й участок фронта сейчас обороняет сорок вторая армия.
Так, Андрей Александрович?
   Это "так?" и обращение по имени-отчеству  было  той  данью  уважения  к
Жданову, которое Жуков счел своим долгом продавить публично. Ради этого он
и задал свой  чисто  риторический  вопрос:  всем  присутствующим,  включая
самого Жукова, месторасположение этой армии было хорошо известно.
   Жданов молча кивнул.
   - Следовательно, - продолжал Жуков, - надо...
   Он не договорил. Дверь в кабинет открылась, и  вошел  адъютант  Жукова.
Торопливо подойдя к командующему, он начал говорить ему что-то на ухо.
   - Громче! - передернул плечами Жуков. - Чего шепчешь, как парень девке!
   Адъютант выпрямился, вытянул руки по швам и громко отрапортовал:
   - Товарищ командующий! Полковник Королев  докладывает  по  телефону:  в
районе  Кировского  завода  противника  не  обнаружено.  Небольшая  группа
разведчиков-мотоциклистов просочилась в район  больницы  Фореля,  то  есть
несколькими километрами южнее Кировского. Но к приезду полковника Королева
их уже уничтожили.
   Он умолк, продолжая стоять в положении "смирно".
   - Ладно, - бросил Жуков. - Не мешай. Иди.
   И, подчеркнуто не обращая внимания на то,  с  каким  явным  облегчением
выслушали  присутствующие  сообщение  адъютанта,  без   всякого   перехода
продолжил начатую фразу:
   - ...следовательно, надо  менять  разгранлинии  между  сорок  второй  и
пятьдесят пятой армиями.  Сорок  вторая  обороняет  Пулковское  и  Урицкое
направления, на сегодня -  главные.  Поэтому  приказываю...  -  он  выждал
мгновение,  пока  начальник  штаба   схватил   карандаш,   -   ...изменить
разгранлинии между этими армиями, уплотнив  фронт  сорок  второй.  В  этой
связи немедленно передать в эту армию часть сил двадцать третьей. Ясно?
   - Но, товарищ  командующий,  -  неуверенно  произнес  начальник  штаба,
отрывая карандаш от блокнота, - этим  мы  ослабим  оборону  на  Карельском
перешейке,  что,  несомненно,   рано   или   поздно   установит   разведка
противника...
   - Прекратите болтовню! -  прервал  его  Жуков.  -  "Рано",  "поздно"!..
Рядовому штабному оператору ясно, что в результате  любой  перегруппировки
мы, оказавшись сильнее на одном участке, станем слабее на другом!  Сегодня
наиболее угрожаемым  участком  является  Пулковско-Урицкий.  Надо  собрать
основные силы и громить врага именно там!
   В те минуты, пожалуй, никто из членов Военного совета не придал особого
значения словам "громить врага". Не  "сдерживать",  не  "обороняться",  не
"преградить путь  врагу",  а  именно  "громить"!  Однако  сейчас  вряд  ли
кто-нибудь уловил  разницу:  все  внимание  людей  было  сосредоточено  на
практической стороне поставленной Жуковым задачи.
   Некоторые из присутствующих переглянулись. Их взгляды как бы  говорили:
что ж, возразить тут нечего, предложение правильное.
   Разумеется, в решении Жукова не было никакого откровения. В сложившейся
обстановке любой опытный военачальник, поразмыслив, очевидно, предложил бы
то же самое. Но то, что Жуков сделал  немедленный  практический  вывод  из
создавшейся обстановки и поставил задачу перегруппировки сил в столь ясной
и категорической форме, и недавний эпизод, когда новый командующий проявил
предельное хладнокровие и в конечном  итоге  оказался  прав,  -  все  это,
вместе взятое, не могло не вызвать молчаливого одобрения присутствующих.
   Обращаясь к начальнику штаба, Жуков сказал:
   - Приказ о перегруппировке отдать немедленно. Предупредить  командующих
армиями, что за точное исполнение отвечают головой.
   Затем повернулся к адмиралу Исакову и спросил:
   - Где Трибуц?
   - Командующего флотом вызвал прибывший из Москвы  со  срочным  заданием
заместитель наркома внутренних дел, - ответил,  вставая,  Исаков.  -  Вам,
очевидно, известно, по какому вопросу.
