тражение  их   тайных   замыслов,   был   убежден,   что   авторы
предостерегающих сообщений стали невольным орудием в руках врагов.
   Эти тайные замыслы существовали отнюдь не только в воображении Сталина.
Он хорошо помнил слова, в свое время  произнесенные  Чемберленом  в  кругу
своих единомышленников: "Для нас, конечно, было бы лучше  всего,  если  бы
Гитлер и Сталин сцепились и растерзали друг  друга".  Сталин  был  прав  в
своей настороженности.
   Но он ошибался, когда закрывал глаза на все новые факты, противоречащие
его прогнозу, его расчету.
   Логически Сталин был прав, не допуская мысли, что Гитлер  может  начать
новую войну, не окончив ту, что ведет на Западе. Он  не  считал  немецкого
диктатора настолько безрассудным, чтобы  навязать  себе  второй,  затяжной
фронт.
   Но Гитлер рассуждал иначе, чем Сталин. Он не  верил  в  сплоченность  и
стойкость советского  народа.  Не  верил  в  мощь  Красной  Армии.  Он  не
планировал затяжную войну, полагая,  что  сокрушит  Советский  Союз  путем
"блицкрига" в несколько недель.
   Однако мысль о подобном расчете Гитлера не приходила в голову  Сталину,
уверенному в мощи Советского государства, убежденному в том, что и  Гитлер
должен принимать во внимание эту мощь.
   Вел ли себя Сталин непредусмотрительно, твердо уверовав в то, что война
не может начаться раньше чем  через  год?  Нет,  утверждать  так  было  бы
неправильно. Уже в начале 1941 года, которому суждено было стать  роковым,
Генштаб совместно со штабами военных округов  и  флотов  разработал  новый
план обороны государственной границы Советского Союза.  В  том  же  месяце
правительство утвердило план мобилизации Вооруженных Сил.  Согласно  этому
плану был проведен учебный сбор приписного состава -  еще  около  миллиона
человек надели военную форму. В мае Генштаб  получил  указание  немедленно
приступить к  строительству  фронтовых  командных  пунктов  и  форсировать
строительство укрепленных районов.


   И все же удар оказался  неожиданным.  "Почему  же,  почему?  В  чем  же
заключался просчет?" - снова и снова мысленно задавал вопрос Сталин.
   Но анализ, на который мог отважиться этот человек, имел  свои  пределы.
Он не был  бы  Сталиным,  если  бы  всегда  умел  прямо  и  беспристрастно
оценивать все свои расчеты и поступки.
   А быть Сталиным означало очень многое.
   Это означало ненавидеть ложь и поддаваться на обман, ценить людей и  не
щадить их, быть спартанцем по вкусам и поощрять помпезность, быть  готовым
отдать за коммунизм собственную кровь - капля за каплей - и не верить, что
на такой же подвиг в той же мере готовы и другие,  презирать  догматизм  и
славословие и способствовать  их  распространению,  считать  культ  вождей
порождением эсеровской ереси и закрывать глаза на собственный культ.
   Годами укреплявшаяся в нем вера в свою непогрешимость, в безошибочность
своего  предвидения,  в  только   ему   присущую   способность   принимать
единственно верные решения и сегодня еще  не  давала  Сталину  возможности
найти правильный ответ на вопрос, "в чем заключался просчет".
   Ибо если бы он нашел в себе силу,  решимость  и  желание  объективно  и
беспощадно оценить все свои поступки, он неминуемо должен был бы вспомнить
и о другом. О том, что  именно  по  его  воле,  из-за  его  неоправданной,
переходившей границы здравого  смысла  подозрительности  армия  понесла  в
недавние годы такой тяжелый урон в кадрах...
   ...Но сейчас, грузно склонившись над  ворохом  бумаг,  Сталин  вряд  ли
думал обо всем этом. Возможно, что все эти горькие  мысли  придут  к  нему
позже. Во всяком случае, очень скоро его железная воля  возьмет  верх  над
потрясением и он снова станет тем Сталиным, каким его привыкли видеть.
   Но пока он сидит у длинного узкого стола, в гнетущей тишине, один.
   Где-то, за многие сотни километров  отсюда,  от  Баренцева  до  Черного
моря, уже гремела война. Где-то стояли насмерть советские люди, умирая  во
славу Родины, с именем Сталина  на  устах.  У  них  не  хватало  оружия  -
сильных, маневренных, обеспеченных  надежной  броней  танков.  Не  хватало
орудий противотанковой и зенитной артиллерии, полковых и армейских  пушек.
