аснецов,  -  что,  поскольку  цель  данного
совещания не была заранее объявлена, вам необходимо время, чтобы собраться
с мыслями. Поэтому объявляется перерыв на десять минут.
   Он сел, придвинул  к  себе  какие-то  бумаги,  взял  из  пластмассового
стаканчика цветной карандаш и погрузился в чтение.
   Раздался негромкий гул  голосов.  Люди  встали  со  своих  мест,  стали
собираться кучками, некоторые вышли в коридор, закуривая на ходу.
   Звягинцев  растерянно  огляделся,  потом  остановил  свой   взгляд   на
Васнецове. Ему хотелось подойти к нему, спросить как бы между прочим:  "Не
слишком ли я загнул?" - понять, какое впечатление произвела его речь.
   Но Васнецов не поднимал головы.  "Разумеется,  сообщит  в  политическое
управление округа, -  с  горечью  подумал  Звягинцев,  -  придется  писать
объяснение... Ну  и  ладно!  -  сказал  он  себе  с  какой-то  бесшабашной
беспечностью. - Я не на площади говорил. Здесь сидят члены  бюро  горкома,
секретари райкомов, директора крупнейших  предприятий.  Перед  ними  врать
нельзя. Они все должны знать. Все".
   Он тряхнул головой, увидел, что к двери направляется и Иван  Максимович
Королев, снова вспомнил о Вере и устремился за ним.
   В коридоре он легонько  прикоснулся  к  плечу  Королева  и,  когда  тот
обернулся, сказал:
   - Здравствуйте, Иван Максимович, мы ведь знакомы.
   - Здорово, майор, - ответил, пристально вглядываясь в него, Королев,  -
помню. Павла сослуживец. Верно?
   - Да, да, - торопливо подтвердил Звягинцев.
   - Так что же, война? - строго спросил Королев.
   - Еще трудно сказать, - смущенный  его  требовательно-строгой  манерой,
ответил Звягинцев, - возможны провокации. Однако...
   - Что вы все заладили  -  "провокации,  провокации"...  -  пережил  его
Королев. - Я про существо, не про название спрашиваю.
   - Не думаю,  чтобы  они  решились  всерьез,  -  неуверенно  начал  было
Звягинцев, стараясь хотя бы сейчас  сгладить  впечатление  от  своей  явно
самовольной речи, но Королев снова прервал его.
   - Не думаешь!.. - слегка растягивая слова, повторил он. - А что  Гитлер
думает, ты знаешь? Это для меня сейчас важнее.
   Он сделал движение рукой, как бы отмахиваясь от Звягинцева, и,  вытащив
из кармана пачку "Ракеты", отвернулся в сторону.
   - Иван Максимович, я хочу вас  спросить...  -  с  неожиданной  робостью
произнес Звягинцев.
   Королев сосредоточенно раскуривал папиросу, не глядя на него.
   - Я хочу вас спросить, - повторил  Звягинцев,  -  о  Вере...  Где  она?
Последний раз, когда мы говорили по телефону, она сказала, что  собирается
уехать...
   Королев покрутил в желтых пальцах обгоревшую спичку, сунул ее обратно в
коробку и пробурчал:
   - Уехала. В Белокаменск. К тетке.
   - Я думаю, ее надо срочно  вызвать  обратно.  Конечно,  это  не  север,
Белокаменску ничего не грозит, но все же...
   На этот раз Королев пристально поглядел на Звягинцева.
   - Вызвать, говоришь?.. - повторил  он,  потом  ухватил  двумя  пальцами
Звягинцева за портупею, слегка притянул к себе и, понизив голос,  спросил:
- Значит, будет война, майор?
   - Боюсь, что будет, Иван Максимович, - чуть слышно ответил Звягинцев.
   - Так, так, - покачал головой Королев. Потом вынул часы, открыл крышку,
посмотрел и сказал: - Пора. Прошли наши десять минут.
   В этот момент дверь, ведущая в кабинет Васнецова,  открылась  и  чей-то
громкий голос произнес:
   - Майора Звягинцева к телефону!
   Звягинцев поспешно вернулся  в  кабинет.  Васнецов  по-прежнему  сидел,
казалось, погруженный в чтение. Трубка одного из телефонов  была  снята  и
лежала на столе.
   Когда Звягинцев подошел, Васнецов, не глядя на него, кивнул на  лежащую
трубку и коротко сказал:
   - Из штаба.
