Прошло еще два дня. Никто не заходил к Валицкому, никто не  звонил  ему
по телефону. Вечером Федор  Васильевич  снова  сидел  неподвижно  в  своем
кабинете, откинувшись на спинку кресла. Его руки,  ноги,  голова  внезапно
обрели непривычную тяжесть. "Что же я должен  делать?"  -  задал  он  себе
вопрос. Но ответа не находил. Медленным взглядом  обвел  он  стены  своего
кабинета, тяжелые темно-зеленые гардины,  застекленные  шкафы,  картины  в
золоченых старомодных рамах - все то, что всегда вызывало в  нем  ощущение
покоя, уверенности, сознание собственной значительности, что отделяло  его
от суетного,  крикливого,  невежественного,  несправедливого  мира  людей,
которых он не уважал.
   Но на этот раз приятное чувство не приходило.  Федор  Васильевич  вдруг
впервые заметил, что на гардинах скопилась пыль, что на  рамах  картин  во
многих  местах  отошла  позолота,  в  матовых  плафонах  бронзовой  люстры
недоставало стекол.
   Он опустил голову, ему не хотелось видеть всего этого,  и  снова  задал
себе вопрос: "Что же мне надо делать?" Внезапно в сознании  его  прозвучал
ответ: "Ничего". "Конечно, ничего! Кому ты нужен? Кто в тебе нуждается?"
   Валицкий облокотился на стол локтями,  плотно  прижав  ладони  к  ушам,
стараясь заглушить голос, казалось доносящийся откуда-то со стороны.  Если
бы кто-нибудь мог видеть его в этот момент!  Не  просто  видеть,  нет,  но
проникнуть в мысли, в чувства этого, казалось бы, холодного,  эгоистичного
человека, который сейчас сидел за своим широким,  старомодным,  с  резными
инкрустациями, черного дерева столом, обхватив голову руками.
   Он переживал минуты отчаяния и унижения.  Еще  совсем  недавно  он  был
уверен, что нет и не может быть на свете ничего, что могло бы вывести  его
из равновесия, нарушить привычный ход мыслей, систему оценок,  с  которыми
он подходил к людям,  событиям  и  вещам.  А  сейчас  он  чувствовал  себя
подавленным, разбитым. Его мучало сознание своей ненужности.
   Он вдруг понял, что не сегодня и не  вчера  сам,  по  собственной  воле
отделил себя от окружающего его мира, от людей, от  всего  того,  чем  они
жили.
   В эти минуты он ненавидел себя. Долгие годы уверенный, что является для
всех, кто его окружает, объектом зависти и хотя и скрытого,  но  уважения,
он вдруг осознал, что существовал таким только в своем воображении. И  ему
захотелось найти выход, придумать, сделать нечто такое, что разом  сломало
бы стену, которую он с такой тщательностью, с таким маниакальным упорством
воздвигал между собой и людьми вот уже много лет. Может быть, он нашел  бы
этот выход, если бы рядом был его сын, Анатолий. Может быть, через него он
смог бы приобщиться к тем грозным  событиям,  которые  ворвались  в  жизнь
людей. Ведь Анатолий жид той самой жизнью, теми интересами, теми заботами,
к которым он всегда относился с иронией, как к "суете сует", несовместимой
с той подлинной жизнью,  которую  себе  придумал.  Если  бы  Анатолий  был
рядом!.. Теперь он сумел  бы  поговорить  с  ним,  найти  общий  язык.  Но
Анатолия не было. Где же он? Почему не  присылает  телеграмму,  почему  не
возвращается?! С кем же поговорить? С Осьмининым? Но он  далеко  от  него,
несмотря на то что физически он тут, в городе, где-то рядом.  Да,  да,  он
уже там, в  бою,  несмотря  на  то  что  является  почти  ровесником  ему,
Валицкому. "Так что же мне делать?!" - снова и  снова  горестно  спрашивал
себя Федор Васильевич. И все тот же холодный,  равнодушный  голос  отвечал
ему: "Теперь уже поздно".
   Так он сидел  некоторое  время.  Голос  умолк,  и  вместо  него  теперь
доносился какой-то прерывистый звон.
   Федор Васильевич еще  плотнее  зажал  уши,  чтобы  избавиться  от  этих
звуков, и не сразу догадался, что звонит телефон.
   Он поспешно схватил трубку, громко крикнул: "Слушаю!" -  опасаясь,  что
тот, кто ему звонил, мог уже повесить трубку, долго не получая ответа.
   - Товарищ Валицкий? - раздался чей-то мужской незнакомый голос.
