пожал он протянутую ему  руку,  однако  не  сразу,  а  выждав
какое-то мгновение -  привычка,  усвоенная  Валицким  уже  очень  давно  и
помогающая  ему  сразу  установить   дистанцию   между   собой   и   своим
собеседником, и обвел кабинет медленным взглядом, ища место, куда  бы  ему
поставить свою палку.
   - Прошу вас, - сказал Васнецов и пошел к столу.
   Так и не  решив,  где  оставить  палку,  Валицкий  последовал  за  ним,
опустился в кожаное кресло, указанное ему Васнецовым, и, держа палку между
ногами, оперся на нее.
   Васнецов сел за стол и, слегка наклонившись в сторону Валицкого, сказал
сухо, но вполне корректно:
   - Мне сказали, что у вас важное дело.
   - Я не уверен, что дело, представляющееся мне важным, покажется таковым
и  вам,  поскольку  оно  касается  моей  скромной  особы,  -  сдержанно  и
подчеркнуто официально начал Валицкий. - Я был вынужден нанести вам  визит
в связи с вопросом о моей... - Он сделал паузу, стараясь найти  какое-либо
слово взамен непривычного, недавно услышанного, но не нашел и повторил  то
же самое: - Моей эвакуации.
   Васнецов  слегка  нахмурил  брови  -  теперь  они  окончательно  скрыли
переносицу, - чуть приподнял руку и сказал:
   - Простите, одну минутку.
   Он протянул руку к краю стола, вытащил из груды лежащей там горки папок
одну, раскрыл ее, снова закрыл и сказал:
   - Этот вопрос уже решен, Федор Васильевич.  Вы  будете  эвакуированы  в
группе первой очереди. Вам нечего беспокоиться.
   Он произнес эти слова ровным,  но  каким-то  отчужденным,  безразличным
тоном.
   - Товарищ Васнецов, - с силой  опираясь  на  свою  палку,  точно  желая
пробуравить ею пол, сказал Валицкий, - я не льщу себя  надеждой,  что  вам
что-либо  говорит  мое  имя.  Поэтому  осмелюсь  заметить,   что   являюсь
академиком  архитектуры,  удостоенным  этого  звания  еще  в  одна  тысяча
девятьсот пятнадцатом году. По моим проектам в свое время, -  он  произнес
эти два слова с особым ударением,  -  в  этом  городе  построены  дома!  Я
являюсь - если это говорит в мою пользу, -  заметил  он  саркастически,  -
почетным членом ряда иностранных архитектурных обществ и...
   Он  вдруг  умолк,  увидя  на  лице  Васнецова  едва  заметную  усталую,
снисходительную улыбку. Однако она тотчас же исчезла, как только  Валицкий
замолчал.
   - Нам это известно, - по-прежнему ровно и отчужденно произнес Васнецов,
- и, поверьте, мы постарались все это учесть. Вам и  вашей  супруге  будет
предоставлено купе в международном вагоне. Вы сможете вывезти  необходимые
вам... вещи. Правительство сделает все возможное, чтобы  на  месте  нового
жительства -  им,  очевидно,  будет  Свердловск  -  вам  были  бы  созданы
максимальные удобства. Максимальные в условиях войны, - добавил он, уже не
скрывая горькую усмешку. - К тому же вы уедете в  первую  очередь.  Раньше
других. Вряд ли вы можете требовать от нас большего.
   Васнецов отдернул левый рукав гимнастерки, посмотрел на часы и, уже  не
глядя на Валицкого, сказал:
   - А теперь извините. Я очень занят.
   Валицкий слушал со все возрастающим недоумением. Он уже  несколько  раз
открывал рот, чтобы прервать Васнецова, но тот  каждый  раз,  когда  Федор
Васильевич пытался что-то сказать, предостерегающе  поднимал  руку.  Когда
Васнецов умолк, Валицкий  продолжал  глядеть  на  него  широко  раскрытыми
глазами, тяжело дыша и чувствуя,  что  у  него  голова  идет  кругом.  Ему
захотелось крикнуть: "Чушь!", "Бред!", "Нелепость!" - но вместо  этого  он
растерянно произнес:
   - Но... но... я никуда не хочу уезжать! Вы можете это понять? Никуда!
