совсем   старики!   Нет,
посмотрите!
   Он пошарил в одной из стоп,  вытащил  листок  бумаги,  бросил  на  него
взгляд и протянул Васнецову. Тот прочел написанные  химическим  карандашом
торопливые строки:
   "Я участник  революционных  боев  1905  года.  Бил  Юденича  в  1918-м.
Участвовал в гражданской в качестве командира  пулеметного  взвода.  Прошу
немедленно призвать на действительную военную службу..."
   - По ведь это же  здорово!  -  воскликнул  Васнецов,  возвращая  листок
военкому.
   - Что здорово-то, что? - воскликнул военком,  выхватил  листок  из  рук
Васнецова и бросил его на стол. - Вы  знаете,  сколько  этому  пулеметчику
лет? Семьдесят третьего года рождения он - понимаете? Давно снят с учета!
   - Надо было ему разъяснить...
   - Что разъяснить, - с отчаянием снова прервал военком, - он  тут  такой
тарарам устроил!
   За дверью раздался шум, который перекрывали отдельные выкрики.
   - Слышите, товарищ Васнецов, - жалобно произнес майор, - и все только к
военкому! Минуя отделы! Им кажется, что я их тут же  вооружу  и  пошлю  на
фронт. Людей в помощь мне надо, иначе зашьемся! Я уже три раза горвоенкому
докладывал - не меньше десяти человек мне надо, чтобы этот поток расшить!
   - Хорошо, товарищ майор, постараюсь  помочь,  -  спокойно,  но  в  душе
испытывая необыкновенное удовлетворение от  только  что  услышанных  слов,
ответил Васнецов.
   ...С трудом пробившись к выходу, Васнецов сел в  машину  и  дал  шоферу
адрес еще одного военкомата. Там происходило  то  же  самое.  Сотни  людей
осаждали двери. Тут были и юноши, и девушки, и старики. Васнецов  не  стал
заходить в военкомат, понимая, что ему придется выслушать те же  жалобы  и
те же требования. Он приказал шоферу  ехать  в  ближайший  райком  партии.
Секретаря райкома не было на месте, дежурный доложил, что тот с утра уехал
на предприятия.
   Васнецов связался по телефону с горвоенкоматом.  Военком  ответил,  что
принимаются все возможные меры, не позже чем через час военкоматы  получат
необходимые пополнения, и  добавил,  что,  по  предварительным  данным,  в
течение первого часа после сообщения по радио о начале войны в  военкоматы
поступили тысячи заявлений от добровольцев.
   В бодром, приподнятом состоянии вышел Васнецов из здания райкома, сел в
машину и сказал шоферу:
   - На Кировский, Коля.
   Эти слова прозвучали так громко и даже лихо,  что  шофер  с  осуждением
посмотрел на него и спросил:
   - Чему радуетесь, Сергей Афанасьевич?..
   Но Васнецов, казалось, не расслышал его вопроса...



13

   Они стояли на перроне белокаменского вокзала - Вера и Анатолий.
   Прошло десять дней с тех пор, как он заболел.  И  все  это  время  Вера
провела у его постели. Из Ленинграда ее бомбардировали  телеграммами.  Она
отвечала: "Заболела, ничего серьезного,  на  днях  выезжаю".  Родственники
сердились, требовали, чтобы Вера немедленно возвращалась к  родителям,  не
волновала их. Она не поехала. Дни и почти все  ночи  проводила  у  постели
Анатолия.
   Через неделю он почувствовал себя лучше. Днем позже попробовал  встать.
На десятый день они решили ехать. Анатолий дал телеграмму  родителям,  что
возвращается. Вера с вечера купила билеты и тоже послала телеграмму домой.
Родственники попрощались с ней сухо. И вот Анатолий  и  она  стоят  ранним
утром на перроне в ожидании поезда.
   Казалось, он мало  в  чем  изменился,  этот  маленький,  тихий  дощатый
перрон. Только  стены  вокзала  теперь  покрывали  приказы,  объявления  и
плакаты.
   Приказ о всеобщей  мобилизации.  О  военном  положении.  О  затемнении.
Объявления о новом порядке  продажи  билетов  на  поезда,  о  расположении
ближайших бомбоубежищ. Плакаты: "Смерть фашизму!", "Разгромим врага!".
   Но в остальном все, казалось, было по-прежнему. Не спеша шел  по  путям
вагонный мастер в лоснящейся спецовке с масленкой в одной руке  и  длинным
молотком в другой. Поодаль одиноко сидели  на  своих  чемоданах  несколько
пассажиров. Уже взошло невидимое отсюда солнце, и  безоблачное  небо  было
ослепительно голубым.
