал. А может, и правильно сделал, что умолчал. Хозин-то о  нем  знает.
Этого с военной точки зрения вполне достаточно..."
   Жданов пошел к письменному столу. Там  ждала  его  кипа  всяких  бумаг.
Донесения Военных советов  армий  и  штаба  МПВО.  Сводка  горздравотдела.
Сводка суточного выпуска оборонной  продукции.  Письма  матерей  и  жен  с
просьбами помочь умирающим от голода мужьям,  сыновьям,  братьям  -  таких
писем приходит все больше и больше.
   Сверху  лежал  типографский  оттиск  передовой  статьи   "Ленинградской
правды". Подготовленная по поручению бюро  обкома  статья  предназначалась
для опубликования в очередном номере газеты в связи  с  предстоящим  пятым
снижением продовольственных норм.
   Жданов прочел первые ее строки:

   "Большевики никогда ничего не скрывают от народа.  Они  всегда  говорят
правду,  как  бы  жестока  она  ни  была.  Пока  длится  блокада,   нельзя
рассчитывать  на  улучшение  продовольственного  снабжения.  Мы  вынуждены
уменьшать нормы выдачи продуктов, пока враг не  будет  отброшен,  пока  не
будет прорвано кольцо блокады. Трудно это? Да, трудно, но  другого  выхода
нет..."

   Он откинулся устало на спинку  кресла.  Посмотрел  на  часы.  Было  без
четверти двенадцать. Вздыбленные кверху часовые стрелки будто впились  ему
в мозг.
   "Что же происходит там, на Ладоге?  Почему  они  молчат?!  Может  быть,
люди, посланные  на  лед,  уже  вернулись  без  результата,  а  Лагунов  и
Якубовский не решаются доложить об очередной неудаче? Или разведчики  идут
вперед, но нарочный еще не успел  вернуться?  Или  его  постигла  какая-то
беда?"
   На последний вопрос не мог бы ответить сейчас  никто.  Ни  Лагунов,  ни
Якубовский, ни командир мостостроительного батальона Бриков. С тех пор как
тридцать бойцов и командиров спустились на лед и  исчезли  в  прикрывавшем
Ладогу тумане, связь с ними прекратилась.
   "Довольно! - приказал себе Жданов. - Никому не  станет  легче,  если  я
буду изводить себя и  других  одними  и  теми  же  вопросами,  поминутными
телефонными  звонками.  Есть  события,  которые  нельзя  ускорить.   Когда
выяснится что-то определенное, меня немедленно поставят в  известность.  А
сейчас - все! На какое-то время Ладоги для меня не существует..."
   Не досмотрев бумаг, он подошел  к  картам,  развешанным  на  стене  его
кабинета.
   Одна из них фиксировала положение под  Ленинградом.  Оно  оставалось  в
основном таким же, каким сложилось еще к началу  второй  недели  сентября.
Синее изломанное кольцо блокады, начинаясь от побережья  Финского  залива,
перерезало  приморскую  железную  дорогу  на  Ораниенбаум,   упиралось   в
Петергоф, затем шло по самому берегу, захватывая Стрельну и Урицк,  отсюда
опускалось  к  Пушкину  и  Колпину,  потом   карабкалось   вверх   и   там
разветвлялось двузубцем - на  Шлиссельбург  и  Мгу.  А  с  противоположной
стороны,  за  Сестрорецком,  Ленинград  отрезала  такая  же  синяя  линия,
пересекавшая Карельский перешеек с юго-запада на северо-восток.  Новым  на
этой карте было второе кольцо блокады, появившееся с восьмого ноября.  Оно
тянулось  к  южному  побережью  Ладоги,  проходя  чуть  ниже  Волхова,   и
отклонялось здесь на юго-восток, захватывая Тихвин.
   Эта карта всегда была перед глазами  Жданова.  Он  видел  ее,  даже  не
будучи в кабинете. Она грезилась ему во сне.
   Но рядом висела другая карта, отражавшая обстановку на Западном и Южном
фронтах. Теперь ее  меняли  каждый  день  -  события  на  Западном  фронте
развивались стремительно.
   ...Выйдя из-за стола, Жданов направился именно  к  этой  карте.  Только
тревога за судьбу Москвы могла на какое-то  время  вытеснить  у  него  все
остальные тревоги.
