страх смерти и позор унижения,
с ужасом сознавая, что был другим, совсем другим,  таким,  каким  никогда,
даже в кошмарном сне, не мог представить себя.
   И Анатолию вдруг почудилось, что все происшедшее ночью наложило на него
какую-то печать. И когда он окажется среди своих, все заметят по выражению
лица, по глазам в нем эту  перемену,  заметят  по  каким-то  признакам,  о
которых он, Анатолий, даже не будет знать.
   "Нет, нет, я не стрелял в него, нет!" - хотел закричать Анатолий.
   Он сознавал, что, лежа  здесь,  тратит  дорогое  время,  что  ему  надо
добраться до леса, пока не рассвело.
   Но какая-то невидимая сила прижимала его к земле, и он лежал на  сырой,
холодной, покрытой предрассветной росой траве и думал: "Я трус, я негодяй,
предатель! На моих глазах опозорили,  обесчестили  девушку,  которая  меня
любила. Она верила мне. Видела во мне единственную защиту. Она спрашивала:
"Ты не бросишь меня?" И я отвечал: "Нет, нет, нет, Вера, родная". А теперь
она там, одна, беззащитная, а я здесь, в нескольких метрах от своих,  жив,
здоров, даже не ранен... В моих руках был пистолет, и я не  воспользовался
им, не убил врага, хотя бы одного, не выстрелил хотя бы в себя, я  плакал,
я валялся на полу перед немцами и  просил  пощады,  а  потом  выстрелил  в
Кравцова, а потом радовался, что  буду  жить,  и  даже  не  пытался  найти
Веру..."
   Анатолий  лежал,  охваченный  нервной  дрожью.  Время  от  времени   он
приподнимал голову и всматривался в суровый, молчаливый, неподвижный  лес,
и ему казалось, что тысячи невидимых глаз  смотрят  на  него  с  гневом  и
презрением, а он лежит, видимый отовсюду, беспомощный, жалкий, грязный...
   Временами ему хотелось вскочить и бежать, но  не  к  лесу,  а  обратно,
туда, откуда пришел,  вцепиться  в  горло  первому  же  встречному  немцу,
руками, зубами рвать его, душить, очиститься от позора...
   Но он понимал, что никогда не найдет в себе  силы  сделать  это.  И,  в
мыслях своих  переживая  сладость  воображаемого  очищения,  он  продолжал
лежать неподвижно.
   Но постепенно другой, ранее молчавший голос стал сначала тихо, а  потом
все громче и громче звучать в сознании Анатолия.
   "В чем твоя вина, в чем? - спрашивал этот голос. - Разве ты мог  спасти
Веру от насилия? Разве ты принадлежал в тот момент себе, ей, кому-то  еще?
Нет, на тебе лежало более важное, более высокое обязательство, -  ведь  ты
не забыл поручения, которое дал тебе Кравцов? Допустим, ты  вступил  бы  в
борьбу с немцами,  терзавшими  Веру.  Один,  обессиленный  после  болезни,
безоружный против нескольких озверелых вооруженных фашистов.  Они  уложили
бы тебя первой же пулей. Что ж,  ты  думаешь,  твой  труп  помешал  бы  им
надругаться над Верой? Они просто отшвырнули бы тебя, мертвого, ногой.
   Ты и так решился на многое - полез в драку. Все дальнейшее от  тебя  не
зависело. Ты вел себя так, как должен был себя вести. Умело, правдоподобно
рассказал о своем происхождении - слово в слово, как  учил  тебя  Кравцов.
Выдержал экзамен на сто процентов. Теперь  ты  коришь  себя  за  то,  что,
получив в руки пистолет, не выстрелил в ближайшего немца. Ну  и  что  было
бы? Тебя расстреляли бы через мгновение. Кравцов же все равно был обречен.
Он сам знал это. Знал с той минуты, как встретил  Жогина,  не  сомневался,
что этот бывший кулак выдаст его. Именно поэтому он и доверил тебе  тайну.
И  с  этой  минуты  на  тебе  лежало  только  одно   святое,   непреложное
обязательство - выжить. В этом заключался твой высший долг.
   Но остаться  в  живых  ты  мог,  только  подчиняясь  приказанию  майора
Данвица. Иначе ты был бы расстрелян. И тогда погибли  бы  оба  -  и  ты  и
Кравцов. И не мучай себя мыслью, что это ты убил Кравцова.  Во-первых,  он
сам приказал тебе выстрелить. Сам! Он знал, что, если убьешь не ты,  убьет
другой. Но он понимал, что если спустишь курок именно  ты,  то  останешься
жить. Не наверняка. Может быть, один шанс из ста. Все зависело от  каприза
немецкого майора. Но Кравцов поставил на этот  один-единственный  шанс.  И
выиграл. Ты остался жив. Тайна в твоих руках. Приказ выполнен.
