Смольного.  В
ней Валицкий уже не  настаивал  на  возвращении  в  ополчение.  Перечислив
знакомые ему области градостроительства, он просил использовать его знания
и опыт в  деле  обороны  города.  Он  даже  упомянул,  что  умеет  неплохо
рисовать, с тайной надеждой, что его смогут использовать хотя бы на работе
по выпуску военных плакатов и лозунгов.
   Однако и на эту записку ответа пока не было.
   Федор Васильевич сознавал, что "властям" не до  него:  немцы  -  где-то
возле  Ленинграда,  город   подвергается   систематическому   обстрелу   и
бомбежкам, ухудшилось продовольственное снабжение.
   Большинство коллег Валицкого его возраста были эвакуированы,  некоторые
получили назначение в организации, работающие  на  оборону.  Валицкий  же,
вернувшись из ополчения, остался не у дел.
   Единственным утешением Федора Васильевича была теперь Вера.
   Нет, с тех пор как она неожиданно появилась в квартире Валицкого,  Вера
больше не приходила. Но  раз  в  неделю,  по  воскресеньям,  она  звонила,
справлялась о  здоровье  Федора  Васильевича  и  о  письмах  от  Анатолия.
Валицкий знал, что Вера работает теперь в одном из госпиталей и фактически
там же и живет, что занята она по восемнадцать - двадцать часов в сутки  и
поэтому не имеет возможности навестить его. Но звонила она регулярно.
   Вот и сегодня, в дождливое сентябрьское воскресенье, Валицкий  сидел  в
кабинете, ожидая звонка. Сидел и думал о  том,  что  эти  несколько  минут
разговора, которые ему предстоят, остались  единственной  радостью  в  его
жизни.
   Обычно Вера звонила около восьми  вечера.  Было  без  четверти  восемь,
когда Валицкий нетерпеливо посмотрел на часы.
   Если  бы  Федора  Васильевича  спросили,  почему  он  не   уезжает   из
осажденного города, ему, пожалуй, трудно было бы ответить.  Быть  ближе  к
сыну? Но сын на фронте. То, что  отец  в  Ленинграде,  скорее  всего  лишь
причиняет Анатолию лишнее беспокойство, - ведь он знает, что город  бомбят
и обстреливают. Если бы жена была здесь, рядом, то Валицкий мог бы утешать
себя мыслью, что нужен ей - больной и старой. Но и она теперь далеко...
   Почему же он остается в Ленинграде? Потому что здесь стоят  построенные
им, Валицким, дома?.. Но он не нужен давно воздвигнутым  домам,  новых  же
сейчас никто не строит. И вообще он никому не нужен.  То  короткое  время,
которое он провел на фронте, в ополчении, он приносил  пользу.  Но  и  там
оказался лишним...
   Так размышлял Валицкий.
   Будучи весь под властью этих невеселых  мыслей,  он  тем  не  менее  не
спускал глаз с телефонного аппарата, каждое мгновение ожидая звонка.
   Звонок раздался, когда стоящие в углу кабинета часы показывали без пяти
восемь. Валицкий схватил трубку, поднес  к  уху  и,  радуясь,  что  сейчас
услышит голос Веры, торопливо проговорил:
   - Да, да, слушаю!
   - Валицкий Федор Васильевич? - раздался в трубке женский голос.
   - Да, да, это я! - еще не отдавая себе отчета в том, что это  не  Вера,
воскликнул Валицкий.
   - Ваш телефон выключается на время войны, -  снова  зазвучал  в  трубке
холодный, какой-то металлический голос.
   - Что?.. Как?.. - недоуменно пробормотал Валицкий. - Как выключается? -
И поспешно добавил: - У меня уплачено до... Кто это говорит?
   - Телефонная станция. Аппарат выключается до конца войны.
   - Послушайте! - оглушительно крикнул в микрофон Валицкий. - Мне  должны
сейчас позвонить! Вы... вы не имеете права! Я...
   И вдруг он понял, что кричит в пустоту. Никто не  слышал  его.  Аппарат
был мертв.
   Валицкий медленно положил  трубку  на  рычаг,  потом  с  какой-то  едва
тлеющей надеждой снова снял ее, приложил к уху. Но по-прежнему не  услышал
ни звука, ни шороха. Ничего. С таким же успехом можно было  прислушиваться
к куску дерева вши металла.
   Он положил трубку на стол. Часы гулко пробили восемь.
   Произошло непоправимое. Теперь Вера уже не сможет ему позвонить...