   Он смотрел на изогнутые синие стрелы,  остриями  своими  нацеленные  на
Москву, и как-то непроизвольно подумал о живом воплощении той  злой  воли,
которая управляет ими: о Гитлере и немецком генералитете.
   В зрительной  памяти  Жданова  Гитлер  запечатлелся  таким,  каким  его
изображали наши карикатуристы: худым как жердь,  со  сжатыми  кулаками,  с
искаженным патологической  гримасой  лицом  и  противоестественно  длинной
прядью волос, прикрывающей не только левую часть лба, но  и  глаз.  Однако
Жданов понимал, что карикатурный портрет  Гитлера,  как  он  ни  близок  к
оригиналу,   не   отражает,   конечно,   всей   страшной   сути    главаря
многомиллионной банды преступников.
   Стоя  у  карты   и   стараясь   разобраться   в   драматизме   событий,
развернувшихся почти у стен столицы  -  на  Ленинградском,  Волоколамском,
Можайском, Серпуховском шоссе, Жданов пытался угадать: где он сейчас  сам,
этот маньяк, решивший с помощью  современнейших  орудий  ввергнуть  мир  в
средневековье, двинуть вспять стрелки часов истории? В войсках? Где-нибудь
в Минске, Витебске или  Смоленске?  Или  остался  в  Германии,  окруженный
телефонами, телеграфными аппаратами и рациями?  Затаился  в  непрошибаемом
авиабомбами убежище и повелевает оттуда послушными ему генералами...
   Из всех гитлеровских генералов, кроме  фон  Лееба,  Жданов  представлял
себе достаточно отчетливо лишь одного. Это был командующий второй танковой
армией Гудериан. Незадолго до войны Жданову довелось  прочесть  в  русском
переводе его книгу "Внимание, танки!". Открывалась она репродуцированным в
цвете портретом автора. Судя по портрету, Гудериан уже тогда заметно лысел
со лба, и потому лоб казался непропорционально  большим,  а  нижняя  часть
мясистого лица, начиная от узких щелок глаз, - несоответственно маленькой.
   В предисловии к книге говорилось,  что  ее  написал  человек,  которому
Германия  обязана  своей  танковой  мощью  и  который  является  одним  из
основоположников теории "блицкрига", то есть короткой молниеносной  войны,
основанной на широком использовании танков как основной ударной силы. Но у
нас эта  книга  не  была  принята  всерьез.  Она  производила  впечатление
авантюристического сочинения, поскольку находилась в вопиющем противоречии
не только с марксистско-ленинской теорией войн,  -  автор,  видимо,  и  не
слышал о таковой, - но и  с  традиционно  почитаемым  в  немецких  военных
кругах Клаузевицем.
   Жданов  помнил,  как  однажды  после   заседания   Политбюро,   уже   в
неофициальной  обстановке,  возник  разговор  о  книге  Гудериана.  Тогда,
кажется,  Ворошилов  сказал:  "Этот  генеральчик  фетишизирует  танки.  Он
пренебрегает всеми другими подвижными родами войск, например кавалерией. В
любой войне главную роль будут играть люди". Сталин назидательно  поправил
его: "Люди, управляющие машинами".
   ...На карте, висевшей теперь перед Ждановым, под одной из синих  стрел,
устремленных на Москву с юга, имелась пометка  -  "2ТА",  что  означало  в
расшифровке  -  вторая  танковая  армия.  Та  самая,  которой   командовал
Гудериан.
   Это был, кажется, второй за время войны случай, когда  Жданов  вспомнил
Гудериана. Первый раз имя  автора  книги  "Внимание,  танки!"  выплыло  на
поверхность памяти в августе, когда его дивизии прорвали  Брянский  фронт.
Жданов узнал об этом из телефонного разговора со Сталиным. Тогда же Сталин
сказал, что послал командовать Брянским фронтом генерала  Еременко  и  что
тот дал клятвенное обещание не только остановить, но и  разгромить  "этого
негодяя Гудериана".
   Ныне "негодяй Гудериан" пытался захватить Тулу и рвался к Москве.
   Обстановка, показанная на карте, успела уже  устареть.  Карта  отражала
вчерашний день, а за сутки положение под Москвой ухудшилось  и  продолжает
ухудшаться - это прямо вытекало из недавних переговоров с Шапошниковым.