   Да это и не ты убил Кравцова! Ты  ведь  закрыл  глаза,  когда  стрелял.
Наверняка промахнулся. Это Жогин убил его. Жогин, а не ты.
   И уже после всего того, что произошло, ты был не вправе снова рисковать
собой, отыскивая Веру. Ты больше не принадлежишь ни себе, ни ей.  Пока  не
выполнишь поручения Кравцова, ты принадлежишь только государству.
   А потом... О, потом ты за все отомстишь этим проклятым немцам!  Пойдешь
добровольцем в армию, в первый же день, в первый же час  после  того,  как
доберешься до Ленинграда и выполнишь поручение. Будешь  драться  в  первых
рядах. Первым пойдешь в разведку, в атаку!.. Но пока главное - это выжить.
Добраться до Ленинграда. Прийти в Большой дом на Литейном. Увидеть  майора
Туликова. Сказать ему... сказать ему..."
   Анатолий почувствовал, как на лбу его выступил холодный пот.  Он  забыл
слова, которые должен был произнести при встрече с Туликовым.  Но  тут  же
вспомнил.  Напряг  всю  свою  память,  восстановил  весь  тот  разговор  с
Кравцовым: на опушке леса и вспомнил.  Вот  они,  эти  драгоценные  слова:
"Товары завезены, магазин откроется  в  положенный  час".  "Только  бы  не
забыть их опять, только бы не забыть", - стучало  в  дисках  Анатолия.  Он
непрерывно повторял про себя:  "Товары  завезены...  магазин  откроется...
товары завезены... магазин откроется..."
   Анатолий успокаивался по  мере  того,  как  произносил  эти  магические
слова. Они вливали в него силу. Они придавали  иной  смысл,  иную  окраску
всем его поступкам. Он уверял себя, что он ни одной минуты не был  трусом!
Он просто выполнял боевой  приказ.  Ради  этого  притворялся,  вынужденный
вести с немцами унизительную игру. Разумеется, если бы не приказ, если  бы
не сознание, что ты  являешься  единственным  обладателем  государственной
тайны, с которой наверняка связан исход какой-то важной военной  операции,
ты вел бы себя иначе. Ощутив в своей руке пистолет, ты  знал  бы,  в  кого
стрелять.
   Но приказ есть  приказ.  Дисциплина  превыше  всего.  Цель  оправдывает
средства. Если бы Кравцов воскрес, он бы наверняка одобрил твое поведение.
С первой минуты до последней. Начиная с того момента, когда  ты  заплакал,
стремясь ввести немцев в заблуждение, и кончая тем, когда выстрелил...
   Нет, нет, убеждал себя Анатолий, ты не был  трусом!  Наоборот,  ты  вел
себя как умный,  хитрый,  предусмотрительный  разведчик.  Тебе  не  в  чем
упрекнуть себя. То, что погиб Кравцов, то, что осталась у немцев  Вера,  -
это, конечно, трагично, но война не бывает без жертв...
   Так говорил себе Анатолий, постепенно внутренне приободряясь.
   На мгновение при мысли о Вере его вновь охватил  стыд,  но  он  тут  же
подавил это чувство. "Я ничего не мог сделать, - сказал он себе, - ничего.
У меня был единственный шанс спастись, и я не имел права рисковать.  Никто
и никогда не сможет упрекнуть меня ни в чем. Ни Вера, если даже узнает все
до конца, ни Кравцов, если бы воскрес из мертвых".
   В эти минуты он верил в то, что сумеет оправдаться перед собой и  перед
людьми.
   Он поднял голову и посмотрел на безмолвный лес, - на этот раз посмотрел
без страха, без опасения за свою дальнейшую судьбу.
   Почувствовав прилив сил, Анатолий энергично пополз вперед...
   И вот он молча  стоял  перед  Звягинцевым,  со  страхом  и  отвращением
вспоминая все, что произошло, и думал: "Нет, нет, ни в коем случае! Ничего
рассказывать не надо. Этот Звягинцев влюблен в Веру. Он  не  простит  мне,
что я оставил ее там, у немцев..."
   На мгновение Анатолий ощутил чувство мужской гордости от сознания,  что
Вера предпочла именно его. Но тут же  выкинул  эту  мысль  из  головы.  Он
взглянул на Звягинцева и понял, что больше медлить с ответом нельзя.