Не хватало автоматов... Наши войска оказались рассредоточенными на  фронте
в четыре с половиной тысячи километров и более чем на четыреста километров
в глубину, и в эти первые, трагичные дни ударным  группировкам  противника
противостояли только пограничные войска  и  лишь  отдельные,  находившиеся
близ границы, но еще не развернутые в боевые  порядки  стрелковые  дивизии
первых эшелонов армии прикрытия...
   И во всем этом вряд ли еще отдавал себе отчет  Сталин.  Но  знал  одно:
произошло нечто непредвиденное, грозное, опрокинувшее его расчеты...


   Если бы кому-либо из наших врагов  довелось  бы  чудом  увидеть  в  эти
минуты  Сталина,  он  злорадно  предвкушал   бы   победу,   крах   великой
социалистической державы.
   "Это  неизбежно,  -  наверное,  рассуждал  бы  враг,  -  ведь  миллионы
советских людей всегда привыкли видеть Сталина на гребне событий. Разве не
он изображался на всех плакатах подобно Ленину, с  рукой,  устремленной  в
будущее, указывающей путь? Разве не его речи раздавались с  самых  высоких
трибун страны? Разве не им провозглашенные лозунги лежали  в  основе  всех
свершений? Разве не он подписывал все главные решения? Разве  не  от  него
всегда ждут самого нужного, самого важного слова?
   И вот он сидит безмолвный, погруженный в  тяжелые  раздумья,  вдали  от
людей в минуты,  когда  его  страна  подвергается  смертельной  опасности.
Значит, эта страна обречена!"
   Наверное, именно так рассуждал бы наш враг, заранее предвкушая победу.
   Но это был бы грубый, роковой просчет. И  не  только  потому,  что  уже
очень скоро Сталин найдет в себе силы и решимость возглавить  и  Верховное
командование армией и Комитет Обороны страны. Дело заключалось в другом...
   Именно в эти трагические дни стало неопровержимо ясно, что не в Сталине
прежде  всего  заключается  непреоборимая  сила  нашей  страны,  а  в   ее
социальном строе, в преданности миллионов людей делу коммунизма.
   И в те самые минуты, когда  Сталин  был  еще  весь  во  власти  тяжелых
раздумий, сотни, тысячи людей, гражданских и военных  -  в  ЦК  ВКП(б),  в
центральных комитетах компартий союзных республик, в обкомах и райкомах, в
штабах и военкоматах, - были далеки от того, чтобы бездействовать. Десятки
машин мчались по пустынным московским улицам туда, на  Старую  площадь,  к
зданию ЦК, выстраивались в ряд у металлической ограды  бульвара,  и  люди,
поспешно выходя из машин, скрывались в подъездах...
   Такое же движение машин и людей можно было наблюдать в тот ранний час в
другом районе Москвы  -  на  улице  Фрунзе  и  Гоголевском  бульваре,  где
размещались Наркомат обороны,  Генеральный  штаб  и  Главное  политическое
управление Красной Армии...
   По Москве на мотоциклах и в автомашинах мчались фельдсвязисты,  собирая
подписи членов Политбюро, секретарей ЦК и народных комиссаров под проектом
решения  ЦК  и  Совнаркома  о  создании   Ставки   Главного   командования
Вооруженных Сил СССР. В Генштабе старались установить непрерывную связь со
штабами округов, которые теперь становились фронтовыми управлениями,  хотя
связь эта в новых, военных условиях была еще неустойчивой...



9

   В Ленинграде июньский вечер мало чем отличается от дня.  В  особенности
субботний вечер. И хотя время близилось к  одиннадцати,  Невский  проспект
был оживлен, как в полдень. На углах улиц продавали цветы - в  то  лето  в
Ленинграде было очень много цветов. У кафе "Норд" толпилась  молодежь.  На
эстрадах  переполненных  ресторанов  гостиниц  "Европейская"  и  "Астория"
рассаживались музыканты. По аллеям Сада отдыха  медленно  двигались  толпы
гуляющих. Из настежь раскрытых  окон  домов  доносились  звуки  патефонов,
всплески смеха.
   По Неве безмятежно плыли прогулочные шлюпки.  Казалось,  что  никто  не
думает о сне, что продолжается бесконечный веселый день.