   "Почему не меняют  карту?  -  с  раздражением  подумал  Жданов.  -  Что
содержится в последних сводках Генштаба?"
   И, как бы услышав его, в кабинет вошел генерал Гусев.
   - Сводка Генштаба,  Андрей  Александрович,  -  негромко  сказал  он  и,
раскрыв свою красную папку, положил на письменный стол  несколько  листков
папиросной бумаги.
   Жданов склонился над  ними,  стал  въедливо  вчитываться  в  лапидарные
строки. В них не было ничего утешительного. Сводка свидетельствовала,  что
ожесточенные бои идут теперь на всем Западном фронте. На южном его  крыле,
в районе Тулы, противник вел наступление  силами  четырех  пехотных,  трех
моторизованных,  четырех  танковых   дивизий   и   еще   добавил   к   ним
моторизованную бригаду.
   Через минуту  в  кабинете  появился  полковник  Королев  с  обновленной
картой. Поздоровавшись со Ждановым, он молча стал прилаживать ее на  место
устаревшей.
   - Каков ваш прогноз на дальнейшее, Дмитрий Николаевич? - спросил Жданов
начальника штаба фронта, не отрывая глаз от листков папиросной бумаги.
   - Полагаю, что Гудериан обойдет Тулу с  востока,  -  ответил,  подумав,
Гусев.
   - Я спрашиваю вас о главном, - нетерпеливо произнес Жданов. - Каков ваш
прогноз, как военного человека, относительно Москвы?
   Гусев молчал. Причина этого молчания заключалась не в том,  что  вопрос
показался  ему  неожиданным.  О  судьбе  Москвы  задумывались  тогда  все.
Поразило Гусева другое: то, что спрашивал его об этом секретарь  ЦК,  член
Политбюро, который конечно же осведомлен во всем  куда  больше  начальника
штаба фронта.
   Но  Жданов  ожидал  ответа.  И  Гусев  попытался  ответить  с   должной
обстоятельностью, тщательно взвешивая каждое свое слово:
   -  Полагаю,  Андрей  Александрович,  что  дальнейшее  развитие  событий
зависит от наличия у Ставки не использованных еще резервов,  от  умения  и
выдержки  командующих  тридцатой  и  шестнадцатой  армиями,   по   которым
противник нанес, видимо, наиболее мощный удар своей северной группировкой.
Существует определенная зависимость и от...
   - Подождите! - прервал его Жданов и, подняв голову, устремил на  Гусева
пристальный  взгляд  своих  карих  глаз.  -  Я  понимаю,   что   вы,   как
военный-профессионал, мыслите прежде всего чисто военными категориями.  Но
мне хотелось спросить вас... - Он внезапно умолк,  потому  что  следующими
словами, которые хотелось произнести, были: "Удастся  ли  врагу  захватить
Москву?" Жданов не произнес этих слов, посчитал, что они позволительны для
кого угодно, только не для него - руководителя, политика. Уже не глядя  на
Гусева, он сказал сердито, тоном выговора: - Не  кажется  ли  вам,  что  в
нашей  прессе  в  последнее  время  слишком  часто  упоминается  Наполеон?
Чересчур  много  болтовни  о  том,  что  за  взятие  Москвы  ему  пришлось
расплачиваться полным поражением. Это вредная болтовня.
   Гусев был поставлен в  тупик:  о  плачевной  судьбе  Наполеона  не  раз
напоминал сам  Жданов,  а  теперь  осуждает  такие  напоминания.  И  какое
отношение имеет начальник штаба к статьям, не понравившимся Жданову?..
   Он не уловил, что Жданов ведет сейчас спор с самим собой. На  очень  уж
короткий миг перед Гусевым чуть приоткрылся простой  смертный,  с  ранимой
душой, с нервами, напряженными до предела, с сердцем, не застрахованным от
горя, разочарования, упадка сил, страха,  наконец.  И  тут  же  в  Жданове
сработал механизм строжайшего самоконтроля. Жданов с юношеских лет усвоил,
что он не имеет права ни на слабость, ни на усталость,  ни  тем  более  на
страх, что у него гораздо больше  обязанностей,