   Звягинцев схватил трубку, плотно прижал  ее  к  уху.  Незнакомый  голос
произнес:
   - Майор Звягинцев? Говорит дежурный. Вас вызывает начштаба.  Машина  за
вами вышла.
   Слова: "Что-нибудь случилось? Важное?" - были уже  готовы  сорваться  с
языка Звягинцева, но он вовремя сдержался и только спросил:
   - Меня одного?
   Наступила короткая пауза. Затем снова раздался голос дежурного, на этот
раз он прозвучал несколько глуше и не так решительно:
   - Нет... Общая тревога. Явиться через тридцать минут.
   Звягинцев подтянул рукав гимнастерки и посмотрел на свои ручные часы.
   Был час ночи. Началось 22 июня 1941 года.



10

   Из советского посольства начали звонить еще с утра. Звонили  по  разным
телефонам  -  в  протокольный  отдел,  в   политический   департамент,   в
секретариат министра, требуя, чтобы Риббентроп  принял  советского  посла.
Ответы были стереотипны: господина министра на месте нет. Он вне  пределов
города и неизвестно, когда вернется. Через некоторое время в  министерстве
снова раздавался  звонок...  Регулярно,  через  каждые  полчаса.  По  этим
звонкам можно было проверять время.
   Выполняя инструкцию Гитлера, Риббентроп  всю  субботу  не  появлялся  в
своем министерстве  на  Вильгельмштрассе  из  опасения,  что  кто-либо  из
чиновников увидит его и ответит русским, что господин  министр  у  себя  в
кабинете.
   Риббентроп  знал,  почему  советский  посол  так   настоятельно   хочет
встретиться с  ним.  В  последние  дни  представители  посольства  не  раз
посещали  министерство  иностранных  дел,  требуя  довести   до   сведения
германского  правительства  советские   претензии:   самолеты   германских
вооруженных сил систематически нарушают границу. На этот  раз  посольство,
очевидно,   решило   заявить    очередной    протест    самому    министру
непосредственно.
   Однако подобного рода  встреча  не  входила  в  намерения  Риббентропа,
поскольку он напряженно готовился к  другого  рода  свиданию  с  советским
представителем - 22 июня в три часа утра. Потому что именно в это время  -
через час после того, как немецкие войска нападут  на  Советский  Союз,  -
ему, Риббентропу, надлежало вызвать советского посла и объявить  ему,  что
война с его страной началась.
   Чувства, владевшие в тот субботний день Риббентропом,  были  бурными  и
противоречивыми. Он испытывал душевный подъем, радостное волнение и  в  то
же время ощущал некую не осознанную им самим до конца тревогу, даже страх.
   Это ощущение не  имело  ничего  общего  с  тем,  что  принято  называть
угрызениями совести. Риббентроп презирал само это понятие  "совесть",  как
жалкую,  либеральную,  христианскую  выдумку,  как   своего   рода   путы,
стесняющие ум и поступки истинного национал-социалиста.
   Усвоить подобное отношение к вопросам  морали  Риббентропу  было  очень
легко, потому что по натуре своей он был человеком  жестоким,  к  тому  же
хитрым и властолюбивым карьеристом.
   Подавляющее  большинство  активных  национал-социалистов  были   людьми
именно такого сорта. Однако далеко не все они являлись вдобавок и трусами.
Риббентроп же  был  трусом.  Боязнь  расплаты  почти  всегда  жила  в  его
сознании. Он напоминал человека, вознесенного на огромную высоту,  который
время от времени все же заглядывает  вниз,  в  пропасть,  и  с  замиранием
сердца переживает весь ужас возможного  падения.  Чаще  всего  Риббентропу
удавалось заглушить это чувство настолько, чтобы не ощущать его вовсе.  Но
порой оно просыпалось, и тогда все его существо охватывал страх.
   То, что именно ему предстояло сделать историческое заявление советскому
послу, наполняло все существо Риббентропа тщеславным ощущением собственной
значительности. Если до сегодняшнего дня и могли  быть  какие-то  сомнения
насчет того, войдет ли он в мировую историю или  будет  навсегда  заслонен
огромной, мрачной тенью своего фюрера, то на рассвете завтрашнего дня  все
сомнения  исчезнут.  Думать  об  этом  было   для   Риббентропа   истинным
наслаждением. Стоя перед огромным зеркалом в  своей  напоминавшей  дамский
будуар спальне, он мысленно произносил слова, которым  завтра  же  вечером
предстоит  появиться  на  страницах  всей  мировой  прессы,  рядом  с  его
портретом.
