ола, опустив голову.
   - Вопрос хочу задать, - глухо и как-то виновато проговорил  Королев.  -
Как, Алешка, плох я стал? Только честно. Со стороны-то виднее...
   Звягинцев почувствовал, что у него сдавило горло.
   - Да что вы, Павел Максимович, - как  можно  увереннее  ответил  он,  -
разве похудели малость...
   - Ладно, - по-прежнему не поднимая головы, сказал Королев. -  Просто  я
немного устал. Ладно, иди.
   Звягинцев направился к двери, но в этот момент в комнату вошел высокий,
стройный полковник.  Он  был  одет  несколько  необычно  -  в  распахнутый
короткий полушубок темно-синего цвета, отороченный серым каракулем. В руке
он держал шапку-кубанку.
   - Ба! - воскликнул Королев. - Как говорится, на ловца... Погоди, майор!
- остановил он Звягинцева, который,  козырнув  вошедшему  полковнику,  уже
готов был переступить порог. - А я и не знал, что ты в Смольном, -  сказал
Королев полковнику. Затем снова обратился к Звягинцеву:  -  Представляйся,
майор, своему  новому  начальству.  Начальник  отдела  укрепрайонов  штаба
фронта полковник Монес.
   Звягинцев, снова поднеся ладонь к шапке, назвал себя.
   - Знаю, лады! - бросил Монес. - Подождите минуту.
   Он подошел к  Королеву,  и  они  начали  что-то  вполголоса  обсуждать.
Насколько мог уловить Звягинцев, речь шла о каких-то бронесооружениях.
   Затем Монес, взглянув на Звягинцева, сказал:
   - Что ж, не тащить же его сейчас на Дворцовую, устал, наверное,  майор?
По Ладожской трассе добирались?
   - Так точно, - ответил Звягинцев.
   - Путь нелегкий. Вот что,  свободная  комната  здесь  минут  на  десять
найдется?
   - Следующая дверь направо, - ответил Королев, - там сейчас пусто...
   Разговор  с  Монесом  был  короткий.  Начальник  отдела  УРов   сообщил
Звягинцеву, что по решению Военного совета фронта создан  штаб  внутренней
обороны города, или  сокращенно  ВОГ,  который  занимается  строительством
укреплений. Первоочередной  задачей  ВОГа  является  укрепление  побережья
Финского залива, и в  частности  западной  стороны,  почти  примыкающей  к
территории Кировского завода.
   В  качестве  помощника  начальника  отдела  УРов  Звягинцеву  надлежало
руководить строительством укреплений именно на этом участке.
   Сказав все это, Монес посмотрел на часы.
   - Сейчас двадцать ноль-ноль. Начальник штаба ВОГа  полковник  Никифоров
находится на совещании в нашем отделе и будет у себя примерно  в  двадцать
два ноль-ноль. К этому времени и явитесь в штаб  ВОГа  на  улицу  Каляева.
Вместе с Никифоровым проработаете  карту,  получите  конкретные  указания.
Работа на Кировском вам предстоит не просто инженерная. Придется на  месте
изыскать рабочую  силу,  материалы,  -  предупреждаю,  это  нелегко,  люди
измучены холодом и голодом. И тем не менее укрепления построить надо.
   ...До улицы Каляева было ходу минут двадцать, не больше. Попрощавшись с
Монесом, Звягинцев пошел  в  отдел  кадров  оформить  документы,  а  потом
направился в так хорошо  ему  знакомый  по  прежним  временам  оперативный
отдел. Состав операторов  значительно  обновился,  но  кое-кто  из  старых
сослуживцев еще  работал  здесь,  и  Звягинцев  без  труда  договорился  о
ночлеге. Один из операторов пошел с ним и  показал  ему  свободную  койку,
хозяин которой находился в командировке.
   Была половина девятого, и  Звягинцев  решил  не  торопясь  пройтись  по
городу, который после долгого отсутствия видел сегодня лишь сквозь оконные
проемы "эмки".
   Миновав часовых, Звягинцев  вышел  из  ворот  Смольного.  И  ему  вдруг
показалось, что он шагнул в огромную ледяную пещеру. Снег и лед  обступали
его со всех  сторон.  В  снежных  сугробах  терялись  протоптанные  людьми
тропинки, снег свисал с крыш домов, а стены их были покрыты инеем.