   Однако ему показалось, что Васнецов не расслышал его слов или  попросту
не придал им никакого значения. И тогда  Валицкий  вскочил,  вытянулся  во
весь свой огромный рост и, стуча палкой по полу, закричал:
   - Мне не нужны ваши международные вагоны! Мне ничего не  нужно,  можете
вы это понять?! - Он с силой отбросил в сторону свою палку и продолжал еще
громче: - Я прошу только  одного,  чтобы  меня  оставили  в  покое!  Я  не
рухлядь, не хлам, который можно сгрести лопатой и куда-то  отправить!  Вам
не дано права! Я... я Сталину телеграфирую! Это произвол! Я...
   Он осекся, увидев, что Васнецов смотрит на него пристальным и, как  ему
показалось, суровым взглядом, понял, что наговорил лишнего, что  еще  одно
слово - и этот жесткий, с аскетическим выражением лица человек, несомненно
обладающий большой властью, попросту велит ему оставить кабинет. Несколько
мгновений длилось молчание. Валицкий  стоял  неподвижно,  но  уже  не  как
прежде, вытянувшись во весь рост, а внезапно ссутулившись, по-стариковски,
безвольно опустив свои длинные руки.
   - Хорошо, - сказал он наконец глухо, едва внятно. - Видно, я мешаю  вам
работать. Простите. Все, что я сказал... неуместно. Мне просто хотелось...
узнать правду. А теперь я уйду.
   Он поискал взглядом свою отброшенную палку. Она лежала  неподалеку,  но
Валицкий почувствовал, что у него нет сил нагнуться, чтобы поднять ее.  Он
медленно повернулся и, с трудом передвигая негнущиеся ноги, пошел к двери.
   - Подождите! - раздался за его спиной негромкий голос.
   Валицкий обернулся и увидел, что Васнецов встал из-за стола  и  идет  к
нему быстрой, пружинящей походкой.
   Он подошел к Валицкому почти вплотную, дотронулся до рукава его пиджака
и сказал неожиданно мягко:
   - Извините. Мы, видимо, не поняли друг друга. Никто не  принуждает  вас
уезжать. И все же... вам лучше уехать.
   - Но почему? - снова обретая силы, воскликнул Валицкий.
   - Потому что  город...  может  подвергнуться  опасности.  Эвакуируя  из
Ленинграда наши материальные и... интеллектуальные ценности, мы  сохраняем
их для будущего. Поймите, это не эмоциональный вопрос.  Это  -  требование
военного времени.
   Он говорил твердо, но медленно, с паузами, тщательно  обдумывая  каждое
произносимое им слово.
   И  именно   это   обстоятельство,   именно   ощущение,   что   Васнецов
недоговаривает нечто очень важное,  решающее,  поразило  Валицкого  больше
всего.
   Наконец он тихо спросил:
   - Вы считаете положение столь серьезным?
   - Да, - прямо глядя ему в глаза, ответил Васнецов, помолчал  немного  и
добавил: - Вы же требовали от меня правды.
   - Но почему же... - начал было  Валицкий  и  умолк.  Целый  рой  мыслей
внезапно как бы обрушился на него. Он хотел спросить, почему мы отступаем,
где же наши  танки,  пушки,  самолеты,  кто  виноват  в  том,  что  немцев
допустили на нашу землю, что думают  маршалы  и  генералы,  что,  наконец,
делает Сталин... Но не  смог.  Не  потому,  что  боялся.  Просто  Валицкий
почувствовал, что у него нет нравственного права задавать все эти вопросы.
Он понял, что никто и ни в чем не обязан давать ему отчет, что сейчас  нет
и не может быть "спрашивающих" и "отвечающих" и что все они, в том числе и
он сам, отныне объединены общим горем и общей ответственностью.
   В этот момент дверь открылась, и чей-то громкий голос доложил с порога:
   - Сергей Афанасьевич, заседание Военного совета  начинается  через  две
минуты.
   В дверях стоял молодой военный с вытянутыми по швам руками и  выжидающе
смотрел на Васнецова.
   - Иду, - коротко сказал  тот.  Он  торопливо  вернулся  к  столу,  взял
толстую красную папку, раскрыл ее, пробежал глазами какую-то бумагу, снова
захлопнул  папку,  поднял  голову  и  сказал:  -  Мне  надо  идти,   Федор
Васильевич. Простите.
   Он сделал несколько шагов к двери, потом остановился, поднял  брошенную
Валицким палку и, протягивая ее Федору Васильевичу, сказал:
   - Я думаю, что вам надо уехать. А за то, что хотели остаться,  спасибо.
Это все, что я могу вам сейчас сказать.