   С отчаянием Валицкий подумал о том, что  не  знает  адреса  Веры  -  ни
домашнего, ни служебного.  Ему  показалось,  что  она  потеряна  для  него
навеки...
   Федор  Васильевич  попытался  взять  себя  в  руки  и  трезво  обдумать
случившееся. Хотя он еще не знал, выключены ли  в  городе  все  квартирные
телефоны или  это  касается  только  людей,  не  связанных  с  выполнением
оборонных  заданий,  было  ясно,  что  телефона  лишился  не  только   он.
Следовательно, Вера не может не узнать об  этом.  Возможно,  что  уже  при
первой попытке дозвониться до него ей  сообщат  со  станции,  что  телефон
выключен. В этом случае она придет сюда  сама.  Несомненно,  придет...  Но
когда? При ее занятости вряд ли ей легко будет выбрать время.
   И кроме того, если взглянуть правде в глаза, зачем он  ей,  собственно,
нужен? Ведь до сих пор Вера звонила просто так,  из  чувства  сострадания,
понимая, что происходит у него на душе. Звонила, так сказать, в память  об
Анатолии. Снять трубку и позвонить - для этого всегда можно  найти  время.
Но покинуть госпиталь на два-три часа только  для  того,  чтобы  навестить
взбалмошного старика? Вряд ли...
   И все-таки Валицкий надеялся,  что  Вера  придет.  Она  чувствует,  что
необходима ему. Она добрая, чуткая девушка. Она придет хотя бы  для  того,
чтобы узнать, нет ли новых писем от Анатолия.
   Когда? Может быть, уже сегодня  вечером,  убедившись,  что  телефон  не
работает. Или завтра. Но  придет  обязательно,  в  этом  Валицкий  уже  не
сомневался.
   Он  медленно  положил  трубку  на  рычаг  ненужного  теперь   телефона.
Откинулся в кресле и закрыл глаза.  Из  черной  тарелки  прикрепленного  к
стене репродуктора доносился мерный стук метронома. Это  означало,  что  в
городе сейчас спокойно.
   "О, если бы этот метроном  был  чувствителен  не  только  к  очередному
несчастью, обрушившемуся на  сотни  тысяч  людей,  но  и  к  горю  каждого
отдельного человека! - подумал Валицкий. - Тогда он  постоянно  стучал  бы
лихорадочно быстро..."
   Потом мысли его перескочили на другое: "Где  же  все-таки  живет  Вера?
Очевидно, где-то  в  районе  Нарвской  заставы.  Именно  туда  направлялся
трамвай, на который я посадил ее в тот поздний  июльский  вечер.  Да,  да,
несомненно, за Нарвской, ведь ее отец работал  раньше  на  Путиловском,  и
вполне естественно, что они жили где-то неподалеку..."
   Валицкий вспомнил, как, вернувшись на  грузовике  из  дивизии,  шел  по
улице Стачек, как ехал на трамвае мимо Нарвских ворот.
   Перед его мысленным взором снова возникли  эти  ворота  -  Триумфальная
арка,   увенчанная   колесницей   Славы,   увлекаемой   вперед   шестеркой
вздыбившихся коней. Валицкий почему-то подумал о том, что эта скульптурная
группа более динамична, чем колесница на арке Главного штаба.
   Неужели он доживет до того дня, когда через  Нарвские  ворота  пройдут,
возвращаясь с фронта, победоносные войска, разгромившие немецко-фашистские
полчища?!
   Нет, он слишком стар. А победа еще слишком  далека  -  враг  на  пороге
Ленинграда.
   Валицкий плохо представлял себе, где именно сегодня находится враг,  но
знал, что у самого города.
   И все же он был убежден, что, несмотря на то что врагу удалось дойти до
стен Ленинграда, захватчики все равно обречены, что они будут разгромлены,
перемолоты, закопаны в землю...
   Отвлекаясь от горьких раздумий о своей судьбе,  о  жене,  в  сыне,  чья
жизнь ежеминутно подвергается смертельной опасности, о Вере, голос которой
он теперь не может услышать, Федор Васильевич постарался представить себе,
каким же будет в Ленинграде день Победы.
   "Несомненно, арка, возведенная в честь победы  над  Наполеоном,  должна
послужить триумфальными воротами для победителей и в этой войне, - подумал
он. - Новую строить не надо, То, что наши бойцы  пойдут  именно  под  этой
аркой, будет символизировать закономерность, неотвратимость разгрома любых
захватчиков,  поднявших  меч   на   Россию.   Правда,   русские   солдаты,
возвращавшиеся  с  победой  из  Парижа,  проходили   под   другой   аркой,
деревянной.  Но  ведь  нынешняя,  каменная,  в  основном   повторяет   ту,
деревянную. А где-то неподалеку должен быть воздвигнут  памятник  в  честь
победы над фашизмом".