   - Мне известно. И тем не  менее  передайте  командующему,  -  раздельно
произнес Жуков, - что впредь он может не являться  на  заседания  Военного
совета только с моего разрешения. И  вступать  в  переговоры  с...  любыми
замнаркомами - лишь после того, как они представятся мне. Что же  касается
срочного задания, то оно у Балтфлота сейчас одно: сосредоточить огонь всей
артиллерии на скоплениях войск и техники врага на том участке,  о  котором
только что шла речь, то есть в районе Красное Село - Пулково - Урицк. Весь
огонь! И при этом чтобы своих не перебить, ясно?
   И выжидательно посмотрел на Исакова:
   -  Чего  же  вы  ждете?  Надеюсь,  телефонная  связь  с  Кронштадтом  в
исправности?
   Адмирал вышел из-за стола и поспешно направился к двери.
   А Жуков уже перешел к следующему вопросу.
   -  Какова  глубина  эшелонирования  войск?  -  спросил  он,  глядя   на
Городецкого. И нетерпеливо  повторил:  -  Начальник  штаба,  я  спрашиваю,
какова глубина эшелонирования в сторону города на  уязвимых  направлениях?
Что вы намерены делать, если противнику все же  удастся  прорваться  через
тот же Урицк или Пулково?
   - Войска имеют приказ "Ни шагу назад!", - несколько неуверенно  ответил
начальник штаба, - и, кроме того, мы...
   - Ваши приказы мне известны, - прервал его Жуков. - Как, впрочем, и то,
что они не выполняются. Я спрашиваю, что будет, если немцы на  самом  деле
попытаются  прорваться  к  тому  же  Кировскому   заводу?   Не   несколько
мотоциклистов, а крупными силами?.. Впрочем, - он махнул рукой,  -  можете
не отвечать. И без вас знаю, что глубина обороны ограничена зоной боев,  а
на окраинах города боевых порядков организованных войск, по существу, нет.
Ваше счастье, что противник этого еще не пронюхал.
   - Войска  есть,  но  их  действительно  очень  мало,  -  подал  реплику
Васнецов.
   - Значит, по существу, нет, - отрезал Жуков.
   Васнецову хотелось сказать Жукову прямо, в лицо,  что  ему  не  следует
держать себя так, точно до него здесь никто ничего не делал.  Он  мог  бы,
ссылаясь на протокол заседания Военного совета и бюро обкома,  на  приказы
бывших командующих -  Попова  и  Ворошилова,  доказать,  что  те  вопросы,
которые поднимает сейчас  Жуков  в  такой  резкой  форме,  так  или  иначе
ставились и до него.
   Но ничего этого Васнецов не сказал.
   Что же заставило  этого  смелого  и  достаточно  вспыльчивого  человека
подавить естественное чувство обиды? Только ли сознание дисциплины, только
ли понимание, чьим высоким доверием облечен новый командующий?
   Нет, не только это.
   Хотя в распоряжениях Жукова не было ничего принципиально  отличающегося
от тех мероприятий, которые в соответствии с конкретной боевой обстановкой
проводились и до него, Васнецов не мог не  чувствовать,  что  звучали  эти
распоряжения как-то по-новому, с предельной ясностью, точностью и  жесткой
требовательностью. И, несмотря  на  категорический,  иногда  граничащий  с
оскорбительным тон, каким Жуков отдавал приказы, несмотря на это, а  может
быть, как ни странно, и благодаря  этому,  сам  Васнецов  начинал  ощущать
какое-то особое, новое чувство уверенности, сознание, что  сейчас,  в  эти
минуты, делается именно то  единственно  правильное,  что  надо  делать  в
создавшейся обстановке.
   Поэтому Васнецов не произнес ни одного из тех слов, которые готовы были
сорваться у него с языка. Он встал и коротко, невольно подражая  точной  и
лаконичной манере самого Жукова, доложил о тех мероприятиях, которые  были
проведены  Военным  советом   и   руководством   Ленинградской   партийной
организации на случай прорыва врага непосредственно на городские окраины.
   - Я знаю о большой работе, которая была проделана ленинградцами, -  уже
иным, уважительным тоном произнес Жуков.
   Трудно сказать, сухой ли, объективный, без  тени  преувеличения  доклад
Васнецова  или  последняя  фраза  Жукова  что-то  изменили   в   атмосфере
заседания. И хотя вряд ли кто-либо  из  присутствующих  мог  в  те  минуты
отдать себе ясный отчет, в чем же заключалась эта перемена, тем  не  менее
чувство уверенности и объединенности стало овладевать всеми.