   - Я у телефона, - ответил Валицкий, плотнее прижимая трубку к уху.
   - Говорит  дежурный  по  архитектурному  управлению.  Товарищ  Росляков
просит вас явиться к нему завтра к девяти утра. Вы меня слышите?
   В другое время одного только слова "явиться" было бы достаточно,  чтобы
привести  Валицкого  в  бешенство.  Обычно   его   "приглашали",   просили
"заглянуть", самого назначить удобное время...
   Но теперь Федор Васильевич пропустил это слово мимо ушей.
   - Да, да, я вас слышу, - поспешно сказал он  и  повторил:  -  Завтра  в
девять. - Потом нерешительно спросил: - Вы не знаете, по какому поводу?
   - Сообщат на месте, - ответил голос.
   Раздался щелчок. Трубка была повешена.
   Валицкий тоже повесил трубку, потом вынул из  кармана  платок  и  вытер
выступившие на лбу капли пота.
   "Что понадобилось от меня Рослякову?" - подумал Валицкий, на  этот  раз
без всякого раздражения, без неприязни, даже с какой-то теплотой.
   Но тут он вспомнил, как пренебрежительно встретил его Росляков.
   Это воспоминание тотчас же вернуло ход его мыслей в привычное русло. Но
тот факт, что о нем,  сугубо  гражданском  человеке,  не  имеющем  никаких
военных знаний, не забыли в такие дни, означал, что он незаменим,  что  от
него невозможно отмахнуться не только в мирное, но и в военное время!
   Значит, все его горькие мысли не имели  под  собой  никаких  оснований?
Значит, он просто поддался минутной слабости, недооценил себя?
   Сознание, что он победил и на этот раз, вызвало  у  Федора  Васильевича
ощущение  гордости.  Он  встал,  выпрямился,  несколько  раз  прошелся  по
комнате, крикнул в открытую дверь кабинета, чтобы приготовили  кофе,  и  в
тот же момент услышал звонок у парадной двери.  Минутой  позже  в  кабинет
вбежала,  задыхаясь  от  волнения  и  протягивая  какую-то  бумагу,  Мария
Антоновна. Валицкий выхватил из ее рук серый листок - это была телеграмма.
   "Не  волнуйтесь  немного  простудился  приеду  через   несколько   дней
Анатолий".
   Валицкий с облегчением вздохнул - еще одна тяжесть упала с его плеч.


   ...На следующий день он встал, как обычно, в половине восьмого утра, не
спеша оделся с обычной тщательностью. Если тогда, когда  Федор  Васильевич
шел в управление, у него мелькнула мысль,  что,  пожалуй,  стоило  сменить
"бабочку" на галстук, а карманные золотые часы -  на  обычные  ручные,  то
сегодня он с  особым  удовлетворением  оделся  именно  так,  как  одевался
всегда.
   Мысль о том, что люди должны, вынуждены принимать его таким,  каков  он
есть, - хотя он никогда и ни в чем не сделал им  ни  малейшей  уступки,  -
сегодня была особенно приятна Валицкому.
   Точно рассчитав время, он вышел из дому без двадцати девять и  ровно  в
девять без стука вошел в  кабинет  заместителя  начальника  архитектурного
управления.
   Поздоровавшись с Росляковым едва заметным кивком головы  -  он  не  мог
простить ему тогдашнего приема, - Валицкий сел, не дожидаясь  приглашения,
на  один  из  двух  стоявших  у  письменного  стола  стульев.  С  чувством
внутреннего   удовлетворения   отметил,   что   Росляков,   этот    обычно
самоуверенный и начальственно  держащийся  тучный,  пожилой  человек,  был
сегодня  небрит  и  под  глазами  его  набухли  серые  мешки.  Он  казался
утомленным и растерянным.
   - Чем могу служить? - холодно спросил Валицкий, слегка облокачиваясь на
трость, которую держал обеими руками, и предвкушая удовольствие  выслушать
просьбу.
   Росляков молча взял со стола какую-то папку,  раскрыл  ее,  вытянул  из
пластмассового стаканчика один из остро отточенных  карандашей  и  спросил
равнодушным, бесцветным голосом, точно врач очередного  из  многочисленных
пациентов:
   - Ваша семья, Федор Васильевич, состоит из трех человек, так?
   - Простите? - недоуменно переспросил Валицкий. Ему показалось,  что  он
не понял вопроса.