   Вера и Анатолий тоже присели на свои чемоданы.
   - Как будто и войны нет, - задумчиво сказала Вера.
   - Ну, до войны отсюда далеко! - преувеличенно бодро ответил Анатолий.
   - Как ты себя чувствуешь, есть температура? - спросила Вера, протягивая
руку ко лбу Анатолия.
   Он недовольно отстранился и сказал:
   - Оставь! Кто сейчас думает о температуре?
   - А о чем ты сейчас думаешь?
   - Нелепый вопрос! О том, чтобы скорее добраться до Ленинграда и явиться
в военкомат. Я должен был это сделать гораздо раньше.
   - Но ты был болен! У тебя есть справка от врача.
   - Прекрасное объяснение! - раздраженно передернул плечами  Анатолий.  -
"Где вы были, когда началась  мобилизация,  товарищ  Валицкий?"  -  "А  я,
видите  ли,  болел.  Не  вовремя  искупался   в   речке.   Вот   документ,
посмотрите..."
   Он был зол на всех: на Веру, из-за которой приехал  сюда,  на  болезнь,
которая продержала его в постели, и, главное, на себя.
   Ему было горько и стыдно за то, что он не был  одним  из  первых,  нет,
самым первым из тех, кто явился в военкомат в то воскресенье, едва услышав
речь Молотова.
   Ему казалось, что и те, сидящие в отдалении пассажиры, и даже сама Вера
с чувством недоумения, смешанного с жалостью, смотрят на него  -  рослого,
здорового парня в гражданском пиджачке, в ботинках, на которых засохла так
и не очищенная прибрежная грязь и тина.
   А Вера думала совсем о другом - не о своей судьбе, мысли о  ней  просто
не приходили ей в голову, - а о том, что же, что же теперь будет...
   Она понимала: свершилось нечто огромное, небывалое, то, о чем ей всегда
напоминали, о чем предупреждали из года в год в речах, статьях, книгах,  в
песнях и кинокартинах... И следовательно, жизнь теперь должна  измениться,
стать какой-то  другой,  не  похожей  на  прежнюю...  Какой  именно,  Вера
представить себе не могла, но сознавала, что по сравнению со всем этим  ее
личная судьба столь малозначительна, что нелепо даже думать о ней.
   Еще совсем недавно, слушая рассказы о финской войне, Вера старалась как
бы "примыслить" себя к ней, представляя себя на фронте.
   Но теперь она думала о других: о матери, об отце, об Анатолии, -  не  о
его беспричинных, бессмысленных, как ей казалось, угрызениях совести, но о
том, что ему предстоит,  о  его  дальнейшей  судьбе.  Все  прошедшие  дни,
ухаживая  за  больным  Анатолием,  Вера  просто  не  имела   времени   для
размышлений. Разумеется, она, как и все, жила мыслями о войне,  ежеминутно
ожидая новых  сообщений,  прислушиваясь  к  радиоголосам,  доносящимся  из
укрепленной на стене соседней комнаты черной тарелки-репродуктора...
   И все же она не думала о войне "конкретно", она ощущала ее  просто  как
огромное, не поддающееся осознанию несчастье, обрушившееся на все то,  что
составляло ее жизнь.
   Анатолия же беспокоило другое. Война но  воспринималась  им  как  нечто
грозное, таящее для всех такие последствия, которые сейчас еще  невозможно
разгадать. Анатолий просто не думал об этом. Все его мысли вытесняла одна:
горькое ощущение, что то самое событие,  о  возможности  которого  столько
писалось и говорилось, с которым связывались понятия  мужества,  героизма,
преданности, наконец произошло, а он, Анатолий, оказался в стороне.
   Он думал не о предстоящих тяжелых  испытаниях,  неизбежно  связанных  с
войной, не о возможности смерти, которая в каждой войне незримо  стоит  за
спиной любого фронтовика, и не о том, что война разлучит его с Верой.
   Он страдал оттого, что на нем не было военной формы, и от опасения, что
по прибытии в Ленинград кто-нибудь из друзей, уже носящих эту форму, может
встретить его в таком сугубо гражданском виде.
   В линии своего дальнейшего поведения Анатолий не сомневался,  она  была
для него ясна: военкомат, фронт. На  мгновение  он  вообразил,  как  будет
плакать мать. Как будет вести себя отец, Анатолий представить себе не мог.