   - Мне известно, что именно вам, дивизионный комиссар, - обратился Жуков
к Васнецову, - поручено общее  наблюдение  за  строительством  укрепленных
районов. Поэтому вас я  и  прошу  принять  необходимые  меры  по  созданию
глубоко эшелонированной инженерной обороны. И срочно! Противник,  судя  по
всему, не собирается топтаться на месте.
   - Георгий Константинович, - сказал молчавший до сих пор  Жданов,  -  вы
знаете, что обстановка на  фронте  в  последние  дни  складывалась  крайне
неблагоприятно. Мы были вынуждены бросить в зону  боев  все  наши  скудные
резервы, включая курсантов военных училищ, дивизии народного  ополчения  и
истребительные батальоны. У нас просто не было времени и  возможности  для
создания боевых порядков в глубине...
   На мгновение Жданов умолк. Умолк потому, что понял: не Жукову  пытается
возразить  он  сейчас,  а  тому  человеку,  который  послал  сюда   нового
командующего...
   И, отдав себе в этом отчет, он совсем уже другим тоном сказал:
   - Впрочем, сейчас не время для оправданий.
   Возможно, Жуков понял, что происходит в душе Жданова. Резко меняя  тему
разговора, он спросил:
   - Как полагаете, Андрей  Александрович,  сколько  орудийных  стволов  и
танков можно сегодня получить на Кировском?
   Опережая Жданова, Васнецов, быстро перелистав записную книжку,  которую
держал в руках, встал и назвал требуемые цифры.
   - Забрать все для нужд  Ленфронта,  -  коротко  приказал  Жуков.  -  Со
Ставкой я договорюсь. - И, обращаясь к командиру корпуса ПВО,  спросил:  -
Сколько зенитных орудий  можете  немедленно  снять  и  передать  в  боевые
порядки войск?
   - Но, товарищ командующий! -  протестующе  воскликнул  генерал.  -  Уже
неделю подряд город подвергается  ожесточенным  налетам.  Мы  будем  не  в
состоянии обеспечить противовоздушную оборону Ленинграда, если...
   - Отвечайте на вопрос! - прервал его Жуков и добавил, обращаясь уже  ко
всем  присутствующим:  -  Что  толку  оборонять  город  от  авиации,  если
фашистские танки ворвутся на улицы?..
   И, снова повернувшись к генералу, приказал:
   - Через пятнадцать минут доложите, сколько орудий дадите и каких. Ясно?
   - Так точно, товарищ командующий, - ответил тот. Он  бросил  взгляд  на
стенные часы и спросил: - Разрешите отлучиться?
   - Идите. Через пятнадцать минут доложите  мне  лично.  И  последнее,  -
сказал Жуков, когда генерал вышел. - Предлагается  полковника  Городецкого
от исполнения обязанностей начальника штаба освободить. Начальником  штаба
фронта назначить генерал-лейтенанта Хозина. Генерал Федюнинский пока будет
моим  заместителем.  Возражений  нет?  Вопрос   со   Ставкой   согласован.
Объявляется перерыв на тридцать минут. За это время полковнику Городецкому
сдать,  а  генералу  Хозину  принять  дела.  Остальным  начать  реализацию
полученных приказаний.
   И Жуков первым поднялся из-за стола...



5

   В то утро Гитлера разбудил не его  камердинер  штурмбанфюрер  СС  Гейнц
Линге, который делал  это  всегда,  а  личный  секретарь  фюрера  и  глава
партийной канцелярии Мартин Борман. И разбудил он его не  в  десять  утра,
как это обычно делал Линге, а часом раньше.
   Люди, окружающие Гитлера, хорошо знали, что он страдает бессонницей,  с
трудом засыпает и дорожит утренним сном.  Поэтому,  когда  Борман  объявил
Гейнцу Линге, что идет будить фюрера, об этом через несколько минут  стало
известно всем обитателям бункера.
   Казалось бы, сам по себе этот  факт  не  должен  был  восприниматься  в
ставке как чрезвычайное происшествие. Но дело в том,  что  любой  поступок
Бормана привлекал к себе настороженное внимание.
   Тем, кто не знал этого человека близко, он мог  показаться  всего  лишь
скромным и преданным фюреру партийным функционером, равнодушным к чинам  и
наградам. Но пройдут годы, и престарелые генералы третьего рейха и  бывшие
нацистские чиновники, пытаясь обелить себя,  станут  называть  избежавшего
нюрнбергской петли Бормана злым гением фюрера.