   Но вдали от центра, в  районе  Смольного,  где  располагались  обком  и
горком партии, в этот поздний вечерний час царила совсем иная атмосфера.
   Одна за другой в широкие ворота въезжали машины.  Длинные,  приземистые
"ЗИС-101". Высокие, похожие на  сундуки  "эмки".  Цепочкой  шли  к  зданию
Смольного люди.
   Случайные прохожие, которым в этот час довелось быть вблизи  Смольного,
не придавали этому движению особого значения, - в течение  двух  последних
дней шел пленум горкома, об этом сообщалось в газетах, а о том, что он еще
утром закончился, знали лишь немногие.
   И только совсем уж ограниченный  круг  людей  знал,  что  в  полночь  у
секретаря горкома  Васнецова  состоится  экстренное  заседание  партийного
актива.
   Актив был созван внезапно. Во второй половине  дня,  всего  лишь  через
два-три  часа  после  того,  как  кончился  пленум  горкома,  в  кабинетах
секретарей райкомов, директоров крупнейших заводов, в парткомах  раздались
телефонные звонки.
   Тем, кого в полночь вызывали в Смольный, причину вызова не сообщали.
   Однако  майор  Звягинцев  эту  причину  знал.  В  десять  часов  вечера
полковник Королев снова вызвал его  к  себе  и  передал  приказание  члена
Военного совета отправиться к двенадцати часам  ночи  в  Смольный  и  быть
готовым ответить на возможные вопросы о состоянии оборонительных работ  на
границе, поскольку он, Звягинцев, только что вернулся оттуда, а  начальник
инженерного управления был еще в пограничном районе.
   Штабная  "эмка"  доставила  Звягинцева  к  подъезду  Смольного,  и  без
четверти двенадцать  он,  дважды  предъявив  документы  охране,  вместе  с
другими людьми поднялся по широкой каменной  лестнице  на  второй  этаж  и
пошел в конец длинного коридора, где находился кабинет секретаря горкома.
   Каких-нибудь двадцать минут назад Звягинцев выехал с Дворцовой площади,
где располагался штаб  Ленинградского  военного  округа.  Машина,  которая
везла Звягинцева, промчалась вдоль всего Невского; в открытые окна  "эмки"
до него доносился шум беспечной праздничной толпы, заполнившей тротуары.
   И именно поэтому,  очутившись  в  Смольном,  он  так  отчетливо  ощутил
царящую, здесь сгущенную, тревожную атмосферу.
   В казавшемся бесконечным коридоре неярко горели настенные  светильники,
было тихо, люди шли молча и бесшумно: широкая ковровая  дорожка  заглушала
их шаги.
   ...В ярко освещенном кабинете секретаря горкома тяжелые шторы на  окнах
были плотно задернуты.
   Когда Звягинцев вошел в эту комнату, там уже было  много  народу.  Люди
сидели на расставленных вдоль стен стульях  и  но  обе  стороны  длинного,
покрытого зеленым сукном стола для заседаний.
   Секретарь горкома Васнецов, хорошо знакомый  Звягинцеву  по  портретам,
молодой, худощавый, черноволосый, с длинным аскетическим лицом, на котором
над глубоко запавшими глазами  нависали  густые,  почти  сросшиеся  брови,
стоял,  не  выходя  из-за   письменного   стола,   глядел   на   поминутно
открывающуюся дверь и повторял негромко:
   - Входите, товарищи, входите...
   Звягинцев направился  к  еще  не  занятым  стульям  у  стены,  на  ходу
вытягиваясь в знак приветствия, и Васнецов, кивнув ему  в  ответ,  сказал:
"Проходите, товарищи, проходите..."
   Звягинцев уселся и стал наблюдать за людьми.
   Некоторых из них ему довелось встречать  лично,  фотографии  других  он
неоднократно видел на газетных страницах. Вошел полковник - начальник  ПВО
города, за ним - директор Кировского завода,  потом  начальник  управления
НКВД... Вошел и, кивнув  присутствующим,  быстро  направился  к  Васнецову
председатель Ленсовета Попков - до синевы выбритый, широкоплечий человек в
гимнастерке. И снова отворилась дверь, пропуская  на  этот  раз  высокого,
худощавого усатого старика в старомодном черном костюме и вязаном узеньком
галстуке.