   Было приятно, радостно предвкушать это. Чтобы  придать  своим  чувствам
особую  остроту,  Риббентроп  стал  воспроизводить   в   памяти   наиболее
унизительные для себя эпизоды во время своих встреч с  Молотовым.  Как  он
страдал, как мучился оттого, что не  мог,  не  имел  права  сказать  этому
человеку в пенсне,  какое  будущее  ожидает  его  уже  обреченную  страну,
объявить ей смертный приговор!
   Риббентроп ненавидел эту страну - ее  необъятные  пространства,  равные
десяткам Германий, ее таинственные, непроходимые леса, ее людей, уверенных
в своей силе, которым он должен был  льстиво  улыбаться  во  время  своего
визита в Москву...
   И  то,  что  теперь  именно  ему,  Риббентропу,  предстояло   совершить
исторического значения акт - объявить  советскому  послу,  что  война  уже
началась и нет такой силы, которая могла  бы  остановить  лавину  немецких
войск, - делало  его  счастливым.  Он  предвкушал  ту  роль,  которую  ему
предстояло сыграть на сцене истории.
   И  все  же...  к  этому  чувству   радости,   гордости   и   злорадства
примешивалось и нечто совсем иное - страх.
   Страх был свойствен отнюдь не  только  одному  Риббентропу.  Многие  из
нацистской партийной и военной верхушки испытывали  страх  перед  будущим.
Подобно Риббентропу, эти люди гнали  от  себя  это  чувство,  глушили  его
воспоминаниями о прошлых победах, мыслями о непобедимости немецкой  армии,
об исторической миссии Германии. Но страх никогда не исчезал  окончательно
из их сознания. Это был страх игрока, делающего огромную  ставку.  И  хотя
игрок знает, что карты его крапленые, и потому уверен в выигрыше,  он  все
же боится неудачи.
   Боится потому, что ставка огромна, потому, что она включает в  себя  не
только все, чем владеет игрок, но и саму его  жизнь.  Ведь  карты  все  же
могут подвести, ведь всегда есть какая-то ничтожная возможность проигрыша,
и тогда неотвратимо настанет час расплаты.
   Именно это чувство страха, пока  еще  смутное,  безотчетное,  и  мешало
сейчас Риббентропу целиком насладиться той ролью, которую  ему  предстояло
сыграть. Он гнал его прочь, снова и снова повторяя про себя слова фюрера о
том, что с Россией будет покончено в считанные  недели,  вызывал  в  своей
памяти  руины  Варшавы,  улицы  городов  Австрии,  Чехословакии,  Бельгии,
заполненные марширующими немецкими войсками, парижскую  Эйфелеву  башню  с
венчающим ее огромным  нацистским  флагом...  И  все  же  щемящее  чувство
тревоги не проходило.
   Риббентроп  позвонил  в  министерство.  Секретарь   доложил,   что   из
советского  посольства  продолжают   настойчиво   добиваться   встречи   с
господином министром...
   Риббентроп  подтвердил  прежнюю  инструкцию:  его  нет  в  городе.  Его
местопребывание  неизвестно.  Руководящему  составу  и   переводчикам   по
окончании рабочего дня не расходиться. Никаких субботних выездов за город.
Быть на месте весь вечер. Всю ночь...
   Повесив  трубку,  он  снова   погрузился   в   размышления.   Попытался
представить себе улицы завтрашнего Берлина: выкрики  газетчиков,  ликующие
толпы людей, здание советского посольства  на  Унтер-ден-Линден  -  первая
плененная советская территория...
   Около трех  часов  утра  в  советском  посольстве  раздался  телефонный
звонок. Сухо  и  коротко  чиновник  министерства  иностранных  дел  просил
известить посла, что господин Риббентроп просит его срочно прибыть к нему.
   ...А Риббентроп в это время в своем служебном кабинете  уже  много  раз
прорепетировал все  то,  чему  предстояло  произойти  в  назначенный  час.
Садился за стол,  величественный  и  мрачный.  Медленно,  опираясь  обеими
руками о полированную поверхность, вставал, воображая, как советский посол
входит в широко раскрывшуюся перед ним дверь. Надменно, не  подавая  руки,
кивал, предлагая послу сесть, и сам первым опускался  в  кресло.  Снова  и
снова повторял слова, которые предстоит выслушать послу. И наконец,  опять
вставал,  чтобы  уже  по  всей  форме  вручить  советскому   представителю
официальный меморандум - копию того документа, который в то же самое время
Шулленбург передаст Молотову в Москве.