Разумеется, старик не снизойдет  до  слез  -  сентиментальность  была  ему
чужда. И все же интересно, как будет реагировать отец, подумал Анатолий. В
конце концов, ему до сих пор ни разу  не  приходилось  провожать  сына  на
смерть.
   Анатолий в первый раз мысленно произнес это слово "смерть", не придавая
этому  понятию  никакого  значения,  однако  испытывая   чувство   мрачной
гордости.
   Он украдкой взглянул на Веру. Как странно все получается,  подумал  он,
какой-нибудь год назад ему и в голову не  могло  прийти,  что  Вера  будет
именно той девушкой, которой предстоит провожать его на  войну.  Он  знал,
что Вера влюблена в него без памяти. Сознание этого возвышало  Анатолия  в
его собственных  глазах.  Он  представил  себе  Веру  стоящей  на  перроне
вокзала, у поезда, который через несколько  минут  повезет  его  туда,  на
запад. И ему стало ее жалко. Он представил себе этот поезд - такой,  какие
видел на киноэкранах, в фильмах, посвященных  войне,  -  бесплацкартные  и
товарные вагоны, набитые красноармейцами, табачный  дым,  звуки  гармошки,
плачущие женщины на перроне...
   Он окунется в новую, сулящую опасности и подвиги жизнь. Останется ли  в
ней место для Веры?.. Едва ли.
   И все же ему стало жалко ее. Жалко и обидно, что именно она видела  его
в течение этих десяти дней в таком беспомощном состоянии.
   Скорее бы в Ленинград! Теперь уже недолго ждать.
   - Через пятнадцать минут поезд, - сказал  Анатолий,  бросая  взгляд  на
свои ручные часы.
   - Да, еще пятнадцать минут, - повторила Вера, тоже взглянув на часы.
   По перрону медленно шел странный человек. На нем был  серый  больничный
халат, из-под которого виднелись  белые  кромки  кальсон,  заправленных  в
носки, военная пилотка. Правая его рука висела на марлевой перевязи.
   Он шел, внимательно оглядываясь по сторонам, а когда поравнялся с Толей
и Верой, неожиданно спросил:
   - Слушай, кореш, где здесь пивной ларек торгует?
   У него был хриплый голос.
   - Что? - переспросил занятый своими мыслями Анатолий.
   - "Что, что"! - передразнил его человек в халате. -  Пивом,  спрашиваю,
где торгуют? Ребята говорили - тут на вокзале ларек есть.
   Анатолий хотел было резко ответить, что сейчас не до  пива,  но,  вдруг
встретившись с ним взглядом, с внезапной отчетливостью  понял,  что  перед
ним _раненый_ и что он прибыл оттуда, с _войны_.
   - Вы... с фронта? - поспешно спросил он.
   - От тетки с  блинов  приехал,  -  грубо  ответил  человек,  и  по  его
скуластому, небритому лицу пробежала гримаса.
   - Ну как,  бьем  фашистов?  -  снова  спросил  Анатолий,  и  голос  его
прозвучал как-то залихватски и в то же время заискивающе.
   - Пока что они нас бьют, - ответил человек и сплюнул.
   Анатолию захотелось осадить этого неприятного  типа,  явного  паникера,
но, еще раз  взглянув  на  его  перевязанную  руку,  он  спросил,  вопреки
намерению, растерянно:
   - Но... почему же?
   - Тебя, браток, на фронте нет, в этом  вся  причина,  -  щуря  глаза  в
оскорбительной, злой улыбке, ответил человек в  халате,  снова  сплюнул  и
пошел дальше,  шаркая  по  доскам  своими  явно  не  по  размеру  большими
тапочками.
   Вера увидела, как бледное, исхудавшее лицо Анатолия мгновенно  залилось
краской. Она возмущенно крикнула вслед удаляющемуся человеку в халате:
   - Раз не знаете, то не говорите!
   Это прозвучало глупо, даже жалко.
   Человек обернулся,  несколько  мгновений  смотрел  на  Веру  иронически
оценивающим взглядом и сказал равнодушно:
   - Ладно. Держись за своего... забронированного.
   ...Тем временем народу  на  перроне  прибавилось.  Появилось  несколько
военных, женщины с тюками, перевязанными веревками и  ремнями,  мужчины  с
портфелями...
   А поезда все не было. Прошло уже минут  двадцать  с  тех  пор,  как  он
должен был прибыть. Люди стояли на перроне и пристально вглядывались туда,
где рельсы, казалось, сливались в одну едва различимую  линию,  в  надежде
увидеть дымок паровоза.
   Но поезда все не было.