   Этот крепко сколоченный человек с грубыми чертами лица,  в  свое  время
отбывший срок тюремного заключения за убийство, действительно не искал  ни
наград, ни иных почестей. Он не дорожил внешним блеском, зато жажда власти
была у него поистине ненасытной.
   В  свое  время  бывший  заместителем  Гесса,  Борман  не  просто  занял
освободившееся место главы партийной канцелярии. Он стал личным секретарем
Гитлера и управляющим его домом в Бергхофе, попечителем  любовницы  фюрера
Евы Браун, руководил приобретением картин для коллекции Гитлера,  был  при
нем неизменно, постоянно, и, в какую  бы  сторону  ни  обращал  свой  взор
фюрер, он всегда вблизи или в некотором отдалении  видел  молчаливого,  но
всегда готового к самым щекотливым услугам Бормана.
   Этот замкнутый, немногословный человек был великим мастером интриг.
   Геринг, боявшийся любого соперничества, всячески противился  назначению
Бормана на место руководителя партийной канцелярии, но потерпел поражение,
и  ему  пришлось  глубоко  затаить  свою  ненависть  к   этому   человеку,
претендующему на роль первого, хоть и негласного советника фюрера.
   Даже такой умный и опытный интриган, как Геббельс, побаивался  Бормана,
предпочитая не иметь его среди своих врагов.
   И вот теперь, когда Борман,  используя  свое  право  личного  секретаря
фюрера, отстранив Гейнца Линге, сам направился в спальню Гитлера,  каждому
было ясно, что речь  идет  о  каком-то  сообщении  чрезвычайной  важности,
причем сообщении, приятном для фюрера, - иное Борман не стал бы  брать  на
себя.
   Постучав, Борман открыл дверь и вошел. Гитлер еще спал: настой ромашки,
который он обычно выпивал, едва открыв глаза, стоял нетронутым на тумбочке
рядом с кроватью.
   Подойдя к изголовью и склонившись над  ухом  Гитлера,  Борман  негромко
сказал:
   - Мой фюрер! Санкт-Петербург окружен.
   Этих тихо произнесенных слов оказалось достаточно, чтобы  Гитлер  сразу
проснулся. Отшвырнув одеяло, свесив ноги и шаря  ими  по  полу  в  поисках
ночных туфель, он некоторое время сидел на кровати  в  ночной  рубашке.  И
спросонья, все еще оглушенный принятой ночью  большой  дозой  снотворного,
тупо глядел на Бормана.
   Наконец до него дошел смысл сказанного. Вскочив на ноги, Гитлер схватил
Бормана за плечо и торопливо, голосом,  в  котором  смешивались  радостная
надежда и боязнь ошибиться, спросил:
   - Телеграмма от Лееба?
   - Да, мой фюрер. И от Маннергейма тоже. Полчаса тому назад.
   Борман  сунул  руку  в  карман  френча  и,  вынув  уже   расшифрованную
телеграмму фельдмаршала, протянул ее Гитлеру.
   Гитлер схватил бланк, взглянул на него и крикнул:
   - Очки!
   Зрение Гитлера с каждым годом становилось все  хуже,  и,  читая  важные
документы, в особенности напечатанные  мелким  шрифтом,  он  был  вынужден
пользоваться очками.
   Гитлер ненавидел очки. Ему казалось, что они разрушают  образ  вождя  и
полководца. Поэтому в печать не проникало ни  одной  фотографии  фюрера  в
очках. Поэтому  же  документы,  специально  предназначенные  для  Гитлера,
печатались особым, крупным шрифтом.
   Не дожидаясь, пока Борман подаст очки, Гитлер сам  нетерпеливо  схватил
их с тумбочки, надел и впился глазами в телеграфный бланк.
   В  те  минуты,  когда  он  читал  и  перечитывал  строки,  из   которых
явствовало, что войска фон Лееба захватили Шлиссельбург и, таким  образом,
блокировали Ленинград с суши, Борман думал о том, как мало на свете людей,
которым дано увидеть фюрера, великого фюрера, вот таким: в длинной,  почти
до пят, ночной рубашке, в шлепанцах, надетых на босу ногу, и в очках.
   - А что сообщает Маннергейм? - отрывая наконец  взгляд  от  телеграммы,
спросил Гитлер.
   - Его войска вышли к старой  государственной  границе,  -  торжественно
произнес Борман.
