шел. Андрей уже спокойно посапывал, а Суровцев все ворочался.
   "До  Финляндского  доберусь  на  трамвае,  -  размышлял  он,  -  а  там
пристроюсь к какому-нибудь эшелону или на товарняке до Осиновца  или  хоть
до Всеволожской. А оттуда до Невской Дубровки рукой подать, проголосую - и
на любой машине, а нет - так пешком: десяток километров  чепуха!"  О  том,
что без документов его  наверняка  задержат  по  дороге,  Суровцев  сейчас
просто не думал.
   Представил себе, как увидит Пастухова, командиров рот, и на сердце  его
стало так хорошо и радостно, как  ни  разу  не  бывало  за  все  эти  дни,
проведенные в госпитале.
   "Завтра, завтра, завтра!" - мысленно повторял он...



11

   Все разрешилось гораздо проще, чем предполагал Суровцев.
   Еще рано утром он, раздобыв в соседних палатах несколько листков бумаги
и конверты, сочинил адресованное Савельеву письмо, в котором некая девушка
по имени Валя умоляла "горячо любимого Андрюшу" выйти к  воротам.  Положил
написанное в конверт,  надорвал  его  и  терпеливо  стал  ждать  появления
доктора Волкова.
   Но использовать письмо не пришлось.
   В тот день Волков почему-то не вышел на работу,  и  вместо  него  обход
делал главврач госпиталя Осьминин.
   Он был крайне озабочен, потому что только вчера  вечером  присутствовал
на заседании в Ленсовете, где узнал, что из-за недостатка рабочей  силы  и
гужевого транспорта октябрьский  план  заготовки  дров  выполнен  немногим
больше чем на один процент, а потому в городе  вводится  строжайший  режим
экономии топлива.
   Практически  это  означало,  что  электроэнергией,  и   то   в   весьма
ограниченных  пределах,  разрешается   пользоваться   лишь   на   заводах,
выпускающих оборонную продукцию, в зданиях Смольного,  Главного  штаба,  в
отделениях милиции, райкомах партии и райисполкомах,  в  штабах  МПВО,  на
Главном почтамте и телефонной станции, в лечебных учреждениях.
   Таким образом, перед госпиталями вставал ряд новых проблем. Уже  сейчас
температура в палатах редко  поднималась  выше  десяти  градусов,  а  свет
включался лишь перед отбоем. В перспективе  же  было  дальнейшее  снижение
температуры  в  помещениях,  прекращение  работы   прачечной,   выключение
стерилизаторов, потребляющих большое количество электроэнергии. Нужно было
думать о том, как теперь освещать операционную...
   Всем этим были заняты мысли Осьминина, когда он обходил  палаты  вместо
Волкова, слегшего в постель то ли вследствие  хронического  переутомления,
то ли от простуды, то ли от недоедания, или от всего, вместе взятого.
   Суровцев заметил, что главврач чем-то  крайне  озабочен,  и  ему  стало
просто неловко морочить Осьминину голову  письмом.  Единственное,  на  что
Суровцев решился, - это жалобным голосом заявить,  что  еще  вчера  доктор
Волков разрешил ему и Савельеву прогулку.
   Осьминин, не вдаваясь в подробности и видя, что оба раненых на ногах  и
передвигаются по палате совершенно свободно, мельком  заглянул  в  истории
болезни и коротко приказал сопровождавшей его сестре:
   - Выдать одежду! - И добавил, уже обращаясь к Суровцеву: - Только  руку
держать на перевязи!
   За полчаса до положенной по правилам  внутреннего  распорядка  прогулки
санитарка тетя Паша, с трудом ходившая на опухших ногах, принесла в охапке
одежду - военную и гражданскую - свалила ее на кровать Савельева.
   Таким образом, Суровцев получил свои сапоги, брюки и шинель, ту  самую,
которой его укрыли на ПМП  перед  эвакуацией  в  Ленинград.  Хуже  было  с
гимнастеркой.  Старая,  командирская,  из  тонкой   диагонали,   оказалась
непригодной, поскольку левый рукав ее превратился  в  клочья,  на  которых
засохли сгустки крови. Суровцеву выдали чью-то чужую,  хлопчатобумажную  с
сержантскими треугольниками в петлицах, а вместо фуражки, потерянной еще в
бою, - пилотку.
   О том, как странно будет он выглядеть  в  шинели  без  ремня  и  летней
пилотке, Суровцев в эти минуты не думал. Охваченному  желанием  как  можно
скорее покинуть госпиталь, ему казалось, что, как только вырвется из  этих
стен, все дальнейшие проблемы решатся сами собой.