   Где установить этот памятник? И каким он должен быть? Федор  Васильевич
представил себе советского воина со знаменем в  руках,  попирающего  ногой
свастику в виде извивающихся в конвульсиях переплетенных змей...
   Старый архитектор увлекся. Придвинул к себе лист бумаги, взял  карандаш
и стал делать набросок...
   Поглощенный работой, он не слышал, как  зачастил  метроном,  не  слышал
глухих разрывов снарядов. Лишь  голос  диктора,  объявляющего,  что  район
подвергается  артиллерийскому  обстрелу,  вернул  Валицкого   к   реальной
действительности.
   "Чем я занимаюсь? - с недоумением и горечью подумал  он.  -  Какие  там
памятники!.. Когда еще она придет, победа?!"
   Федор Васильевич стал собираться в бомбоубежище.
   Раньше он туда не ходил, а сидел  в  своем  кабинете,  прислушиваясь  к
стрельбе зениток и взрывам бомб. Но после того как к нему однажды  явились
дежурные из МПВО и предупредили, что привлекут его  к  ответственности  за
несоблюдение правил поведения гражданского населения, Валицкий смирился  и
стал спускаться во время тревоги в подвал.
   В отличие от многих других, он никогда не  брал  с  собой  ни  еды,  ни
подушки с одеялом, хотя обстрелы длились  иногда  по  нескольку  часов,  -
ничего,  кроме  заранее  приготовленного  портфеля,   в   котором   лежали
фотографии жены и Анатолия и письма сына с фронта. Отправляясь в  убежище,
Валицкий доставал из шкафа какую-нибудь книгу и тоже клал ее  в  портфель.
Он брал книгу наугад, следя лишь за тем, чтобы она не  имела  отношения  к
архитектуре, -  все,  что  напоминало  Валицкому  о  его  ненужной  теперь
профессии, вызывало у него горечь и раздражение.
   На этот раз он также взял, не выбирая, одну из тех книг, к которым  уже
много лет не прикасался, сунул ее в портфель и пошел к двери.


   Бомбоубежище  -  большой,  плохо  освещенный,  сырой   подвал,   бывшая
котельная, - было уже полно людьми. Женщины с  детьми,  старики  сидели  и
лежали на скамейках и койках-раскладушках.
   Каждый раз, когда Валицкий входил в этот подвал, он  испытывал  горькое
чувство от сознания  своей  принадлежности  к  людям,  никакого  активного
участия в обороне города не принимающим,  обреченным  лишь  на  страдания,
связанные с войной.
   Валицкий осмотрелся и, всем своим  видом  давая  понять,  что  оказался
здесь  совершенно  случайно,  прошел   между   раскладушками,   матрацами,
расстеленными на каменном полу, к дальней скамье.
   Там сидели женщина в косынке,  инвалид  с  костылями,  прислоненными  к
скамье, и какой-то старичок в металлических "дедовских" очках, на  коленях
его лежал сверток, очевидно,  с  чем-то  съестным  -  масляные  пятна  уже
проступили на оберточной бумаге.
   Валицкий раскрыл свой портфель, вынул книгу и с  удивлением  обнаружил,
что это томик Марка Твена на английском языке.
   Марка Твена Валицкий читал лишь в юности и помнил только его повести  о
Томе Сойере и Гекльберри Финне. В памяти почему-то  застряла  также  фраза
писателя о том, что бросить курить очень легко, поскольку он,  Марк  Твен,
делал это раз десять.
   Федор Васильевич попытался сейчас припомнить, где и когда он купил  эту
прекрасно изданную книгу, -  вероятно,  еще  до  революции,  за  границей.
Посмотрел оглавление. Одно  из  заглавий  -  "Таинственный  незнакомец"  -
привлекло его внимание. Подумав, что именно подобного рода чтение  поможет
отвлечься от невеселых мыслей, Валицкий раскрыл книгу.
   Однако едва он прочел первые строки, как услышал  из-за  двери  громкий
мальчишеский голос: "Нет, нет, не хочу, не пойду!"
   Через минуту на  пороге  появился  заплаканный  мальчишка  лет  десяти,
подталкиваемый сзади женщиной.
   Все недовольно посмотрели в их сторону.
   Женщина умоляюще сказала:
   - Тише, Володя, тише! Не мешай  людям  отдыхать.  Ты  же  видишь,  люди
тут...