   ...И вдруг мне захотелось, чтобы  этот  поезд  не  приходил  как  можно
дольше. Ведь пока не пришел поезд, для нас с Толей как бы еще продолжается
старая жизнь, а потом мы поедем в  новую  -  неизвестную  и  тревожную,  в
которой уже не будем вместе.
   Я вспомнила, как  еще  совсем  недавно  сидела  в  своей  "мансарде"  и
размышляла, люблю я Толю или нет. А сейчас подобный  вопрос  показался  бы
мне лицемерным и глупым. Потому что за эти дни по-настоящему поняла, как я
его люблю. Как это нелепо,  обидно,  что  по-настоящему  начинаешь  любить
человека только тогда, когда боишься потерять его!..


   А поезда все не было.


   Поезд пришел только под вечер. И люди на белокаменском перроне, которые
в мирное время вошли бы в свои  вагоны  спокойно  и  без  суматохи,  ныне,
измученные долгим ожиданием и  чувствуя,  что  сломан  обычный,  привычный
порядок их жизни, ожесточенно бросились  к  ступенькам  вагонов,  создавая
толчею и нервную суматоху.
   Вера и Анатолий кинулись было к  плацкартному  вагону,  но  на  верхней
ступеньке лестницы стоял проводник и, придерживая за  своей  спиной  ручку
закрытой двери, кричал, что мест в вагоне нет.
   Анатолий тоже что-то кричал в  ответ,  размахивал  билетами,  но  потом
понял, что это бесполезно, и потащил Веру к другому вагону.
   Наконец им удалось втиснуться в общий, битком набитый людьми вагон.
   Они влезли последними - перед  ними  на  ступеньки  взобрался  какой-то
энергичный тип в габардиновом плаще, с небольшим  чемоданом  в  руках.  Он
даже слегка оттолкнул Анатолия, который помогал Вере взобраться на высокую
вагонную ступеньку.
   Когда они втиснулись наконец в вагон, свободных мест уже не было.  Даже
на верхних, багажных полках лежали люди. Но не  это  поразило  Анатолия  и
Веру. Каждому из них приходилось ездить в переполненных вагонах.
   Нет, этот поезд отличался чем-то другим. Оттого ли,  что  в  вагоне  не
зажигали света и царил полумрак, из-за того ли, что тесно прижатые друг  к
другу люди вели себя как-то необычно тихо, или по каким-то иным признакам,
которых  ни  Анатолий,  ни  Вера  еще  не  осознали,  но  они  вдруг   оба
почувствовали, что вступили в преддверие незнакомого им мира  -  мрачного,
молчаливого и тревожного.
   Прошло несколько минут, люди "осели", "притерлись", как  всегда  бывает
после посадки, и проход освободился. Анатолий пошел вдоль вагона в поисках
свободных мест, но опять убедился в том, что все  занято.  Он  вернулся  к
Вере. Они остались стоять у двери, ведущей в тамбур, на самом  проходе,  и
проводница, пожилая женщина со свернутыми,  засунутыми  в  кожаный  футляр
флажками в  руке,  сказала,  чтобы  они  проходили  Дальше  и  приткнулись
куда-нибудь.
   Анатолий довольно резко ответил, что в вагоне нет мест,  но  проводница
оборвала его, сказав, что  "вагон  общий  и  места  тут  ни  для  кого  не
бронированные", а потом посоветовала поставить вещи под одной из полок,  а
самим пристраиваться "как знают", только не стоять в дверях.
   Анатолий пошел по проходу, держа свой и  Верин  чемоданы  перед  собой,
стараясь не задеть за торчащие с полок ноги уже улегшихся  людей.  Наконец
он наобум спросил какого-то расположившегося  на  одной  из  нижних  полок
мужчину, не разрешит ли тот поставить чемоданы под его  полку,  услышав  в
ответ короткое "валяйте", стал запихивать чемоданы и только тогда заметил,
что на полке  устроился  тот  самый  тип  в  габардиновом  плаще,  который
опередил его при посадке. Он так и лежал, не снимая плаща, положив  голову
на чемоданчик.
   Анатолия взяло зло. Если бы не этот нахал, у них с Верой была бы полка.
А теперь им предстоит всю ночь простоять в проходе.
   Он сказал, обращаясь к Вере:
   - Становись вот здесь, у окна, Верочка.  Гражданин  настолько  любезен,
что разрешает поставить вещи под его полкой.
   Слова  "гражданин"  и   "разрешает"   Анатолий   произнес   подчеркнуто
иронически.