   Поспешно, с помощью Савельева, переодевшись, он  сунул  руку  в  карман
шинели, с удовлетворением нащупал там какую-то мелочь - несколько монеток,
которые, несомненно, пригодятся в трамвае, и теперь нетерпеливо смотрел на
одевающегося Андрея. Тому дали чьи-то брюки, ватник, ушанку  и  стоптанные
полуботинки без шнурков.
   - Ну, к броску готов, младший лейтенант? - спросил Суровцев.
   - Порядок в танковых войсках! - с  затаенным  волнением  бодро  ответил
Савельев. - Выходим на рубеж атаки.
   Уже взявшись за ручку двери, он обернулся и  увидел,  что  Суровцев  не
двигается с места.
   - Подожди! - каким-то странным, внезапно изменившимся голосом  произнес
Суровцев.
   - Ты... чего, капитан? - удивился Савельев.
   Но Суровцев стоял, точно оцепенев. Тихо повторил:
   - Подожди...
   - Руку схватило, что ли? - участливо спросил Савельев.
   Но рука, которую Суровцев дисциплинированно положил на перевязь, у него
не болела. Дело было совсем в другом. Почему-то только сейчас,  когда  ему
предстояло выйти из палаты, сделать последние десятки шагов по коридору  и
спуститься вниз по лестнице, он  вдруг  вспомнил  о  Вере.  Только  сейчас
Суровцев понял, что никогда больше не увидит ее.
   Он  стоял  в  нерешительности,  не  обращая  внимания  на   нетерпеливо
глядевшего на него Андрея. И не знал, что делать. Попрощаться с Верой так,
чтобы не насторожить ее, Суровцеву  было  трудно,  а  малейшее  подозрение
разрушило бы весь их план.
   Он убеждал себя в необходимости идти, немедленно уходить из  госпиталя,
но не мог заставить себя сделать ни шагу.
   - Ты идешь наконец, капитан?! - сердито спросил Савельев.
   Но Суровцев уже понимал, что уйти, не повидав Веру, не в силах.
   - Подожди, я сейчас! - пробормотал он и быстро вышел из палаты.
   В   коридоре   все   было   как    обычно:    медленно    прогуливались
выздоравливающие,  бросая  завистливые  взгляды  вслед   тем,   кому   уже
разрешалось выходить на улицу;  сновали  сестры,  держа  в  руках  круглые
эмалированные  кипятильники,  в  которых  позвякивали   шприцы,   иглы   и
пинцеты...
   Но Веры в коридоре не было.
   "Где она?" - думал Суровцев, рассеянно здороваясь со знакомыми ранеными
и сестрами.
   Он прошел до конца  коридора  -  до  расположенных  друг  против  друга
"ординаторской" и "сестринской", заглянул в полуоткрытые двери, но Веры не
было и там.
   "Что ж делать, как быть?!" - спрашивал он себя,  уже  понимая,  что  не
покинет госпиталь, пока не повидается с Верой. Повернулся и  быстро  пошел
обратно, заглядывая поочередно в каждую палату. Веры не было нигде.
   Внезапно мелькнула мысль: "В  любую  минуту  могут  объявить  воздушную
тревогу, и тогда выход из госпиталя для больных будет немедленно  закрыт".
Он почти побежал к  "курилке",  убедился,  что  метроном  не  включен,  из
репродуктора  доносились  звуки  музыки,  снова  окинул  взглядом  длинный
коридор... Веры не было видно.
   "Все! - мысленно произнес Суровцев. - Надо уходить".
   Он направился к своей палате за ждущим его там Савельевым. И тут увидел
медсестру Олю. Она шла навстречу, толкая перед собой передвижной столик  с
медикаментами.
   - А где Вера? - спросил ее Суровцев.
   - Вера? - замедляя шаги, переспросила Оля. - Она с утра домой  поехала.
Отпросилась. С матерью ее плохо.
   Смысл Олиных слов не сразу дошел до него. Вначале он уловил только, что
Веры нет в госпитале, и неожиданно для себя почувствовал  даже  облегчение
оттого, что тягостная, как он  предчувствовал,  встреча  не  состоится,  и
притом не по его вине. Но в  следующую  минуту  Суровцев  осознал,  почему
именно ушла Вера: ее  матери  плохо,  может  быть,  она  умирает!..  Хотел
расспросить Олю поподробнее, обернулся,  но  та  уже  удалялась  со  своим
поскрипывающим колесиками столиком.