   "Да ведь это Верин  отец!  -  воскликнул  про  себя  Звягинцев  и  едва
удержался, чтобы не вскочить ему навстречу. - Как он-то сюда попал?"
   Однако Звягинцев тут же ответил себе на этот вопрос. Он знал, что  отец
Веры - кадровый путиловский рабочий, а его присутствие здесь говорило и  о
том, что он был, очевидно, членом парткома завода или даже бюро райкома.
   Но все это промелькнуло в сознании Звягинцева лишь мельком и  мгновенно
было вытеснено тревожной мыслью: "Где Вера?"
   Он хотел было подойти к Ивану Максимовичу Королеву и  спросить,  уехала
ли Вера или, к счастью, так и не уезжала,  но  старик,  кивнув  Васнецову,
направился к противоположной стене, чуть покачивая своими длинными руками.
   ...Когда  все  расселись,  Васнецов  взял  со  стола  листок  бумаги  и
вполголоса сказал:
   - Бюро горкома собрало вас, товарищи, чтобы познакомить с  телеграммой,
полученной из Москвы.
   Медленно, выделяя  отдельные  фразы,  он  начал  читать.  В  телеграмме
говорилось  о  том,  что  в  течение  22-23  июня,  то  есть  завтра   или
послезавтра, возможно  внезапное  нападение  немецко-фашистских  войск  на
территорию ряда приграничных округов, в том числе и Ленинградского. Задача
-  не  поддаваться  ни  на  какие  провокации.   Однако   войскам   округа
предписывалось  в  ночь  на  22  июня  скрытно  занять  огневые  точки   в
укрепленных  районах  на  государственной  границе,  а   перед   рассветом
сосредоточить на полевых аэродромах авиацию, тщательно ее замаскировав...
   Васнецов окончил чтение, положил бумагу на стол и сел.
   Наступила тишина. Молчал  и  Васнецов,  точно  желая  дать  возможность
собравшимся оценить ситуацию, до конца ощутить нависшую угрозу.
   Молчание длилось несколько  секунд.  Люди  сидели  опустив  голову  или
устремив вперед сосредоточенный взгляд.
   Молчал и Звягинцев, в который уже раз просматривая сделанные им заметки
в блокноте и вычеркивая  ненужное,  на  случай,  если  придется  говорить.
Звягинцеву  было  приказано  ограничить  свое   сообщение   самой   сжатой
характеристикой инженерных работ в укрепленных районах на границе.
   Неожиданно  прозвучавший  голос  заставил  Звягинцева  быстро   поднять
голову.
   - Это что же? Война?!
   Спрашивал Иван Максимович Королев. Он сидел, положив на колени  широкие
ладони своих длинных рук и чуть подавшись вперед.
   - Не знаю, - без промедления ответил Васнецов. - В  телеграмме  сказано
ясно; возможны провокации. - Помолчал мгновение  и  добавил  уже  тише:  -
Может быть, Иван Максимович, и война...
   Снова наступила тишина.
   Но длилась она недолго. Васнецов перевел взгляд на Звягинцева и сказал:
   - Товарищи, здесь присутствует  майор...  товарищ  Звягинцев  из  штаба
округа. Вы знаете, что на границе с Финляндией, в укрепленных  районах,  у
нас ведутся  большие  и  срочные  работы.  Товарищ  Звягинцев  только  что
вернулся  с  границы,  где  проверял  ход  этих  работ.  Есть  предложение
послушать, как обстоят сейчас дела с оборонительным строительством.
   Люди  негромко,  но  одобрительно  зашумели,  почувствовав   облегчение
оттого, что тишина нарушилась.
   Звягинцев встал. Все необходимые заметки были им предварительно сделаны
в блокноте, и сейчас он держал этот блокнот перед собой, собираясь  начать
говорить.
   И хотя еще минуту назад Звягинцеву было ясно, с  чего  он  начнет  свое
сообщение и  чем  закончит,  теперь,  когда  все  ожидали  его  слов,  он,
казалось, в растерянности молчал.
   Прошло несколько мгновений, и Звягинцев увидел, что Васнецов смотрит на
него с некоторым недоумением, чуть приподняв свои густые брови,  и  понял,
что должен немедленно начать говорить.
   И все же молчал...