   "Задание, - решил он, - задание! В этом  сейчас  выход,  только  в  нем
якорь спасения!"
   - В данную минуту я ничего не могу сказать о Вере, -  наконец  произнес
он, своим тоном давая понять, что и она, Вера, каким-то образом  причастна
к порученному ему делу, - я уже сказал, что имею секретное задание.  И  до
тех пор, пока не выполню его, ничего не имею права говорить.
   Он понизил голос и, наклоняясь к Звягинцеву, произнес:
   - Мне надо как можно скорее быть в Большом доме.
   - Но скажи мне хотя  бы  одно,  -  с  отчаянием  и  мольбой  воскликнул
Звягинцев, - она... в безопасности?..
   Ему хотелось спросить: "Жива?" - но выговорить это слово он  был  не  в
состоянии.
   - Конечно, с ней все в порядке, она, может быть, уже и дома,  -  сказал
Анатолий, пытаясь этими словами убедить, успокоить не  только  Звягинцева,
но и самого себя. - А сейчас прошу вас только об одном: помогите добраться
до Ленинграда...
   Был уже полдень, когда попутная полуторка доставила Анатолия  на  южную
окраину Ленинграда.
   Он вылез из кузова, где сидел между пустыми, гремящими  бочками  из-под
бензина, и, с трудом передвигая затекшие ноги, медленно пошел к трамвайной
остановке.
   По дороге к Ленинграду он мучительно размышлял, куда ему следует прежде
всего направиться: в Большой ли дом на Литейном, туда ли, где  жила  Вера,
или до всего этого домой, на Мойку?
   С одной стороны, Анатолий  понимал,  чувствовал,  что,  только  посетив
управление НКВД, он сможет снова обрести уверенность в себе, так  сказать,
легализоваться и уже не бояться смотреть людям в глаза.  Основная  версия,
которой Анатолий решил твердо придерживаться, сводилась к  тому,  что  ему
удалось удрать от немцев. Его выволокли  с  чердака,  заперли  в  какой-то
неохраняемый сарай, откуда ему удалось выбраться, выломав одну  из  ветхих
досок, потом он ползком пробрался в лес, где после двухдневных скитаний  и
встретил советских бойцов.
   Однако Анатолия тревожило то обстоятельство, что он не знал  дальнейшей
судьбы Веры. Ведь ей каким-то образом могло стать известно, что  с  ним  в
действительности произошло после того, как их  разъединили.  И  если  Вере
удалось добраться  до  Ленинграда,  то  идти  в  НКВД,  предварительно  не
повидавшись с ней, было явно рискованно.
   И вот теперь он медленно шел к трамвайной остановке, так  и  не  приняв
окончательного решения, куда ему направиться в первую очередь.
   И вдруг Анатолий  заметил,  что  встречные  прохожие  смотрят  на  него
внимательно  и  настороженно.  Он  не  сразу  понял,  что   причина   этих
подозрительных взглядов - его вид: разорванные, покрытые грязными  пятнами
и присохшими кусками болотной  тины  брюки,  такой  же  грязный  пиджак  и
многодневная щетина на его лице.  А  когда  понял,  то  решил  немедленно:
прежде всего надо ехать домой.
   Он представил себе, как увидит мать, отца, примет ванну,  переоденется,
и ему подумалось, что, оказавшись  в  стенах  своей  квартиры,  вымывшись,
надев свежее белье, он как  бы  отгородится  от  всего  того,  что  с  ним
произошло, от недавнего прошлого, очистится, станет прежним Анатолием.
   "Домой, скорее домой, потом к Вере, а уже затем туда, на Литейный!.."
   Он быстрыми шагами, почти бегом направился к остановке, сел в идущий  к
центру трамвай, нашел завалявшуюся в кармане пиджака монетку,  взял  билет
и, оставшись на задней площадке, прижался лицом к стеклу.
   Он смотрел на город и не узнавал его. Ленинград  был  не  таким,  каким
вспоминал его Анатолий в последние дни.
   Он увидел, что на хорошо знакомых площадях стоят обнесенные  бруствером
из мешков с песком зенитные орудия, что в скверах на  высоте  трех-четырех
метров над землей застыли привязанные тросами огромные диковинные баллоны,
похожие на дирижабли, а под ними вповалку спят красноармейцы, увидел,  что
с  детства  знакомые  памятники  теперь  обшиты   деревянными   каркасами.
Несколько раз трамвай обгонял колонны бойцов и людей в гражданской одежде,
но с винтовками за плечами в пиджаках, перепоясанных ремнями.