   Суровцев мгновенно  представил  себе  Веру  такой,  какой  видел  ее  в
последний раз,  вспомнил  ее  глаза,  полные  невыплаканных  слез,  и  ему
захотелось остаться...
   Он стоял посреди коридора, глядя в спину медленно  удалявшейся  Оле,  и
вдруг почувствовал, что на плечо его легла чья-то рука.
   Суровцев вздрогнул, обернулся и увидел Савельева.
   - Ты что, капитан, шутки шутишь? - зашептал Андрей.  -  Через  тридцать
минут из дверей не выпустят!
   Только  сейчас  Суровцев  вернулся  к  действительности.  Он  торопливо
откинул полу шинели и вытащил из брючного кармана часы. Было уже  половина
четвертого, в четыре кончалось время прогулки.
   "Что делать? - подумал он. - Остаться?.." Но нет, остаться он  не  мог.
Всем существом своим Суровцев уже снова рвался туда, на волю, к фронту...
   Решение пришло внезапно.
   - Иди к выходу, - сказал он Андрею, - через  две  минуты  догоню.  -  И
бросился в свою палату.
   Войдя в комнату, он открыл тумбочку,  схватил  лежавшие  там  конверты,
бумагу и огрызок  карандаша,  присел  на  кровать  и  несколько  мгновений
сосредоточенно смотрел на листок бумаги.
   Потом написал:
   "Милая Вера! Мне только что сказали, что вашей маме  стало  хуже.  Хочу
верить, что  все  обойдется  благополучно.  Крепитесь!  Вы  сами  сказали:
"Слишком много горя вокруг..." А мы с  Савельевым  решили  уйти,  так  что
пусть о нас не беспокоятся. Мне хотелось увидеть вас напоследок, но  потом
я подумал, что, может быть, так даже будет  лучше.  Видеть  ваши  глаза  и
говорить неправду я бы не смог. Прощайте. Спасибо за все. Хотел бы сказать
что-то еще, но после вчерашнего разговора понимаю,  что  это  ни  к  чему.
Прощайте. Владимир".
   Поставил точку, подумал мгновение и приписал:
   "А он вернется. Ждите!"
   Не перечитывая написанного, Суровцев вложил листок в конверт, тщательно
заклеил его, крупными  буквами  написал:  "Вере  Королевой"  -  и  положил
конверт под подушку.
   Савельев ждал его на лестнице.
   - Да  что  с  тобой  происходит,  капитан?  -  уже  не  скрывая  своего
возмущения, воскликнул он, едва Суровцев появился на лестничной площадке.
   - Знать много будешь, состаришься быстро, - обрезал Суровцев. - Записку
госпитальному начальству  оставил,  а  то  подумают,  что  мы  пропали,  -
назидательно добавил он. - О людях надо заботиться, вот что!


   Они  спустились  по  черной  лестнице  в  садик,  расположенный  позади
госпиталя; этот обнесенный железной оградой небольшой садик предназначался
для прогулок выздоравливающих.
   Шел редкий, легкий снег. Он падал на уже  промерзшую  жесткую  землю  -
зима в этом году была очень ранней, - оседал на голых сучьях деревьев.
   По тропинке вдоль ограды бродили другие раненые, вышедшие на  прогулку.
Было холодно, дул ветер,  и  гуляющие  подняли  воротники  своих  шинелей,
однако никто не уходил обратно; после долгого лежания на больничной  койке
люди дорожили каждым глотком свежего воздуха.
   Ворота в железной ограде были полуоткрыты, их никто не охранял; раненые
знали, что выходить на улицу, точнее, в тупичок строго запрещается.
   В эти ворота и должны были незаметно прошмыгнуть Суровцев с Савельевым,
а потом пройти  сотню-другую  шагов  по  переулку.  После  этого  они  уже
оказались бы, так сказать, на свободе, вне пределов досягаемости.
   Разрабатывая  утром  план  действий,  они   продумали   весь   маршрут.
Переулками нужно было выбраться  на  проспект  Карла  Маркса  и  дойти  до
пересечения с Боткинской улицей. Там пути их расходились:  Суровцеву  надо
было свернуть налево и пешком или на  трамвае  добраться  до  Финляндского
вокзала, а Савельеву - идти направо, к улице Куйбышева, и потом,  тоже  на
трамвае, ехать к Нарвской заставе.
   Единственно,  что  вызывало  опасение,  -  это  возможность  встречи  с
патрулями, поскольку ни у Суровцева, ни у Савельева никаких документов  не
было. Однако оба полагали,  что  сумеют  добраться  до  места  задолго  до
комендантского часа и у патрулей не будет повода их останавливать.