   Сидевший  рядом  с   Валицким   старичок   чуть   приподнялся   и   тем
добродушно-ироническим  тоном,  которым  обычно  обращаются   взрослые   к
напроказившим детям, сказал:
   - Почему плачем, молодой человек по имени Володя?
   Мальчик молчал, вытирая текущие по щекам  слезы,  а  женщина  торопливо
проговорила:
   - Вы уж  извините,  товарищи!  Не  хочет  в  убежище  идти,  ревет  как
оглашенный!
   Она снова подтолкнула мальчишку:
   - Иди, иди! Всполошил людей!..
   Мальчик сделал шаг вперед и опять  остановился,  обводя  присутствующих
недружелюбным взглядом.
   - Какова  же  причина  подобного  поведения  молодого  человека?  -  не
унимался сосед Валицкого.
   Женщина села на уголок скамьи, притянула к себе упрямо передергивающего
плечами мальчишку и ответила:
   - Видите, вот не хочет! Трусы, говорит, только в убежище идут!.. Вы  уж
простите, - спохватилась она и добавила без всякого  перехода:  -  Отец-то
наш на фронте.
   -  Это  почему  же  трусы?  -  явно  обиженно  проговорил  сидевший  на
противоположной скамье мужчина средних лет с  наголо  обритой  головой,  в
армейской хлопчатобумажной гимнастерке, но без петлиц.
   Парнишка выпрямился и громким, срывающимся голосом закричал:
   - Трусы! Конечно, трусы! Все вокруг говорят: смелым, смелым надо  быть!
А как же я смелым буду, если она чуть что - в убежище гонит?!
   -  А  ты  думаешь,  смелость  в  том,  чтобы  фрицу  башку  под  снаряд
подставлять? - уже спокойнее спросил бритоголовый.
   Несколько  мгновений  мальчик  глядел  на  него  в  упор   пристальным,
недетским взглядом. Потом сказал с вызовом:
   - А вам... а вам тоже на фронте надо быть!
   - Я и был, - теперь уже совсем добродушно ответил бритоголовый.  -  На,
гляди, если не веришь.
   Он подтянул левую штанину,  и  все  увидели,  что  нога  -  в  гипсовой
повязке.
   - Стыдно, стыдно, Володя! -  громким  шепотом  сказала  женщина,  снова
притягивая к себе мальчика.
   На этот раз он покорился, сел рядом, опустив голову.
   В убежище снова наступила тишина.
   "А меня никто не заподозрит в трусости. Никто не скажет, что мое  место
на фронте! -  с  горечью  подумал  Валицкий.  -  Старик!  Все  видят,  что
старик!.."
   Чтобы не растравлять себя, он снова попытался читать.
   Это была странная повесть. Действие происходило в  1500  году.  Дьявол,
принявший человеческий облик, явился к ничего не подозревающим, играющим в
лесу мальчишкам. Сначала он продемонстрировал  им  несколько  элементарных
фокусов, которые тем не менее поразили детское  воображение.  Потом  решил
вмешаться в жизнь городка. Проделки следовали одна за другой...
   Незаметно для себя Валицкий увлекся чтением и не заметил,  что  сидящий
рядом неугомонный старичок время от времени заглядывает в его книгу.
   Неожиданно тот спросил:
   - На каком же это вы языке читаете?
   - На английском, - буркнул, не поднимая головы, Валицкий.
   - Великая вещь - знание  иностранных  языков,  -  со  вздохом  произнес
старичок. - И о чем, извините, идет речь?
   - О черте, - снова  буркнул  Валицкий,  чувствуя,  что  от  назойливого
соседа не так легко отделаться.
   - О че-ерте? - удивленно переспросил старик. -  Гм-м...  А  я,  грешным
делом, когда вы сказали, что английским владеете, хотел вас  спросить,  не
слышно ли что-нибудь о втором фронте?
   Логика мышления соседа была более чем наивна.
   Валицкий опустил раскрытую книгу на колени и иронически улыбнулся:
   - Почему вы изволите полагать,  что  мне  что-либо  известно  о  втором
фронте?
   - Ну... - смущенно произнес  старичок,  -  я  думал...  Ведь  англичане
теперь наши союзники. Говорят, что следует ожидать...
   - Ничего не следует ожидать! - резко оборвал его Валицкий. -  К  вашему
сведению, на протяжении всей своей  истории  Англия  заботилась  только  о
себе.
   Увидев,  как  растерянно  и  даже  испуганно  заморгал   сосед,   Федор
Васильевич, смягчившись, добавил:
   - Кроме того, я читаю не английского, а американского  писателя.  И  не
современного.