   ...В  приемной  Валицкого  дожидался  все  тот  же  молодой  человек  в
гимнастерке без петлиц, который привел его сюда.  Он  сделал  приглашающее
движение рукой и, пропустив Федора Васильевича в дверь первым, пошел рядом
с ним по коридору.
   Они спустились по лестнице к  деревянному  барьеру.  Внезапно  Валицкий
остановился.
   - Простите, - сказал он, обращаясь к сопровождающему  его  человеку,  -
сколько вам лет?
   - Мне? - растерянно переспросил тот, но  тут  же  ответил:  -  Двадцать
семь.
   - Вы... не в армии?
   Он увидел, что его спутник густо покраснел.
   - Н-нет... - ответил он. И добавил: - Нога вот у меня...  Но  завтра  я
ухожу отсюда. В отряд ПВО.
   "Глупо, глупо, бестактно! - подумал Валицкий. -  Я  же  видел,  что  он
хромает".
   Они подошли к барьеру.  Молодой  человек  в  гимнастерке  и  стоящий  у
барьера военный обменялись взглядами. Военный  поднял  ладонь  к  козырьку
фуражки и сказал:
   - Прошу.
   Валицкий помедлил мгновение, потом обернулся  к  своему  провожатому  и
сказал:
   - Простите меня. Я стар и глуп.
   И, не дожидаясь ответа, стал спускаться по лестнице.
   ...Тяжело опираясь на  палку,  он  сделал  несколько  шагов  по  аллее,
прикрытой маскировочной сеткой.
   "Так, - мысленно произнес Федор Васильевич, - значит, я  стар.  Слишком
стар. Вот так".
   Он сделал еще несколько шагов  и  вдруг  почувствовал  боль  в  области
сердца.
   - Вам нехорошо? - раздался за его спиной голос.
   Валицкий обернулся, увидел идущего следом за ним  пожилого  военного  с
прямоугольниками в петлицах и отрывисто бросил:
   - Нет! С чего это вы взяли?
   Он выпрямился,  откинул  голову  и  пошел  вперед  привычными,  мерными
шагами, стараясь заглушить боль в сердце...



18

   ...Уже пылали западные рубежи нашей страны. Уже  в  первых  захваченных
городах и селах немцы устанавливали "новый порядок"  -  два  страшных  для
наших людей слова, по  буквам  которых  стекала  человеческая  кровь.  Уже
тысячи советских солдат и моряков предпочли смерть  жизни  на  коленях,  и
десятки летчиков уже стартовали со  своих  аэродромов  в  бессмертие.  Они
уходили из жизни как воины, как борцы, как герои. Даже тогда, когда у  них
не  хватало  вооружения,  они  стояли  насмерть,  сражаясь  с  врагом   до
последнего пушечного снаряда, до последнего  патрона,  нередко  приберегая
эту последнюю пулю для себя.
   Они не падали на колени перед врагом, не зарывали  в  землю  свои  лица
перед танковыми лавинами, как того ожидал Гитлер,  нет!  Советские  бойцы,
еще вчера видевшие над собой мирное  небо,  еще  не  привыкшие  к  грохоту
вражеских орудий и к разрывам фугасных бомб, они теперь,  в  эти  страшные
часы, с особой, всепроникающей силой почувствовали, осознали,  как  дорога
им Родина...
   Война полыхала в западных районах, но уже изменилось лицо всей страны -
улицы ее городов, шоссейные и проселочные  дороги  -  все  приняло  новое,
суровое выражение.
   В мирное время жизнь армии обычно бывает  скрыта  от  взоров  миллионов
людей. Она протекает за высокими каменными стенами казарм, на удаленных от
населенных пунктов  полигонах,  в  степных  и  лесных  пространствах,  где
происходят маневры, на аэродромах, морских просторах, в штабных кабинетах.
   Только два раза в год - на майские и ноябрьские праздники - жизнь армии
как  бы  выплескивалась  наружу,  на  центральные  городские  площади,  на
прибрежные морские воды и в обычно  тихое,  спокойное,  видимое  с  каждой
улицы, из каждого окна небо.
   Война  меняет  облик  города.   Военные   регулировщики,   стоящие   на
перекрестках на месте привычных милиционеров, идущие строем красноармейцы,
грузовики, неведомо откуда появившиеся танки и орудия - все это  заполняет
городские улицы, и  люди,  стоя  на  тротуарах,  наблюдают  с  тревогой  и
надеждой все это необычное движение, понимая, что началась совсем  другая,
неизвестно что сулящая жизнь.