   Звягинцев пошел по направлению к  Неве.  Едва  различимые  кучки  людей
темнели на льду, похожие на рыбаков далекого мирного времени  -  любителей
подледного лова. То от одной, то  от  другой  кучки  отделялась  маленькая
фигурка, тащившая  за  собой  санки,  и  Звягинцев  в  полутьме  не  сразу
разобрал, что на санках везут ведра, самовары, кастрюли с  водой.  Фигурки
двигались медленно, очень медленно, - это походило  на  какие-то  странные
кадры из фильма, демонстрируемого в замедленном темпе.
   Завывал ветер, мела поземка. Вдали угадывались громады вмерзших  в  лед
военных кораблей.
   Звягинцев плотнее запахнул свой полушубок, перестегнул потуже ремень  и
пошел в  противоположную  сторону.  Тверская,  по  которой  он  шел,  была
пустынна. Обезлюдевшими казались и  дома.  Большинство  окон  было  забито
фанерой. "Где же люди?" - подумал Звягинцев.
   Ни трамвайных звонков, ни  автомобильных  сигналов,  ни  даже  разрывов
артиллерийских снарядов... Давящая гробовая тишина.
   Подавленный зрелищем пустых, безмолвных улиц, Звягинцев  бесцельно  шел
вперед.
   Многие дома были разрушены. В стенах зияли провалы. От одного из  домов
целиком отвалилась боковая стена, и были видны искореженные железные балки
и покрытые снегом остатки домашней утвари, стулья, диван, кресла...
   Мороз крепчал с каждой минутой, и Звягинцев даже  потер  себе  варежкой
щеки и нос, ему показалось, что они теряют чувствительность.
   И вдруг он заметил, что на ступеньке одного из подъездов,  привалившись
спиной к парапету, сидит какой-то человек - очевидно, житель  этого  дома,
решивший,  видно,  выйти,  чтобы  подышать  хоть  и  морозным,  но  свежим
воздухом.
   - Эй, приятель, нос отморозишь! - вполголоса окликнул его Звягинцев.
   Тот не отозвался. Пройдя  еще  несколько  шагов,  Звягинцев  обернулся.
Человек сидел все так же неподвижно.
   Предчувствие  чего-то  недоброго  остановило  Звягинцева.   Подойдя   к
сидевшему, он уже громче, чем в первый раз, произнес:
   - Товарищ! Послушайте-ка, товарищ!..
   Человек не шевельнулся.
   "Заснул! - подумал Звягинцев. -  Да  ведь  он  замерзнет!"  И  с  силой
потормошил сидящего.
   Тот качнулся, точно мешок, равновесие которого  нарушили,  и  беззвучно
упал головой вниз.
   "Замерз!"  -  с  отчаянием  подумал  Звягинцев.  Он  быстро   нагнулся,
раздвинул платок, которым тот был укутан,  и  безотчетно  отметил,  что  с
внутренней стороны платка, в том месте, где  ткань  прикасалась  к  губам,
нарос слой инея. Поначалу Звягинцев не придал  этому  значения.  Приподняв
человека - по лицу он понял, что это старик, - Звягинцев прислонил  его  к
парапету и, сняв варежки,  стал  похлопывать  по  щекам  с  надеждой,  что
заставит того очнуться.
   Но  серо-белая  кожа  на  щеках   замерзшего   оставалась   твердой   и
безжизненной.
   "Кто он? Откуда? Где живет? Куда его нести? Как вызвать врача?"  -  все
эти вопросы молниеносно пронеслись в сознании Звягинцева.
   Дом был старинный, трехэтажный.  Звягинцев  вбежал  в  темный  подъезд,
нащупал в правой стене дверь и стал стучать в нее. Но никто не  отозвался,
за дверью царила тишина.  Тогда  он  перебежал  к  противоположной  двери,
однако и там никто не ответил на стук.
   В темноте, ощупью, держась за промерзшие перила, Звягинцев поднялся  на
второй этаж, затем на третий, грохоча в каждую из обнаруженных им дверей.
   Все было тщетно. Дом словно вымер.
   "Очевидно, люди или на работе, или вообще не  живут  здесь,  -  подумал
Звягинцев. - Но тогда из какой же квартиры вышел этот старик?!"
   Он спустился вниз. Замерзший сидел, все так же скрючившись.
   "Людей надо позвать, людей, чтобы они помогли перенести его куда-нибудь
в тепло!" - подумал Звягинцев.
   Он быстро пошел вперед в надежде, что в соседнем переулке, может  быть,
встретит прохожего. И вдруг заметил в дальнем конце улицы едва  различимый
огонек.
   Это был даже не огонек, а какое-то  слабое  мерцание,  точно  крошечный
световой "зайчик", слегка вздрагивая,  висел  в  воздухе  над  заснеженным
тротуаром.