   - Так, так, понимаю, -  закивал  головой  старик.  -  Как  прозывается,
позвольте полюбопытствовать?
   - Марк  Туэйн,  -  сухо  ответил  Валицкий,  машинально  произнося  имя
писателя по-английски.
   - Понимаю, - снова закивал сосед и добавил виновато: -  Не  приходилось
слышать.
   Наконец старик угомонился.
   В подвале было  тихо,  слышался  только  учащенный  стук  метронома,  -
обстрел там, наверху, продолжался.
   Валицкий снова погрузился в чтение.
   Повесть из остроумной  сказки  постепенно  превращалась  в  философский
трактат.  Дьявол  проповедовал  взгляд  на  людей  как  на   существа,   в
нравственном отношении стоящие ниже животных.
   Старичок опять оторвал Валицкого от книги:
   - Извините великодушно. Вот вы пояснили, что про  черта  читаете.  Надо
полагать, в фигуральном, так сказать, смысле?
   Валицкий раздраженно захлопнул книгу. Сосед начинал ему явно надоедать.
Кроме того, Федор Васильевич заметил,  что  люди,  сидевшие  рядом,  стали
прислушиваться к их  разговору.  Ему  следовало  бы  промолчать,  оставить
вопрос старика без ответа. Но это было не в характере Валицкого.
   - Вы хотите мне  сообщить,  что  чертей  в  природе  не  существует?  -
язвительно произнес он.
   - Нет, почему же! - возразил сосед. - Я, например, полагаю, что  Гитлер
и есть дьявол.
   - Гитлер - негодяй и  мракобес,  -  не  замечая,  что  повышает  голос,
ответил Валицкий, - но к чертям отношения  не  имеет.  Такими  чертями,  к
вашему сведению, полна история человечества. Все эти  Аттилы,  Чингисханы,
Барбароссы...
   - Вы образованный, вам виднее, - согласно закивал старик, - но я все же
думаю, что человек не может делать такое...
   Он как-то растерянно заморгал и тихо добавил:
   - У меня внучку убило... Маленькую... Мать в больнице  лежит,  отец  на
фронте. Она с матерью по улице шла. По Кировскому проспекту. И - снаряд...
Дочке ногу оторвало. А внучку... Валечку... - Он неожиданно  всхлипнул.  -
Даже  чтобы  похоронить,  ничего  не  осталось...  совсем   ничего...   Вы
понимаете?
   Валицкий почувствовал, как у него сдавило горло.
   - Да, да... - поспешно и как-то виновато сказал он. -  Я  понимаю.  Это
ужасно...
   - А я вот... сижу в подвале и спасаю свою  жизнь...  никому  не  нужную
жизнь... - говорил старик. - Вот бутерброды соседка сунула... - Он  кивнул
на  свой  промасленный  сверток  и  повторил   с   горькой   усмешкой:   -
Бутерброды!.. Если бы я увидел... тех, что стреляют,  у  меня  хватило  бы
сил, чтобы удушить... хоть одного... одного, на большее меня не хватит...
   Старик умолк. Но его слова оказались той искрой,  от  которой  вспыхнул
пожар. Люди заговорили разом,  перебивая  друг  друга,  торопясь  поведать
каждый о своем горе: о разрушенном бомбой или снарядом доме, под обломками
которого погибли их дети, или сестры, или братья, о  "похоронке"  на  мужа
или сына, полученной с  фронта...  Казалось,  даже  воздух  этого  подвала
пропитан ненавистью к фашистам.
   Федор Васильевич потрясение слушал, губы его дрожали.
   Выговорившись,  люди  стихли.  Матери  стали  успокаивать  проснувшихся
детей, старики понуро опустили головы...
   "Боже мой, почему я  здесь,  а  не  на  фронте?!  -  хотелось  крикнуть
Валицкому. - Разве уже все окопы и эскарпы отрыты, все доты построены, все
надолбы  установлены,  все  мосты  взорваны,  разве  нет  применения  моим
знаниям, моему опыту?!"
   Ритм метронома вдруг переменился: стал спокойным,  размеренным.  Прошла
минута,  другая,  и  голос  диктора  из   черной   тарелки   репродуктора,
прикрепленной к стене подвала, объявил:
   - Обстрел района прекратился. Отбой!
   Люди стали подниматься со своих мест. Направился к двери и Валицкий.
   Кто-то тронул его за  рукав.  Федор  Васильевич  обернулся.  Рядом  шел
старик - сосед по скамейке, он тихо сказал:
   - Но мы его найдем, этого дьявола... Дети наши