   Суровцев посмотрел на часы. Было без десяти четыре. Он впал, что  ровно
в четыре выходит дежурный врач и объявляет об  окончании  прогулки.  Часть
гуляющих уже направлялась к дверям.
   - Приготовились!.. - шепотом скомандовал Суровцев.
   Они медленно  приближались  к  воротам.  У  самых  ворот  остановились.
Савельев вынул из  кармана  пачку  "Беломора",  вытащил  папиросу  и  стал
чиркать спичками, делая  вид,  что  никак  не  может  закурить  на  ветру.
Суровцев заслонял его от ветра, украдкой поглядывая по сторонам.
   Выждав момент, когда никто в их  сторону  не  смотрел,  Суровцев  подал
новую команду:
   - Пошли!
   Они проскользнули в ворота и устремились налево по  переулку.  Суровцев
напряженно прислушивался. Но никто не  кричал  им  вслед,  не  пытался  их
остановить. Первый этап "операции" прошел благополучно.
   Минут  через  пятнадцать  они  вышли  на  проспект  Карла  Маркса.   На
перекрестке остановились, перевели дыхание, посмотрели  друг  на  друга  и
облегченно улыбнулись.
   - Как будто выбрались, - сказал Суровцев. - Как нога, ничего?
   - Дойду, - махнул рукой Савельев.
   Они огляделись вокруг...
   Суровцев фактически не видел Ленинграда с того памятного  сентябрьского
вечера, когда вел свой батальон через весь город - от  набережной  Невы  к
Средней Рогатке, еще не зная, что ему предстоит воевать под Пулковом.
   В следующий раз он оказался в городе в  середине  октября,  когда  полк
перебрасывали на машинах  из-под  Пулкова  на  Финляндский  вокзал,  чтобы
вместе с другими полками и дивизиями направить в район  Невской  Дубровки.
Но то было глубокой ночью.
   По дороге в госпиталь  он  тоже,  конечно,  проезжал  по  ленинградским
улицам, только  везли  его  в  закрытом  санитарном  фургоне.  Оттуда  что
увидишь?
   И вот теперь Суровцев стоял на перекрестке, жадно всматриваясь во  все,
что его окружало. Было только начало пятого, но на  город  уже  спускались
сумерки. Медленно падал снег.
   Прошло несколько женщин, до странности похожих друг  на  друга.  Может,
потому, что все они были в платках, с хозяйственными сумками в руках. Да и
лицами своими эти женщины походили одна на другую. Казалось,  что  лица  у
них припорошены угольной пылью.
   Суровцев и Савельев молча двинулись  дальше,  миновали  полуразрушенный
дом. На уцелевшей стене был наклеен огромный плакат - женщина с искаженным
от горя лицом держала на руках мертвого ребенка, и красные,  точно  кровью
написанные, слова взывали: "Смерть детоубийцам!"  Соседний  дом  был  тоже
разбит, одна его стена обвалилась,  обнажив  этажи  комнат.  Клочья  обоев
трепетали на ветру.
   Перекресток  перегораживала  баррикада  с  проходом  для  транспорта  и
пешеходов посередине. Суровцев и Савельев молча направились  к  нему.  Под
ногами  похрустывали  осколки  стекла,   сквозь   тонкую   пелену   снега,
прикрывавшую тротуар, проступали рыжие пятна кирпичной пыли.
   На стенах домов белели листки с напечатанным на машинке или  написанным
от руки текстом. Суровцев и Савельев остановились, чтобы прочесть, что там
написано. На всех листках было одно и то же - предложения обменять одежду,
обувь, а иногда золотые или серебряные  вещи  на  хлеб  или  любые  другие
продукты.
   Над магазинами еще сохранились  вывески,  кое-где  на  них  не  хватало
отдельных букв, иногда целых слов. Вывески напоминали, что когда-то  здесь
продавали фрукты, или мясо, или кондитерские изделия. Было странно и жутко
видеть эти вывески над забитыми наглухо витринами, над провалами в стенах,
в которых виднелись искореженные железные балки...
   - Да... Вот  что  с  Ленинградом  сделали,  сволочи!..  -  сквозь  зубы
процедил Суровцев.
   - Это, капитан, еще что! - отозвался Савельев. - Ты бы посмотрел  ближе
к переднему краю!.. У нас,  за  Нарвской,  еще  когда  я  на  заводе  был,
почитай, ни одного целого дома не осталось...
   Они снова замолчали. Идти вместе им оставалось недолго.  До  Боткинской
улицы - всего два квартала. И чем ближе подходили Суровцев  и  Савельев  к
тому месту, где им предстояло расстаться, тем медленнее становился их шаг.