   Меняется не только лицо улицы. На заводах и  фабриках,  в  директорских
кабинетах, в помещениях партийных комитетов все  чаще  и  чаще  появляются
военные.  На  некоторых  из   них   новое,   не   пригнанное   по   фигуре
обмундирование, да и по походке этих людей,  по  их  манере  разговаривать
можно легко узнать тех, кто еще вчера носил пиджаки и брюки навыпуск.
   Со стороны кажется, что отныне армия  берет  в  свои  руки  руководство
повседневной жизнью миллионов людей,  диктуя  им  новый,  сурово-тревожный
уклад,  отсекая  прошлое  от  настоящего.  Но  на  самом-то  деле   тысячи
партийных, советских  и  хозяйственных  руководителей  остаются  на  своих
постах или заменяют ушедших на фронт, и партийные органы по-прежнему несут
на себе все бремя организации и  ответственности,  бремя,  которое  в  дни
войны становится во сто крат тяжелее.
   На глазах менял свой облик и Ленинград.
   Первыми отметили это летчики, патрулирующие над городом,  -  они  стали
терять видимые ранее ориентиры. Прикрытый гигантской маскировочной  сетью.
Смольный исчез, превратился в пышущий буйной растительностью парк.
   Казалось, исчезла и площадь Урицкого вместе  с  расположенными  на  ней
Зимним дворцом и штабом округа.
   Исчез погашенный защитной краской золотой блеск  Исаакиевского  купола,
померкли знаменитые шпили Петропавловской крепости и Адмиралтейства...
   Уже  много  коммунистов  и  комсомольцев  ушло  в  армию  по  партийным
путевкам. Уже десятки истребительных  батальонов  -  первые  ленинградские
добровольческие  формирования,   созданные   для   борьбы   с   вражескими
парашютистами и диверсантами, - несли круглосуточную  службу  на  дорогах,
ведущих в Ленинград, на улицах города и у предприятий,  имеющих  оборонное
значение. По вечерам тысячи ленинградцев с красными повязками  на  рукавах
пиджаков и спецовок занимали  посты  в  подъездах  домов,  на  чердаках  и
крышах.
   И в то же самое время казалось, что внешне жизнь Ленинграда в те первые
дни войны не изменилась и что на улицах города царит мир и  спокойствие  и
нет и не может быть силы, способной подавить неистребимую жизнестойкость и
веру в будущее, ключами бьющие в этом городе.
   По-прежнему торговали цветами киоски  на  углах  Невского.  По-прежнему
люди заполняли по вечерам парки, рестораны и кафе.
   И казалось, что тревожные сообщения, зовущие к бдительности,  красочные
плакаты, покрывающие теперь стены домов, все еще воспринимаются людьми как
нечто временное, инородное, не способное изменить то, что еще только вчера
составляло их жизнь.
   Может быть, все это было так потому, что война шла еще  где-то  далеко,
за сотни  километров,  -  по  крайней  мере,  так  думалось  ленинградцам,
читающим запоздалые сводки Информбюро.  Слишком  сильна  была  их  вера  в
могущество Красной Армии, желание любую ее неудачу истолковать  как  нечто
несущественное, предусмотренное командованием и поэтому не  могущее  иметь
серьезных последствий. Рождались слухи об уже достигнутых нашими войсками,
но по каким-то соображениям еще не объявленных решающих победах.
   И, не находя сообщений об этих победах в  утренней  сводке  Информбюро,
люди все-таки верили, что узнают о них из сводки вечерней...
   И только в прикрытом  маскировочной  сетью  Смольном,  откуда  ни  одна
полоска света не пробивалась ночью из-за плотно зашторенных окон, только в
здании штаба ПВО на Дворцовой площади люди -  военные  и  гражданские,  не
спящие вот уже третью ночь  подряд,  охрипшие  от  бесконечных  телефонных
переговоров, склонившиеся над картами, испещренными жалами направленных на
Ленинград стрел, стоящие за согбенными спинами телеграфистов,  следя,  как
ползут узкие бумажные ленты из аппаратов "Бодо" и "СТ",  -  эти  люди  уже
понимали, как велика опасность и как быстро она приближается...
   Нет, никому из них еще не  было  известно,  что  в  планах  Гитлера,  в
приказах наступающим немецким войскам Ленинград  обозначен  первоочередной
целью начавшейся войны.
   Но они уже знали о том, что к вечеру 22 июня  танковые  дивизии  немцев
прорвали пограничные рубежи Прибалтийского военного  округа,  что  фашисты
находятся северо-западнее Каунаса, что им удалось форсировать реку Неман.