   Звягинцев остановился, стараясь понять, что бы это могло быть.
   "Зайчик" не стоял на месте. Он медленно приближался. Наконец  Звягинцев
различил темную фигуру человека. Тот шел согнувшись, будто неся  на  своих
плечах тяжелую ношу, и на груди его что-то поблескивало.
   - Эй, товарищ! - крикнул еще издали Звягинцев. -  Давайте-ка  побыстрее
сюда!
   Никакого ответа. Человек шел по-прежнему медленно,  и  каждый  его  шаг
сопровождался каким-то странным шуршанием.
   Прошло еще  несколько  минут,  и  Звягинцев  уже  смог  различить,  что
тусклый, показавшийся ему "зайчиком" свет исходит от прикрепленной к груди
человека небольшой бляшки,  очевидно  покрытой  каким-то  фосфоресцирующим
составом.
   - Товарищ, я вам говорю! - снова крикнул Звягинцев. - Здесь помощь ваша
нужна!
   Прохожий не отвечал.
   Звягинцев стоял в недоумении, а человек шел  прямо  на  него,  но  так,
точно не слышал его голоса и ничего не видел перед собой.
   Когда их разделяли всего три-четыре шага, Звягинцев сошел в сторону,  в
сугроб, освобождая дорогу.
   Закутанный в шубу, а поверх нее в женский пуховый  платок  человек,  не
поворачивая головы, медленно прошел мимо Звягинцева.
   И только тут Звягинцев разглядел, что это так странно  шуршит.  Человек
тянул за собой на веревке доску или  фанеру,  к  которой  было  прикручено
веревками что-то узкое и длинное, обернутое в белую, почти сливавшуюся  со
снегом простыню. Звягинцев вгляделся и застыл от  ужаса:  из-под  простыни
торчала голая человеческая ступня.
   Мертвец, очевидно, был уложен животом  вниз,  и  пальцы  высовывавшейся
из-под простыни ступни волочились по снегу,  оставляя  за  собой  узенькую
борозду. Голая человеческая ступня,  прочерчивающая  бесконечный  след  на
снегу, свой последний след.
   Звягинцев стоял в оцепенении,  глядя  вслед  человеку  с  его  страшным
грузом.
   Будучи там, за Ладогой, он слышал, конечно, что в городе царят голод  и
холод. Что умирают люди и им нечем помочь, но где-то в глубине подсознания
жила надежда, что рассказы, слухи о  том,  что  происходит  в  Ленинграде,
преувеличены...
   И только теперь Звягинцев понял, что Королев отнюдь не сгустил  красок,
сказав, что поступающее из  Кобоны  продовольствие  -  "капля  в  голодном
море". И пошатнулся Королев, когда встал из-за стола, не от переутомления,
а от голода...
   Только теперь он понял и другое, что того человека,  там,  на  крыльце,
убил не только мороз, но и голод. И убил давно, поэтому на платке и  нарос
толстый слой инея. И помочь ему уже не может никто и ничто.
   Звягинцев снова подумал о Вере. Да жива ли она?  Ведь  Королев  сказал,
что уже давно не видел своего брата. И мог не знать...
   Звягинцева охватило желание сейчас же, сию минуту  броситься  туда,  за
Нарвскую, где жила Вера. Но он тут же  сообразил,  что  это  бессмысленно.
Ведь уже с осени Вера не жила дома, - она сама сказала ему об этом,  когда
они случайно  встретились  на  Кировском.  Но  ведь  тогда...  тогда  Вера
записала в его  блокноте  адрес  госпиталя,  где  она  работала.  Черкнула
несколько строк и сама вложила блокнот в нагрудный карман его гимнастерки,
застегнула пуговку и пригладила топорщившийся клапан кармана.
   Тогда, после встречи,  он  не  раз  раскрывал  этот  блокнот,  читал  и
перечитывал адрес... Но потом заставил себя даже  сменить  блокнот,  чтобы
ничто не напоминало о Вере, о  его  несбыточных  мечтах  и  неосуществимых
надеждах. Может быть, в нем говорила ревность, обида от сознания, что  она
предпочла этого Валицкого?..
   Но сейчас Звягинцев думал только об одном: жива ли она...
   В числе тысяч других Вера могла стать жертвой бомбежки или  голода.  Но
если она жива?! Ведь там, в Смольном,  у  него  остался  вещмешок,  полный
продуктов... И кусок хлеба мог бы ее спасти...