   - Я спрашиваю о составе  семьи,  -  несколько  громче  и  на  этот  раз
подчеркнуто внятно повторил  Росляков.  -  В  списке  значатся:  вы,  ваша
супруга Мария Антоновна, шестидесяти лет, и сын  Анатолий,  двадцати  трех
лет, военнообязанный, так?
   - Вы абсолютно правы, - с  холодным  недоумением  ответил  Валицкий,  -
однако я не понимаю, о чем идет речь.
   Росляков поднял голову, посмотрел  на  закрытую  дверь,  снова  перевел
взгляд на Валицкого и сказал вполголоса:
   - Об эвакуации.
   - О чем? - переспросил Валицкий.
   - Ну я же сказал, об эвакуации, -  устало  повторил  Росляков.  -  Есть
решение областного комитета партии.  Разумеется,  к  вашему  сыну  это  не
относится. В ближайшие дни вас известят о месте вашего нового  жительства,
а также о дате и часе отъезда.
   - Но... но  я  никуда  не  собираюсь  ехать!  -  возмущенно  воскликнул
Валицкий, все еще не до конца отдавая себе отчет в конкретности только что
сказанных Росляковым слов, но уже сознавая их смысл.
   Росляков укоризненно покачал головой и устало сказал:
   - Эх, Федор Васильевич, когда же вы наконец поймете, что  ваше  желание
или нежелание не всегда является решающим! Я же сказал: есть решение  бюро
обкома. Вы про такое учреждение, надеюсь, слышали?
   Валицкий вскочил со своего стула.
   - Если вы, - громко сказал он тонким,  как  всегда  в  минуты  большого
волнения,  голосом,  -  являетесь  только  передаточной   инстанцией,   то
потрудитесь сообщить мне адрес... властей! Вам же,  уважаемый...  товарищ,
хочу сообщить, что я родился и вырос в этом городе. В нем мои дома  стоят!
И не в ваших силах...
   Он задохнулся от ярости, от обиды,  судорожно  проглотил  слюну,  хотел
сказать что-то еще, но не смог произнести ни слова, громко стукнул  палкой
по полу, повернулся и вышел, почти выбежал из кабинета.
   ...Он шел по скверу к Невскому, тяжело размахивая своей палкой.
   Сияло солнце. Какие-то люди рыли  канаву.  "Поразительная  страсть  все
копать и перекапывать! - подумал  Федор  Васильевич.  -  Сегодня  заливают
асфальтом, завтра ломают и перекапывают".
   Он мельком недоуменно отметил, что канаву копали люди,  не  похожие  на
обычных рабочих-строителей: молодые и пожилые, они были в пиджаках, многие
в шляпах и кепках.
   Но Валицкий не  придал  значения  этим  непривычным  деталям,  он  лишь
автоматически  зафиксировал  их  и  пошел  дальше,  по-прежнему  кипя   от
возмущения.
   Он был в таком состоянии, что даже и  не  пытался  до  конца  осмыслить
сказанное Росляковым. Федор Васильевич понял только одно: ему и  его  жене
предлагают убраться из Ленинграда, где они никому не нужны.
   Он шел по скверу,  сердито  пристукивая  палкой,  ослепленный  чувством
горькой обиды, ни на что не глядя и никого не замечая, пока дорогу ему  не
пересекла широкая, свежевырытая канава.
   Федор Васильевич чуть не свалился  в  нее,  потому  что  шел  с  высоко
поднятой головой.
   - Черт знает что! Роют дурацкие канавы в центре  города!  -  неожиданно
для самого себя громко воскликнул он, едва сохраняя равновесие, отступил и
увидел, что в стороне через канаву перекинут деревянный мостик и именно по
нему и идут люди.
   - А это, дяденька, не канава, а траншея! - раздался  где-то  за  спиной
Федора Васильевича мальчишеский голос. - От самолетов в нее пикировать!
   Валицкий обернулся и увидел мальчишку лет  двенадцати,  смотревшего  на
него с презрительным снисхождением.
   - Черт знает что! - буркнул Валицкий, но уже без прежней убежденности.
   Он влился в поток людей, перешел через мостик и вышел  на  Невский.  На
углу Литейного остановился,  стараясь  отдать  себе  отчет  в  том,  куда,
собственно, он идет.
   А идти-то ему было некуда. Он постоял на углу, раздумывая,  не  следует
ли вернуться обратно в управление и  сказать  этому  Рослякову  -  но  уже
спокойно и обдуманно, - что он никуда не поедет и пришел узнать,  намерены
ли его выдворять из города силой.