   Несколько конвульсивно-пляшущих движений Гитлера, в Компьенском лесу на
фоне исторического вагона, в котором некогда представители Франции приняли
капитуляцию Германии в первой мировой войне, а 22 июня 1940 года  признали
свое поражение, стали известны  всему  миру,  запечатленные  кинокамерами.
Очевидцем же восторженных прыжков, совершаемых сейчас фюрером, был  только
Борман. И он мог  бы  засвидетельствовать,  что  не  видел  Гитлера  столь
радостным, столь торжествующим ни тогда,  когда  был  захвачен  Минск,  ни
после взятия Смоленска. Он, Борман, хорошо понимал состояние Гитлера.  Те,
захваченные ранее города были просто населенными пунктами, пусть большими,
важными, но все же только населенными пунктами на пути к недоступной  пока
Москве.
   Петербург же был одной из  основных  военно-стратегических  целей  всей
войны. Правда, по плану захватить его следовало еще в июле...
   Гитлер величественно произнес:
   - Оставь меня одного, Борман.
   Ему захотелось наедине с самим собой насладиться радостью победы.
   Когда Борман ушел, Гитлер еще и еще  раз  перечитал  телеграмму.  Потом
снял очки, накинул халат и, насвистывая вальс из  "Веселой  вдовы",  своей
любимой оперетты, направился в ванную...
   В то утро не было, пожалуй,  на  земле  человека  более  счастливого  и
довольного собой, чем Гитлер. Все, что тревожило, угнетало его в последние
полтора месяца, несмотря на в общем-то успешный ход войны: и затянувшееся,
унесшее десятки тысяч жизней  немецких  солдат  и  офицеров  сражение  под
Смоленском, и  глухое  сопротивление  генералитета  его  приказу  отложить
решающее наступление на  Москву,  пока  не  будут  захвачены  Петербург  и
Украина, и потеря почти месяца впустую на Лужской оборонительной линии,  -
все это на фоне новой, решающей победы отходило  на  задний  план,  теряло
свою остроту.
   Даже столь самоуверенный, убежденный  в  своем  сверхчеловеческом  даре
вождя и полководца человек, как Гитлер, не мог не  понимать,  что  в  этой
войне он уже потерял не только огромное количество солдат, но  и  то,  что
было невозместимым, - время.
   Можно было трубить на весь мир о  ежедневных  победах  немецкой  армии.
Можно  было  подавлять   воображение   людей   перечислением   захваченных
населенных пунктов и пройденных  с  боями  сотен  километров.  Можно  было
произвольно увеличивать в сводках количество захваченных  в  плен  солдат,
офицеров и окруженных советских частей и соединений.
   Но все это не могло заглушить роковой вопрос: кто же тогда  преграждает
его войскам путь к Ленинграду и Москве? Почему до сих пор, несмотря на  то
что уже наступил сентябрь, война, рассчитанная на шесть -  восемь  недель,
не только не закончена, но еще не принесла ни одной действительно решающей
победы?
   Несмотря на маниакальную веру в обладание мистической  силой,  несмотря
на  злобное  презрение  к   людям,   Гитлер   тайно   страдал   комплексом
неполноценности. И причина заключалась отнюдь не в физическом  недостатке,
которым будут много  лет  спустя  объяснять  этот  комплекс  некоторые  из
буржуазных   историков,   основываясь   на   акте   медицинского   осмотра
полуобгоревшего трупа Гитлера.
   Причина крылась в другом.
   Гитлер понимал, что многие из  верно  служащих  ему  генералов  в  душе
презирают его.
   Он был уверен, хотел быть уверенным,  что  использует  этих  людей  как
послушное орудие для достижения своих целей. Даже те из них, кто в прошлые
годы находился в  тайной  оппозиции,  теперь  боялись  его,  льстили  ему,
служили не за страх, а за совесть, составляли вместе с ним  единое  целое.
Но Гитлер понимал, что в глубине души они все же презирают его.
   Остро ощущал он это  в  моменты  неудач.  Пусть  тщательно  скрываемых,
маскируемых, но все же реальных неудач.
   Главным, что не  могло  не  волновать  не  только  Гитлера,  но  и  его
генералов, был фактор  времени:  ведь  вслед  за  уже  наступающей  осенью
маячила страшная русская зима.
   Гитлер мог сместить, разжаловать, арестовать, казнить, наконец,  любого
из своих генералов. Но он был не в силах остановить время...
   Войска  фон  Лееба  должны  были  захватить  Петер