   Не принесли обнадеживающих известий и последующие два дня. Под натиском
превосходящих  сил  немецкой  группы  армии  "Север"  советские  войска  в
Прибалтике отступали с боями по расходящимся направлениям - в сторону Риги
и от Каунаса в сторону Вильнюса и далее на Полоцк.  При  этом  центральное
направление: Вильнюс, Даугавпилс, Остров - оказалось доступным для прорыва
моторизованных и танковых дивизий противника...


   Двадцать четвертого июня, около  полуночи,  Звягинцева  вызвал  к  себе
заместитель начальника штаба (теперь уже не округа,  а  фронта)  полковник
Королев. Майор с первого  же  дня  войны  был  окончательно  прикреплен  к
оперативному управлению и находился, по существу, в подчинении у Королева.
   Не здороваясь - минувшие трое  бессонных  суток  пролетели  вообще  как
несколько часов, - Королев сообщил, что в Смольном, откуда он  только  что
вернулся,  принято  важное   решение.   Там   еще   остались   заместитель
командующего и начальник инженерного управления - их задержал Жданов, -  а
для Звягинцева есть срочное задание...
   Полковник сказал об  этом  майору  сухо.  Отношения  между  ними  стали
несколько натянутыми после того, как Звягинцев в первый день  войны  подал
рапорт с  просьбой  откомандировать  его  из  штаба  в  войска  и  пытался
заручиться поддержкой в этом своем намерении заместителя начальника штаба.
Королев в обидной форме отказал, сказав, что и трусость иногда выступает в
обличье храбрости. Тогда Звягинцев молча повернулся и вышел  из  кабинета,
дрожа от обиды. Теперь, будучи вызванным к Королеву,  он  решил  про  себя
держаться, как и положено, на официальной дистанции.
   Королев взял одну из лежащих на столе карт и  жестом  пригласил  майора
подойти поближе.
   - Вот... Будем создавать рубеж обороны фронтом на юг...
   - Куда? - вырвалось у Звягинцева.
   - Я сказал - на юг! - резко повторил Королев. Провел ногтем по карте  и
добавил: - Вот так... По реке Луге.
   Королев пристально посмотрел на Звягинцева, как бы удивляясь,  что  тот
молчит. Он уже привык охлаждать горячность Звягинцева.
   А Звягинцев молчал. Недавняя обида на Королева и связанные с ней  мысли
отступили, едва Королев произнес слова: "По реке Луге..."
   Некоторое время они молча глядели друг на друга в  упор,  и  Звягинцеву
показалось, что в маленьких,  обычно  лишенных  особого  выражения  глазах
Королева он читает просьбу: "Не задавай лишних вопросов, без того горько".
   Затем Королев деловым тоном, уже не глядя на Звягинцева, продолжал:
   - Военный совет утвердил  основные  положения  по  строительству  этого
рубежа,  доложенные   заместителем   командующего   генералом   Пядышевым.
Руководство возложено на начальника инженерного  управления.  Мы  начинаем
немедленно рекогносцировку по секторам. От оперативного управления  поедет
несколько командиров. Ты назначен быть с ними.  Поедешь  с  утра.  Вопросы
есть?
   Но Звягинцев по-прежнему молчал. Потому что, хотя он и не пропустил  ни
одного слова из того, что говорил Королев, и  в  его  привычном  к  картам
представлении уже обрисовалась техническая сторона поставленной задачи, он
все  еще  не  мог  усвоить  тот  страшный  смысл,  который  заключался   в
произнесенных Королевым словах: "На Луге".
   "На Луге, на Луге!.." - повторял про себя Звягинцев. Там,  где  ни  он,
ни, конечно, сам Королев никогда не допускали и мысли о возможных  военных
действиях! Все заботы, все тревожные взгляды работников штаба округа  были
всегда обращены только на север, к границе  с  Финляндией!  Еще  несколько
дней назад само предложение строить укрепления на реке Луге, то есть мысль
о возможности вторжения врага почти в центр России, прозвучало бы в лучшем
случае нелепо, в худшем же - как проявление пораженчества.
   Последовала длинная пауза, после которой Звягинцев нашел  в  себе  силы
спросить:
   - Но... но как же так, Павел Максимович?.. Ведь у нас там...  абсолютно
ничего нет! Ни частей, ни... ведь весь  наш  план  рассчитан  на  северное
направление! А Прибалтийский округ?..
   Королев стремительно повернулся к нему.
   -