   Федор Васильевич сделал было шаг в  обратном  направлении,  но  тут  же
сказал себе: "Бесполезно. Росляков не более чем исполнитель. Он всегда был
только исполнителем. Он пешка. Но я, я не пешка, которую можно передвинуть
и вообще сбросить с доски одним движением руки!.."
   Решение было принято внезапно. Ну  конечно  же,  надо  идти  к  высшему
начальству! К тем, на чье решение ссылался Росляков!.. Однако допустят  ли
его, будут ли с ним разговаривать?
   Но одно лишь предположение, что кто-то может отказаться разговаривать с
ним, Валицким, снова  привело  Федора  Васильевича  в  состояние  крайнего
негодования. Он взмахнул своей палкой,  точно  грозя  кому-то,  решительно
пошел к остановке, дождался автобуса, втиснулся в него... И  только  голос
кондуктора: "Смольный!" - оторвал Валицкого от его мыслей.
   Он вышел из автобуса,  сделал  несколько  шагов,  завернул  за  угол  и
остановился  в  полном   недоумении.   Огромное,   широко   раскинувшееся,
образующее  два  крыла  белокаменное  здание   Смольного   было   прикрыто
гигантской зеленой сетью. Такие  сети  с  наклеенной  на  них  бутафорской
листвой и силуэтами деревьев Валицкому приходилось видеть лишь в театре.
   Однако здесь все поражало своими масштабами. Сеть прикрывала площадь во
многие сотни квадратных метров. Для столь опытного архитектора  и  знатока
живописи, каким был Валицкий, не стоило большого труда  представить  себе,
что сверху район Смольного должен  теперь  казаться  огромным  лесным  или
парковым массивом.
   Некоторое  время  он  стоял  неподвижно,   ошеломленный   масштабом   и
хитроумностью замысла этой маскировки, однако очень скоро вспомнил о  цели
своего приезда сюда и зашагал к зданию.
   Федор Васильевич не был  здесь  уже  много  лет.  В  его  представлении
Смольный являлся символом,  средоточием  тех  неприязненно  относящихся  к
нему, Валицкому, сил, по воле которых он  вот  уже  долгие  годы  считался
"опальным" и не допускался к  сколько-нибудь  ответственным  работам.  Эти
силы, по терминологии Федора Васильевича, обозначались местоимением "они".
Иногда он добавлял к нему слово "там". "Это уж пусть решают  "они",  разве
они "там" позволят!.." - не раз произносил с сарказмом Валицкий, делая при
этом неопределенный взмах рукой.
   Войдя в большой, неярко освещенный вестибюль, он растерянно осмотрелся.
В  десятке  метров  от  него  невысокая  широкая  каменная  лестница  была
перегорожена деревянным, оставляющим лишь  узкий  проход  барьером.  Возле
прохода стоял военный в фуражке с синим верхом.
   "К кому, собственно, я должен  обратиться?"  -  в  первый  раз  подумал
Валицкий.  Единственное  имя,  которое  было  ему  известно  из  тех,  что
ассоциировались с понятием "Смольный", было имя Жданова. Он не был  знаком
с этим человеком, хотя не допускал мысли,  что  Жданову  фамилия  Валицкий
ничего не говорит. Поэтому он  решил,  что  направится  непосредственно  к
Жданову.
   И Федор Васильевич, чуть откинув голову и всем своим  видом  показывая,
что он личность значительная и независимая, решительно стал подниматься по
лестнице.
   Когда он приблизился к барьеру, военный сделал шаг вперед,  загораживая
проход, и вопросительно посмотрел на странного, столь непривычно  для  его
глаз одетого человека с тростью в руке.
   - Ваш пропуск, - сказал военный.
   - Я к Жданову, - бросил, не поворачивая головы, Валицкий.
   - Пропуск, пожалуйста, - вежливо  повторил  военный,  однако  при  этом
окончательно загораживая проход.
   - Я академик архитектуры Валицкий! -  многозначительно  произнес  Федор
Васильевич, глядя сверху вниз на едва доходящего ему до плеча военного.
   - Вас ждут? - с некоторым колебанием в голосе спросил тот, не отступая,
однако, ни на шаг.
   Валицкий помедлил с ответом, обдумывая, позволительно ли ему  унизиться
до мелкой лжи.
   - Нет, - высокомерно бросил он, - но я по важному, неотложному делу.
   - Обратитесь в бюро пропусков, - сказал военный, делая  движение  рукой
куда-то вниз, и добавил: - Прошу посторониться.