   Итак, казалось, все было продумано и отрепетировано заблаговременно,  и
у Риббентропа не было оснований беспокоиться за ход предстоящей церемонии.
Та роль, к которой он готовился со вчерашнего дня, -  нет,  все  последние
годы! - будет сыграна им блестяще. И тем не менее, когда  стрелки  больших
стоячих часов стали  приближаться  к  трем,  Риббентроп  вновь  ощутил  то
тошнотворное, сосущее чувство, которое называется страхом.
   Нет, он боялся не того, что может сбиться, смутиться и церемония  будет
испорчена. Он думал о другом. Ведь это ему, именно  ему,  предстоит  стать
тем человеком, который формально  объявит  войну  России!..  И  этого  уже
никогда не забудет мир. И  уже  никогда  и  ни  при  каких  условиях  ему,
Риббентропу, не удастся отрицать, что этим человеком был именно он...
   Все последние месяцы он вожделенно ждал исторического  момента.  Горячо
поддерживал все планы фюрера, касающиеся предстоящей войны с Россией. Да и
сейчас, если можно было бы  вот  здесь,  в  тишине  кабинета,  без  всяких
свидетелей просто нажать кнопку и взорвать ту страну со всеми  ее  людьми,
городами и селами, он, Риббентроп, сделал бы это с огромной  радостью,  не
испытывая  никаких  чувств,  хоть  сколько-нибудь  напоминающих  угрызения
совести.
   Угрызений  совести  Риббентроп  не  испытывал  и  теперь.   Но   страх,
подсознательное опасение, что когда-нибудь  может  настать  другой  час  и
придется держать ответ, овладевали им все больше и больше.
   Пройдут  годы,  и  переводчик  Шмидт,  наблюдавший  за  Риббентропом  в
последние минуты, предшествующие появлению советского посла, напишет,  что
никогда не видел своего шефа столь взволнованным, бегающим взад  и  вперед
по огромному кабинету, точно попавший в клетку зверь...


   Даже отдаленно не догадывающийся о причине ночного  вызова,  уверенный,
что поводом явились его собственные настойчивые просьбы,  советский  посол
появился в кабинете Риббентропа ровно в три тридцать.
   Здороваясь, он протянул  руку  вставшему  из-за  стола  министру.  Этой
возможности Риббентроп не предусмотрел и сделал  несколько  нерешительных,
нервных движений, то чуть приподнимая, то опуская руку, прежде чем решился
обменяться с послом коротким рукопожатием. Затем он величественно  кивнул,
приглашая посла сесть, и сам  первым  опустился  в  свое  кресло.  И  хотя
Риббентроп много раз прорепетировал все, что должно было сейчас произойти,
волнение его было так велико, что в первые секунды он не мог выговорить ни
слова.
   Посол истолковал молчание Риббентропа по-своему. Он решил, что  министр
просто ждет,  чтобы  ему  изложили  то  дело,  ради  которого  с  ним  так
настойчиво добивались встречи, и начал говорить первым.
   Он  заявил,  что  имеет  ряд  вопросов,   нуждающихся   в   немедленном
разъяснении, и что Советское правительство настаивает, чтобы...
   Но в этот момент Риббентроп прервал посла. Громко, даже визгливо, точно
желая  заглушить  свой  внутренний  голос,  он  сказал,  что  все,  о  чем
собирается говорить посол, теперь не имеет никакого значения. Речь  сейчас
пойдет совсем  о  другом...  И,  суматошно  передвигая  лежащие  на  столе
предметы, он обрушил на посла поток слов...
   Он кричал ему, оцепеневшему от неожиданности и недоумения, что Германия
проникла в тайные  замыслы  коварного  Советского  Союза,  что  фюреру  из
достоверных источников стало известно о готовящемся  нападении  России  на
Германию  и  он  был  вынужден  принять  действенные  контрмеры...  Затем,
задохнувшись, Риббентроп сделал паузу  и  торжественно  объявил:  немецкие
войска атаковали границу Советского Союза...
   Самого по себе факта  объявления  войны  без  повода,  без  какого-либо
предупреждения было бы достаточно, чтобы ошеломить посла.
   Но содержащаяся в словах  Риббентропа  наглая,  возмутительная  ложь  о
"тайных замыслах" и "контрмерах", ложь,  которой  не  потрудились  придать
хотя бы отдаленное правдоподобие, поразила его не в меньшей степени.