   Он вспомнил, что госпиталь, где  работала  Вера,  находился  где-то  на
Выборгской, вспомнил название улицы,  только  номер  дома  сейчас  не  мог
восстановить в памяти, но это ерунда; в конце концов, там, на этой  улице,
он  наверняка  сможет  встретить  кого-то,  кто   знает,   где   находится
госпиталь...
   Звягинцев сделал несколько быстрых  шагов  вперед,  потом  остановился,
сообразив, что у него нет же с собой продуктов,  повернулся,  почти  бегом
направился обратно, к Смольному, и в этот момент понял, что  пойти  никуда
не может. Он посмотрел на часы. Для того чтобы добраться  до  штаба  ВОГа,
времени оставалось в обрез.
   В проходной штаба ВОГа Звягинцев сообщил одному из дежурных, что  видел
на улице замерзшего человека. Младший  лейтенант  с  почерневшим  лицом  и
ввалившимися глазами ответил коротко:
   - Утром подберут.
   И Звягинцев  понял,  что  дежурный  удивлен  не  самим  фактом,  а  той
взволнованностью, с которой он, Звягинцев, сообщает о нем.


   В тот вечер, бродя в районе Смольного, подавленный зрелищем холодного и
как будто вымершего города, Звягинцев не знал многого.
   Он не знал, что старик, закоченевший  на  ступеньках  пустого  дома,  и
мертвец,  которого  медленно  тащил  куда-то  человек  с  фосфоресцирующей
бляшкой на груди, были двумя из тысячи девятисот тридцати  четырех  жертв,
вырванных голодной смертью из рядов ленинградцев в этот день...
   Он не знал, а другие могли  только  предполагать,  что  с  каждым  днем
смертность от голода будет расти и к концу месяца число умерших  достигнет
почти шестидесяти тысяч.
   Осенью, когда Звягинцев еще находился  в  Ленинграде,  слово  "блокада"
было  прочно  связано  со  словом  "обстрелы".   Теперь,   хотя   обстрелы
продолжались с не меньшей силой, слово "блокада" слилось воедино с  другим
коротким словом: "голод".
   Всего месяц назад понятие "алиментарная дистрофия" было  известно  лишь
медикам, заполнявшим истории болезни людей, пришедших или доставленных  на
носилках в амбулатории.  Теперь  оно  получило  всеобщее  распространение,
стало известно всем ленинградцам.
   Дистрофия, то есть истощение, первой степени не считалась болезнью:  ею
страдали все.
   При дистрофии второй степени в людях происходили заметные перемены. Они
становились безразличными ко всему или, наоборот, крайне раздражительными,
слабели, все чаще останавливались на ходу, утром с  трудом  поднимались  с
постели.
   Лишний кусок хлеба, луковица, головка чесноку  могли  бы  спасти  таких
людей. Но никто не мог рассчитывать на это, - в Ленинграде  в  те  дни  не
было не только ничего "лишнего", но даже того необходимого, что  могло  бы
обеспечить жизнь впроголодь...
   И наступала третья степень дистрофии.
   Обессиленный ею человек почти не испытывал страданий. Он не чувствовал,
не ощущал приближения смерти. Она являлась не в привычном грохоте рвущихся
артиллерийских  снарядов,  а  бесшумно   и   незаметно.   Точно   путнику,
ослабевшему в пути по бескрайней ледяной пустыне и бессильно опустившемуся
в снег, изможденному человеку казалось, что он засыпает в тепле  и  покое.
Смерть была легка, но неотвратима.
   Всего этого Звягинцев еще не знал. Он видел, что лампы в Смольном горят
лишь вполнакала, но не знал, что город почти лишен электроэнергии,  потому
что единственной действовавшей электростанцией в те дни  была  оказавшаяся
почти на переднем крае  обороны  Пятая  ГЭС;  она  ежедневно  подвергалась
обстрелам или бомбежкам и, почти не имея топлива, могла обеспечить током -
и то частично - лишь Смольный и хлебозаводы. В сто  двадцать  раз  меньше,
чем до войны, получал теперь Ленинград электроэнергии.
   А хлебозаводы, которые выпускали в сутки вместо потребных городу двух с
половиной тысяч лишь восемьсот тонн хлеба, к тому  же  более  чем  на  три
четверти состоявшего из почти несъедобных заменителей  муки,  страдали  не
только от  нерегулярной  подачи  электроэнергии.  Им  не  хватало  воды  -
водопровод практически бездействовал.