   Анатолию показалось, что он попал  в  какой-то  незнакомый  ему,  чужой
город, и стал снова думать о доме, о своей квартире - единственном  месте,
где наверняка ничто не изменилось, где можно почувствовать себя  так,  как
прежде.
   На углу Литейного и Невского Анатолий  вышел  из  вагона  и  торопливо,
держась стен домов и стараясь не  привлекать  к  себе  внимания  прохожих,
пошел, почти побежал по направлению  к  Мойке.  Сердце  его  заколотилось,
когда он  увидел  знакомый  подъезд.  Несколькими  прыжками  преодолел  он
широкую лестницу и надавил кнопку звонка.
   ...Услышав звонок, Федор Васильевич Валицкий бросился в  переднюю.  Вот
уже несколько дней подряд он, к удивлению жены и работницы, едва  заслышав
звонок или стук в дверь, сам спешил открывать.
   Так и на этот раз он выбежал  в  прихожую  первым,  торопливо  повернул
защелку старинного английского замка и распахнул дверь.
   Несколько мгновений он стоял ошеломленный, глядя на сына  остекленелыми
глазами, и вдруг громко, даже визгливо закричал:
   - Анатолий! Толя... Толя!
   Все смешалось в голове Анатолия. Как в тумане, он видел бегущих к  нему
мать и тетю Настю... И внезапно почувствовал себя  ребенком,  растерянным,
беспомощным. Он был снова дома, все  страшное  осталось  позади.  Анатолий
всхлипнул и громко зарыдал. Он плакал, судорожно ловя ртом воздух, и слезы
текли по его грязному, заросшему щетиной лицу.
   В первые минуты Анатолия охватило непреодолимое желание рассказать отцу
все, что произошло с ним в эти дни.
   Но он сдержался, а потом, приняв ванну, не спеша  побрившись  и  плотно
позавтракав, решил не торопиться с рассказом до тех пор, пока не  побывает
у Веры и на Литейном. Поэтому он сослался на неотложные дела и пообещал по
возвращении подробно рассказать всю свою "одиссею".
   Анатолий уже направился к двери, но вдруг  вспомнил,  что  у  него  нет
никаких документов, - паспорт и  студенческий  билет  остались  в  горящем
поезде.
   Вернувшись в свою комнату, он достал  из  письменного  стола  приписное
свидетельство, в котором говорилось, что он, Анатолий Федорович  Валицкий,
1918 года рождения, состоит на военном учете и имеет отсрочку до окончания
высшего  учебного  заведения.  Теперь  надо  найти  комсомольский   билет.
Анатолий хорошо помнил, что и свидетельство и билет лежали вместе в  левом
дальнем углу ящика. Однако свидетельство Анатолий нашел там, где  оставил,
а билета не было. Он  стал  поспешно  рыться  в  тетрадях  и  блокнотах  с
записями лекций, ими был набит весь ящик, и вдруг  с  облегчением  увидел,
что комсомольский билет лежит с самого верху, прикрытый  каким-то  листком
бумаги.
   Анатолий схватил билет, торопливо  перелистал  его,  с  удовлетворением
увидел, что взносы уплачены по июль, - уезжая, он  заплатил  их  за  месяц
вперед.
   Сунув комсомольский билет и свидетельство в карман, он  поспешно  вышел
из дому.
   Он шел к Вере, убеждая себя, что она вернулась, что  он  сейчас  увидит
ее. Он опишет ей во всех подробностях, как его били и  истязали,  как  ему
удалось бежать, вырваться от  немцев...  Он  столько  раз  уже  произносил
мысленно эти слова, что постепенно сам поверил в эту свою версию. Он почти
бежал к трамвайной остановке. В эти минуты ему казалось, что любит Веру  и
действительно готов защитить ее даже ценой собственной жизни.
   ...Быстро поднявшись на второй этаж дома, Анатолий  постучал  в  дверь.
Ему никто не ответил. Он постучал снова, уже настойчиво - никого.
   Как же быть? Что делать? Он не может уйти, не узнав, вернулась ли Вера.
Он снова заколотил в безмолвную дверь. И вдруг услышал за спиной голос:
   - Вам кого?
   В испуге Анатолий обернулся и увидел, что  дверь  в  соседнюю  квартиру
открыта и на пороге стоит,  опираясь  на  костыль,  старик  в  пижаме.  Он
недоуменно глядел на Анатолия через сползшие на  нос  очки  в  старомодной
оправе.
   - Мне... мне Королевых! - поспешно ответил Анатолий.
   - А кого именно? Если Ивана  Максимовича,  то  он  на  заводе,  а  Анна
Петровна ушла куда-то, наверное, в магазин.