   Намеченный  Звягинцевым  и  согласованный  с  командованием  план   его
выступления был предельно краток и ясен. Ему предстояло сообщить,  что  на
границе интенсивно ведутся строительные работы, которые в надлежащие сроки
будут полностью  закончены  и,  как  принято  говорить  в  таких  случаях,
окончательно закроют границу "на замок". Однако  работы  эти  надо  сейчас
вести  намного  быстрее.   И   поскольку   в   округе   еще   не   хватает
инженеров-строителей, то было бы  весьма  желательно  призвать  из  запаса
некоторое количество гражданских инженеров.
   Словом,  смысл  речи  Звягинцева,   которую   ему   предстояло   сейчас
произнести, сводился к тому, что  хотя  границу  и  следует  укрепить  еще
сильнее, тем не менее все обстоит  благополучно,  и  если  враг  осмелится
напасть, то получит сокрушительный удар.
   Такова  была  привычная  схема  всех  выступлений   военных   людей   в
гражданской аудитории, этой схеме должен был следовать и Звягинцев.
   И еще несколько минут назад закономерность именно такого выступления не
вызывала у него никаких сомнений. В течение многих лет Звягинцев привык  к
тому, что независимо от реального положения дел, о котором военные нередко
откровенно говорили между собой и на своих служебных совещаниях, в  основе
всех выступлений перед людьми гражданскими лежал неизменный план-конспект:
необходима бдительность, надо держать порох сухим, однако  на  любой  удар
врага мы ответим тройным ударом и будем бить противника на его собственной
территории.
   Такова была схема, и Звягинцев, независимо от своих размышлений, считал
ее естественной и как бы само собой разумеющейся.
   И тем не менее в тот самый момент, когда ему предстояло начать говорить
именно по этой схеме, он вдруг понял, что не  может  произнести  привычные
слова. Не может потому, что с особой силой ощутил, что стоит сейчас  перед
Партией, что на него с тревогой и ожиданием смотрят люди, которые  избраны
сотнями  тысяч  коммунистов,  и  любая  попытка  скрыть  от  них  истинное
положение дел была бы бесчестной, преступной.
   В  комнате  уже  послышался  недоуменный  шумок.  Васнецов,  еще   выше
приподняв брови, теперь уже с выражением явного удивления  и  недовольства
глядел на Звягинцева, когда тот неожиданно для всех  и  прежде  всего  для
самого себя сказал:
   -  Товарищи,  я  только  что  вернулся  с  границы.  Положение   крайне
серьезное...
   Мгновенно снова наступила тишина. Все взгляды были неотрывно обращены к
Звягинцеву. Внимательно смотрел на него и Васнецов,  но  в  выражении  его
лица была теперь настороженность, тревожное ожидание.
   Звягинцев, казалось, не замечал всего этого. Им полностью  овладело  то
же самое чувство, какое он испытал тогда, почти полтора года назад,  когда
стоял на кремлевской трибуне и, не думая ни о  чем  -  ни  о  впечатлении,
которое сможет произвести его речь на собравшихся, ни о  своей  дальнейшей
судьбе - и на какой-то момент забыв даже  о  присутствии  самого  Сталина,
взволнованно и торопливо говорил о том, что наболело, то,  что  он  должен
был сказать, несмотря ни на что.
   И вот теперь Звягинцев рассказал о том, что слышал от разведчика Тойво,
подробно и ничего не утаивая, сообщил о степени готовности  оборонительных
сооружений и закончил предположением, что если  немцы  и  задумали  только
провокацию, то тем не менее надо быть готовыми ко всему.
   Он окончил говорить так же неожиданно,  как  и  начал,  сел  в  оглядел
присутствующих. Никто не шелохнулся. В тишине было  слышно,  как  Васнецов
тихо постукивает карандашом по стеклу, покрывавшему письменный стол.
   Звягинцев понял, что наговорил, кажется, лишнего, что его речь  если  и
не шла вразрез с оглашенной Васнецовым телеграммой, то явно выходила за ее
пределы.
   В ушах Звягинцева еще звучали его собственные, только что произнесенные
слова, и только минутой позже  до  него  как  бы  издалека  донесся  голос
Васнецова.
   Секретарь горкома никак не комментировал речь Звягинцева - точно  ее  и
не было. Он  говорил  о  том,  что  полученные  директивы  предусматривают
затемнение некоторых городов и военных объектов, установление  дежурств  и
присутствующим здесь  представителям  МПВО,  директорам  наиболее  крупных
предприятий надлежит доложить о готовности выполнить эту директиву.
   - Я понимаю, -  продолжал  В