Оба думали о том, что, проведя рядом столько тяжких дней, через  несколько
минут  разойдутся  в  разные  стороны  и,  очевидно,  никогда  больше   не
увидятся...
   Дошли  до  Боткинской  улицы,  некоторое   время   постояли   молча   у
Военно-медицинской академии.
   - Ну что ж, Андрей, здесь дороги наши расходятся, - проговорил  наконец
Суровцев каким-то севшим голосом.
   - Прощайте, товарищ капитан, - тихо ответил Савельев.
   - Дал бы тебе свою полевую почту, -  сказал  Суровцев,  -  да  сам  еще
номера не знаю.
   - А вы мне, товарищ капитан, первым напишите! - оживился Савельев. -  У
меня адрес  простой:  Ленинград,  Кировский...  Вы  на  комитет  комсомола
пишите, я ведь член комитета, меня там все знают! Так и пишите:  Кировский
завод, комитет комсомола, Савельеву Андрею. Дойдет! Или еще лучше -  прямо
в партком, Королеву, для меня, я у него в цехе сейчас работаю.
   - Напишу, - кивнул Суровцев, только сейчас  почувствовав,  как  грустно
ему расставаться с этим веселым, открытым парнем.
   - Может, передать что  кому  в  госпиталь  надо,  а?  -  заговорщически
спросил Савельев.
   - Хочешь, чтобы обратно забрали? - невесело усмехнулся Суровцев.
   - Меня-то?! Ну, это уж дудки! Я как до завода дойду,  меня  клещами  не
вытащат! А потом и передам. Запросто!
   - Нет, Андрей, ничего передавать не надо, - покачал головой Суровцев. -
Что мог, написал сам...
   - Послушайте, товарищ капитан, - вдруг сказал  Савельев,  и  глаза  его
заблестели, - мне одна идея в голову пришла! А что... если вы - к  нам  на
завод, а? У нас там для военного командира работы во сколько! У нас и штаб
МПВО свой есть, и зенитчики, и пульрота, ведь  передний  край,  в  четырех
километрах от нас немец-то! Идея, товарищ капитан! Вместе бы и пошли! А  с
военным  начальством  наши  запросто  договорятся!   Знаете,   что   такое
Кировский? Сила!
   Савельев говорил теперь громко, почти кричал, видимо  весь  захваченный
внезапно пришедшей ему в голову мыслью.
   - Нет, Андрей, не выйдет, - покачал головой Суровцев, -  у  каждого  на
войне есть свое место. Мне без фронта - не жизнь. На, хороший  ты  парень,
держи!
   И он протянул Савельеву руку.
   Но в этот момент они услышали звук сирены.
   Тихий, далекий вначале, он с каждой секундой нарастал,  точно  с  силой
ввинчиваясь в стены домов, заглушая все остальные уличные шумы.
   Суровцев нерешительно опустил руку. Он увидел, как медленно  шедшие  по
тротуарам люди ускорили шаг, некоторые даже побежали,  точно  преследуемые
падавшими  на  их   головы   словами,   которые   неслись   из   невидимых
репродукторов:
   "Граждане!.. Воздушная тревога! Граждане!.. Воздушная тревога! Движение
по улицам прекратить... Населению укрыться!.."
   - Этого еще не  хватало!  -  со  злостью  озираясь  вокруг,  проговорил
Суровцев.
   - Ну... я тогда побегу, товарищ капитан, может, прорвусь... - торопливо
проговорил Савельев.
   - Стой! - приказал Суровцев. - На патруль хочешь нарваться?
   Он лихорадочно обдумывал, что делать.
   В эту минуту из ближайшего  переулка  вышли  трое  военных  с  красными
повязками на рукавах и противогазами через плечо. Они задержались на углу,
внимательно оглядывая быстро пустевшую улицу.
   - За мной! - скомандовал Суровцев, хватая Савельева за  рукав  ватника.
Они повернулись и побежали.
   Загрохотали зенитки.
   - Давай за мной! -  торопливо  повторил  Суровцев,  отыскивая  взглядом
место, где можно было бы укрыться.
   Подъезд ближайшего дома находился  от  них  метрах  в  тридцати.  Когда
Суровцев и Савельев вбежали в него, оказалось, что там уже  стоят  человек
десять.
   С верхних этажей сбегали женщины  с  детьми.  Они  не  задерживались  в
подъезде, а спускались дальше, по ведущей, видимо, в подвал  узкой  темной
лестнице.
   К выстрелам зениток присоединялись далекие взр