   - А Вера? - вырвалось у Анатолия, и он весь сжался в  ожидании  ответа,
точно игрок, сделавший огромную ставку и теперь боящийся взглянуть в  свои
карты.
   - Вера? - переспросил старик. - Нету ее. Как перед войной уехала, так и
не возвращалась.
   - Вы... уверены? - чуть слышно произнес Анатолий.
   - В чем уверен-то? - недовольно проговорил старик. -  Насчет  дочки?  А
как же! Только сегодня утром с Анной Петровной разговаривал.
   -  Хорошо.  Спасибо...  -  пробормотал  Анатолий  и  бросился  вниз  по
лестнице.
   - Подождите! - громким надтреснутым голосом окликнул его старик. -  Кто
вы  будете,  как  передать-то?  Анна  Петровна  скоро  вернуться   должна,
подождите!
   И он зачем-то постучал костылем по каменному полу лестничной площадки.
   Но Анатолий был уже внизу. Он почти бежал, боясь встретиться случайно с
матерью Веры.
   "Что же мне теперь делать, как поступить? - в отчаянии думал  Анатолий,
идя по улице. - Я в Ленинграде, а она не вернулась!.. Но я  ни  в  чем  не
виноват перед Верой. В ином случае разве я пошел бы к ней, разве стремился
бы ее увидеть?.. Ведь я же люблю ее, люблю!" - мысленно повторял Анатолий.
   Может  быть,  в  эти  минуты  он  и  впрямь  любил  Веру,  потому   что
воспоминания о ней связывали Анатолия не только с той страшной ночью, но с
мирным временем, когда все было так ясно и просто. Вера была для него  как
бы мостом в прошлое.
   Потребность в таком мосте Анатолий ощущал  с  каждым  своим  шагом  все
больше и больше. Потому что он стал чувствовать  себя  как-то  неуютно  на
ленинградских улицах. Он ощущал себя отчужденным от людей в военной форме,
торопливо шагавших по тротуарам,  застывших  у  зениток,  от  тех,  кто  в
пиджаках или армейских гимнастерках проходил строем по улицам...
   Да, весь этот город, изрытый щелями  и  траншеями,  забаррикадированный
мешками с песком, деревянными щитами, стены его домов,  покрытые  военными
плакатами, - все  это  казалось  Анатолию  мрачным,  чужим  и  даже  глухо
враждебным. Он попытался убедить себя, что через два-три дня это  ощущение
пройдет, что все изменится после  того,  как  определится  его  дальнейшая
судьба и  он  приспособится  к  тому,  чем  живет  сейчас  Ленинград,  но,
размышляя  об  этом,  все  более  и   более   чувствовал   себя   каким-то
неприкаянным.
   И только тогда, когда Анатолий  добрался  наконец  до  большого  серого
здания, выходящего на Литейный проспект и улицу  Воинова,  он  вздохнул  с
облегчением. Отыскав подъезд с черной узкой табличкой "Бюро пропусков", он
открыл тяжелую дверь.
   Он  очутился  в  большой  прямоугольной  комнате,  стены  которой  были
окрашены серой масляной краской. В стене, противоположной  входной  двери,
были прорезаны окошки, полуприкрытые изнутри  деревянными  ставенками.  На
другой стене висели черные плоские телефонные аппараты. Анатолий подошел к
одному  из  них,  снял  трубку,  услышал,  как  мужской  голос   произнес:
"Коммутатор", - и, едва сдерживая волнение, робко сказал:
   - Пожалуйста, соедините меня с майором Туликовым.
   ...Из здания Управления НКВД Анатолий вышел уже под вечер.
   Все оказалось сложнее, чем он предполагал. Он думал,  что  дело  займет
несколько минут - он повторит сказанные Кравцовым слова: "Товары завезены,
магазин откроется в положенный час", - и все.
   Ему   удалось   придумать   правдоподобную,   как   будто   исключающую
дополнительные вопросы версию. Он и Вера расстались с Кравцовым в деревне.
Пошли ночевать в разные избы. Ночью нагрянули немцы. Его вытащили из избы,
бросили в сарай. Но сарай был ветхий. Он сумел выбраться,  оторвав  доску,
задами пробраться в лес...
   Однако Анатолию пришлось не  только  подробно  рассказать  Туликову,  а
потом еще какому-то человеку в штатском, где и когда он и Вера встретились
с Кравцовым, но потом изложить на бумаге все, что он говорил.
   Но и этим дело не ограничилось. Майор Туликов, пожилой усатый  челов