   И в  те  минуты,  когда  Звягинцев,  скованный  ужасом,  смотрел  вслед
медленно ползущему по снегу листу фанеры с привязанным к  нему  мертвецом,
две тысячи ослабевших от голода, пошатывавшихся при  каждом  порыве  ветра
девушек-комсомолок живой цепью соединяли один из хлебозаводов  с  прорубью
на Неве, черпали оттуда ведрами ледяную воду и  передавали  их  из  рук  в
руки... Свирепствовал ледяной ветер,  термометр  показывал  тридцать  один
градус ниже  нуля,  но  человеческий  конвейер  работал  безостановочно  с
четырех часов дня до полуночи... А рано утром те же  девушки  вручную,  на
санках, развозили по булочным только что выпеченный хлеб...


   В штабе  ВОГа  Звягинцев  ознакомился  по  карте  с  расположением  уже
имевшихся на побережье Финского залива укреплений.
   - Теперь вы представляете себе роль Кировского в  общей  оборонительной
системе, - сказал ему полковник Никифоров. - Многое из того, что построено
осенью, размыто  дождями  или  оказалось  под  снегом.  Надеяться  на  эти
укрепления не приходится.
   - Кто охраняет сейчас побережье? - с тревогой спросил Звягинцев.
   Выяснилось, что из вооруженных рабочих отрядов созданы  два  стрелковых
полка, занявших оборону  на  побережье  залива  -  от  Морского  порта  до
стадиона  имени  Кирова.   Формировались   новые   рабочие   и   отдельные
пулеметно-артиллерийские батальоны.
   Перед артиллерией  Балтфлота  была  поставлена  задача  прикрыть  огнем
дальние подступы к городу со стороны залива.
   Но опасность вторжения противника по льду финского залива была велика.
   - Строительство  дотов,  дзотов,  установку  пулеметных  точек  следует
начать безотлагательно! - сказал Никифоров.
   Звягинцев и сам понимал теперь это.
   В Смольный он вернулся  уже  поздно,  направился  в  комнату,  где  ему
предстояло  ночевать.  Там  стояло  восемь  аккуратно  застеленных  серыми
армейскими одеялами коек, но пока никого еще не было:  операторы  работали
до полуночи.
   Звягинцев  разделся,  потушил  свет,  лег,  натянул  на  себя   одеяло,
заправленное в  холодный,  влажный  пододеяльник,  и  укрылся  с  головой,
уверенный, что после такого мучительного  и,  казалось,  бесконечного  дня
сразу заснет.
   Но сон не шел.
   Звягинцев лежал с закрытыми глазами,  стараясь  не  думать  ни  о  чем,
стереть из своей памяти хотя бы на время  то,  что  ему  довелось  увидеть
сегодня, потом, по старой, детской еще и почти уже забытой привычке, начал
считать до ста... Но и это не помогало. Наконец он понял, почему не  может
заснуть: ему казалось, что на него кто-то пристально смотрит.  Он  высунул
голову из-под одеяла. В комнате было по-прежнему темно и тихо.
   Он снова укрылся с головой. Ощущение не  проходило.  Он  чувствовал  на
себе чей-то взгляд откуда-то из темноты.  Не  видел  человека,  его  лица,
ощущал только взгляд - умоляющий и в то же время гневный.
   И вдруг Звягинцев  понял,  чей  это  взгляд.  Той  женщины.  С  мертвым
ребенком на руках...
   Он еще крепче зажмурил глаза  в  надежде,  что  ощущение  это  пройдет,
попытался  думать  о  другом,  радостном,  восстановить   в   памяти   все
подробности вручения ему ордена - как Федюнинский открыл несгораемый  шкаф
и вынул оттуда красную коробочку, как адъютант шильцем сверлил ему дырочку
в  гимнастерке,  как  командующий   привинчивал   орден...   Ему   удалось
восстановить в памяти  все,  все  до  мельчайших  деталей.  Кроме  одного.
Состояния радости, которая тогда охватила его.
   Взгляд женщины неотступно преследовал Звягинцева. Он  как  бы  говорил:
"Ты, человек в военной форме, ты, командир Красной Армии, не смог защитить
моего ребенка... Я знаю, ты скажешь, что война есть война, что враг жесток
и мой несчастный ребенок - лишь крошечная  из  жертв,  которые  уже  понес
народ..."
   Звягинцев старался успокоить себя мыслью, что делал все, что было в его
силах, стремился на передовую, не думал о  своей  жизни  и  полученный  им
сегодня орден еще раз доказывает это.
   А глаза женщины по-прежнему глядели на него из темноты...
   Заснул он далеко за полночь, поднялся чуть свет, пошел в  столовую,  но
получил там только стакан чаю без сахара, так как  не  встал  в  штабе  на
довольствие. Это его не огорчило: в вещмешке, который он