   Валицкий автоматически сделал шаг в сторону, пропуская двух стоящих  за
ним командиров с планшетами в руках, и медленно спустился вниз.  В  окошке
бюро пропусков ему  сказали,  что  в  секретариат  товарища  Жданова  надо
звонить по телефону, и дали номер. Телефоны висели тут  же  на  стене,  но
возле них толпились люди. Валицкий дождался своей очереди, назвал номер и,
перечислив все свои звания, сказал, что хотел бы переговорить с  Ждановым.
Мужской голос вежливо и спокойно ответил ему, что товарища Жданова  сейчас
на месте нет и что сегодня он вряд ли будет в Смольном.
   - Как же быть? - растерянно произнес Валицкий. - У  меня  дело  крайней
необходимости...
   Наступила короткая пауза;  видимо,  человек  на  другом  конце  провода
обдумывал ответ. Наконец Валицкий услышал:
   - Подождите минуту у телефона.
   В трубке раздался далекий, приглушенный голос, однако Валицкий, как  ни
прижимал трубку к уху,  не  мог  ничего  разобрать  из  тех  явно  не  ему
адресованных слов.
   - Вы слушаете? - снова громко и внятно прозвучало в трубке.
   - Да, да! - поспешно подтвердил Валицкий.
   -  Я  договорился  с  товарищем  Васнецовым.  Он  сможет  вас  принять.
Подойдите, пожалуйста, к окошку бюро пропусков. Без очереди.
   "А кто такой товарищ Васнецов?" - хотел было  произнести  Валицкий,  но
тут же вспомнил, что не раз встречал эту фамилию в "Ленинградской  правде"
при перечислении имен руководителей города.
   - Большое спасибо! - воскликнул Валицкий  гораздо  сердечнее,  чем  ему
хотелось.
   Он повесил трубку и направился к окошку, однако очередь была  и  здесь.
Вдруг он услышал голос: "Товарищ Валицкий!" И одновременно  те  люди,  что
стояли у окна, расступились, и Федор Васильевич увидел голову  человека  в
военной фуражке, наполовину высунувшуюся из окна. Валицкий подошел.
   - Ваш партбилет, - сказал, опускаясь  на  стул,  с  которого  поднялся,
когда  высматривал  Валицкого,  военный  с  тремя  кубиками  в   петлицах.
Одновременно он склонился над столом и протянул руку к окошку, за  которым
стоял Валицкий.
   - Простите... но я не состою... - начал было тот,  но  военный  прервал
его:
   - Тогда паспорт.
   - Но... но у меня нет с собой паспорта, - в еще  большей  растерянности
произнес Валицкий. - Я академик архитектуры! Меня весь город знает!..
   Военный  поднял  голову,  недоуменно  посмотрел  на  лицо   седовласого
человека с галстуком-"бабочкой", встал,  подошел  к  другому  столу,  снял
трубку  одного  из  телефонов  и,  прикрыв  микрофон  рукой,  стал  что-то
говорить.
   Потом он вернулся к окну и, не глядя на Валицкого, сказал:
   - Вас проводят к товарищу Васнецову. Подождите у входа.
   Через несколько минут к стоящему у барьера Валицкому спустился,  слегка
прихрамывая, молодой человек в сапогах и в гимнастерке. Он  что-то  сказал
военному, проверяющему пропуска, и неожиданно  обратился  к  Валицкому  по
имени-отчеству, как будто давно был с ним знаком:
   - Прошу вас, Федор Васильевич, проходите.
   ...В конце большой, светлой комнаты,  за  столом,  расположенным  между
двумя широкими окнами, сидел худощавый,  черноволосый,  с  густыми,  почти
сросшимися на переносице бровями человек в гимнастерке, но без петлиц.
   Когда Валицкий перешагнул порог  комнаты,  этот  человек  встал,  вышел
из-за стола и сделал несколько шагов ему навстречу.
   - Здравствуйте, Федор Васильевич, -  сказал  он,  протягивая  Валицкому
руку с узкой жилистой кистью.
   То,  что  и  Васнецов  знает  его  имя-отчество,  польстило   самолюбию
Валицкого. С чувством некоторой неловкости подумав о  том,  что  не  узнал
заблаговременно, как  зовут  Васнецова,  он,  однако,  легко  подавил  это
чувство, снова сосредоточив все мысли на цели своего прихода.
   Валицкий отметил про себя, что Васнецов молод, раза  в  два,  очевидно,
моложе, чем он сам, и тот факт, что его судьба находится  в  руках  такого
молокососа, снова вызвал у Федора Васильевича чувство настороженности.
   Однако до сих пор он еще не произнес  ни  слова.  Молча  и  с  холодным
достоинством