   Поезд    тронулся.    И    уже    через    минуту    раздался    чей-то
недовольно-требовательный мужской голос:
   - Проводница, почему свет не дают?
   На него зашикали, кто-то рассмеялся коротким, невеселым смешком.
   - Света не будет, не в мирное время едем!!
   - Тоже мне... игрушки... - пробурчал первый голос, - в войну  играют...
Фронт за тысячу километров отсюда, а они...
   Стук колес заглушил голоса.
   Анатолий и Вера стояли в проходе, у покрытого  пылью  оконного  стекла.
Было  нестерпимо  душно.  Анатолий  попытался  было   открыть   окно,   но
проходившая в это время по вагону проводница сказала:
   - Окна не открывать. Не разрешается.
   - Черт знает  что...  -  раздраженно  произнес  Анатолий.  -  Света  не
зажигать, окна не открывать... В самом деле,  в  игрушки  играют...  будто
фронт рядом. Заставь дураков богу...
   - Ну раз такое правило, Толя, - примиряюще прервала его Вера.
   Он умолк.
   За  окном  в  полумраке  промелькнули  последние  домики  Белокаменска,
деревянная будка стрелочника, начался лес.
   Вера думала о том, что совсем недавно она вот так же стояла  у  окна  и
все это - дома, будка, лес -  проплывало  перед  ней,  только  в  обратном
порядке.
   Но тогда и лес, и будка, и дома были залиты летним солнцем и  выглядели
светлыми и радостными, а теперь все, что было там,  за  вагонным  стеклом,
казалось Вере чужим, тревожным, полным скрытой опасности.
   Она отвернулась от окна и тихо  спросила  Анатолия,  просто  для  того,
чтобы услышать его голос:
   - Как ты себя чувствуешь, Толя, голова не болит?
   - А... что там голова... - раздраженно ответил Анатолий.
   - Скоро мы будем дома... - сказала Вера просто для того, чтобы  сказать
что-нибудь.
   - Да, да. Не пройдет и семи часов стояния на ногах, и мы будем дома,  -
зло согласился Анатолий.
   - Но... ведь никто не виноват, Толя, что же поделаешь, - сказала Вера и
дотронулась до его руки.
   Ему вдруг стало стыдно. Он сжал ее руку и сказал:
   - Ты  прости  меня.  Просто  злюсь  на  себя.  Так  все  глупо,  нелепо
получилось. Эта дурацкая болезнь, этот набитый поезд... Вместо того  чтобы
быть сейчас там...
   Он замолчал.
   - Девушка может сесть, - раздалось неожиданно за его спиной.
   Анатолий резко обернулся. Это  сказал  тот  самый  тип  в  габардиновом
плаще. Теперь он уже полулежал, подперев голову рукой  и  свесив  ноги  на
пол.
   - Спасибо, обойдемся без вашей любезности, - едко ответил Анатолий.
   - А я вас и не приглашал, - сухо сказал, не меняя позы, человек.
   - Спасибо, спасибо, - поспешно вмешалась Вера, - только мы  уж  вместе.
Вы, пожалуйста, не беспокойтесь.
   - Любезность надо было проявлять при посадке, - не унимался Анатолий, -
не толкаться, как... - он запнулся, подыскивая слово, - как  на  базаре...
На фронте бы проявляли активность...
   Эта последняя фраза вырвалась у Анатолия неожиданно для него самого.
   - Насколько могу судить, вы еще тоже не вышли из призывного возраста, -
раздался спокойный ответ.
   - Это не ваше дело, - буркнул Анатолий.
   - Разумеется, - равнодушно согласился человек в плаще.
   Затем он неожиданно встал, поставил свой чемодан ребром к  стенке,  сел
рядом, положив руку на чемодан, и сказал:
   - Садитесь оба.
   - Мы уже ответили вам, что... - начал было Анатолий, но сидящий оборвал
его тоном приказа:
   - Я сказал: садитесь. Места хватит.
   Неожиданно вспыхнул узкий пучок света. Оказалось, что у этого  человека
в руке карманный фонарик. Он осветил освободившееся пространство на полке,
потом бесцеремонно скользнул лучом по Анатолию и Вере и выключил свет.
   - Сядем, Толя,  -  тихо  и  примиряюще  сказала  Вера,  -  раз  товарищ
предлагает... - И добавила уже совсем шепотом; - Ведь всю ночь ехать...
   ...Теперь они сидели на полке втроем: человек в плаще. Вера и Анатолий.
Он расположился на самом краешке, как бы показывая,  что  не  хочет  иметь
никакого дела с этим типом.
   Они сидели молча. На противоположной полке спала,  по