   Риббентроп наконец умолк, встал и, взяв со стола  заранее  отпечатанный
меморандум, театральным жестом вручил его послу.
   Посол тоже встал, медленно сложил бумагу вчетверо и, не читая,  опустил
ее в карман пиджака.
   Несколько секунд  длилось  молчание.  Слышно  было,  как  тяжело  дышал
Риббентроп. На кончике носа его висела крупная капля пота.
   Наконец  овладев  собой,  посол  холодно  и  внешне  спокойно  высказал
сожаление  по  поводу  событий,  ответственность  за  которые  целиком   и
полностью ложится на Германию. "Какая наглая агрессия! Вы еще пожалеете об
этом..." - сказал посол. Свои последние слова он произнес, глядя  прямо  в
глаза Риббентропу. Затем, едва кивнув, повернулся и медленно направился  к
двери.
   Но именно эти последние слова посла снова вызвали в Риббентропе  прилив
того знакомого чувства, с которым он так долго и тщетно боролся. Он нервно
передернул плечами, совсем  как  Гитлер.  Неожиданно  для  переводчика  он
вышел, почти выбежал из-за стола, догнал посла на полпути к двери и  пошел
рядом с ним, время от  времени  касаясь  рукой  рукава  его  пиджака.  Он,
видимо, хотел что-то сказать, но не находил слов.
   Так они дошли до двери - посол и  то  отстававший,  то  обгонявший  его
Риббентроп.
   И вдруг уже у самой двери Риббентроп снова придержал посла за  рукав  и
едва внятно, сбивчивой скороговоркой сказал:
   - Сообщите туда... в Москву... Я... не хотел этого...  я...  уговаривал
фюрера. Но...
   Последние слова он произнес в пустое пространство, потому что посол, не
оборачиваясь и не замедляя шага, уже вышел  из  кабинета  в  сопровождении
своего переводчика.
   Риббентроп растерянно потоптался  у  порога,  повернулся  и  направился
обратно к своему столу. По дороге он взглянул на часы. Было  без  двадцати
минут четыре. Уже час и сорок минут прошло с начала войны, и не  было  той
силы в мире, которая могла бы ее остановить.
   ...Риббентроп взглянул на все еще безмолвно стоящего  у  стены  Шмидта,
усмехнулся и сказал:
   - Жребий брошен!
   Он ждал, что переводчик что-то скажет в ответ, но тот молчал.
   - Передайте, чтобы через  десять  минут  у  меня  собрался  руководящий
состав министерства, - раздраженно приказал  Риббентроп  и,  когда  Шмидт,
поклонившись, направился к двери,  крикнул  ему  вдогонку:  -  Нет,  через
двадцать минут!
   ...Ему нужны были эти двадцать минут, чтобы прийти в себя, успокоиться.
Так убийца, вонзив нож в спину своей жертвы, смятенно ищет тихое, укромное
место, где он мог бы перевести дыхание, смыть кровь с рук, убедиться,  что
ему ничто не грозит.
   Риббентроп открыл один  из  ящиков  стола,  вынул  небольшое  овальное,
оправленное в серебро зеркало. Он всегда имел под рукой это зеркало, чтобы
в необходимый момент убедиться, что находится в полной  форме.  Риббентроп
был груб, напорист и в то же время кокетлив, считая себя  одним  из  самых
красивых мужчин Германии.  Полки  в  его  ванной  комнате  были  уставлены
флаконами духов и одеколона, банками с различными  кремами.  Он  постоянно
следил, чтобы пробор, разделяющий его гладко  прилизанные,  набриолиненные
волосы, всегда оставался безукоризненным,  а  кожа  на  лице  -  чистой  и
нежной.
   На этот раз, посмотрев в  зеркало,  Риббентроп  увидел,  что  лицо  его
покрыто каплями пота и взмокшие волосы слиплись на лбу. Он поспешно  сунул
зеркало обратно в ящик. Прошел в примыкающую к его кабинету комнату отдыха
и стал поспешно заниматься приведением себя в порядок.
   Когда Риббентроп снова появился в кабинете, до  назначенного  совещания
оставалось еще десять минут.
   Он потушил электрический свет и отдернул шторы. За окном было уже утро.
Открыл окно. Несколько мгновений пристально вглядывался в пустынную улицу.
"Ну конечно, - подумал он, - люди еще ничего не знают.