левый берег, он уже повернулся, чтобы выйти, но в  этот  момент  Звягинцев
обратился к нему:
   -  Товарищ  командующий,  разрешите  спросить:  не  готовиться   ли   к
передислокации и частям УРа?
   Духанов было  нахмурился,  однако,  мысленно  поставив  себя  на  место
Звягинцева, понял, что происходит в душе нетерпеливого командира.
   - Имейте же, наконец, выдержку, - сказал он  мягко.  -  Неужели  вы  не
понимаете, что бои по прорыву только начались?!
   И, не дожидаясь ответа, вышел из землянки.


   Прошла ночь, наступило утро. Грохот боя не замолкал. В полдень немецкая
авиация попыталась бомбить правый берег, но была отогнана  огнем  зенитных
орудий.  Часом  позже  эскадрильи   воздушных   армий   Ленинградского   и
Волховского фронтов предприняли ожесточенную бомбежку немецких укреплений.
Разрывы снарядов и  авиабомб  слились  в  оглушающий  грохот,  левобережье
окутала серая мгла.
   Звягинцев и Малинников поочередно находились  то  на  командном  пункте
УРа, то в батальонах, проверяя их готовность к форсированию Невы.
   Вечером Звягинцев снова направился в оперативный отдел штаба армии, где
узнал, что положение в районе боев осложнилось. Оказалось, что  еще  утром
немцы, подтянув резервы, ударили из района  деревни  Арбузово  по  дивизии
Краснова  и  в  то  же  время  значительными  силами   пехоты   и   танков
контратаковали фланг соседней  с  ней  дивизии  Борщева.  Несколько  часов
продолжался этот бой. И хотя противник потерял в  нем  значительную  часть
своего личного состава, успехи,  достигнутые  дивизией  Борщева  накануне,
немцам удалось свести почти к нулю. На третий день  боев  положение  стало
еще более напряженным: контратакующие немецкие  войска  пытались  сбросить
наши части обратно на невский лед...


   14 января в 3 часа дня Говорову позвонил Жуков.  Говоров  в  это  время
находился в войсках второго эшелона, трубку взял Ворошилов.
   - Климент Ефремович, ты? - спросил Жуков. - Какая у тебя обстановка?
   -  До  сегодняшнего  утра  была  нормальная,  -  ответил  Ворошилов.  -
Захваченные плацдармы расширили - один до пяти километров по фронту  и  до
трех в глубину. Второй - до двух с половиной по фронту  и  до  полутора  в
глубину. Плохо пока со Шлиссельбургом  и  на  "пятачке".  А  у  тебя  как,
Георгий Константинович?
   - Наступление развивается успешно.  К  сожалению,  трудно  использовать
танки. Кругом торф.
   - И нам с танками трудно. Лед не держит. Готовим настилы.
   - Имей в виду: Линдеман подтягивает резервы отовсюду, откуда  может,  я
сам только что пленных допрашивал.  Приказывать  не  могу,  но  совет  даю
настоятельный: скажи Говорову, чтобы немедля вводил в бой  второй  эшелон.
Немедля! - И Жуков повесил трубку.


   Вечером 14 января, когда Звягинцев на КП 16-го  УРа  лег  часа  на  два
вздремнуть, зазуммерил телефонный аппарат.
   - Малинникова, - раздалось в трубке. - Будет говорить "первый".
   "Первый" был кодовым позывным Духанова,  и  перепуганный  связист  стал
тормошить Звягинцева.
   - Где Малинников? - спросил Духанов.
   Звягинцев доложил, что полковник Малинников в частях, но его немедленно
разыщут...
   - Нет времени, -  оборвал  его  Духанов,  -  сейчас  же  ко  мне.  Я  в
оперативном отделе.
   Когда Звягинцев вошел в блиндаж, Духанов встретил его словами:
   - Вам надлежит срочно скомплектовать из четырех рот сводный батальон  и
переправить его на левый берег  Невы,  занять  рубеж  юго-западнее  пункта
Пильня  Мельница  с  тем,   чтобы   предупредить   возможность   нанесения
противником удара от Шлиссельбурга во фланг.
   Звягинцев  знал  карту  левобережья  наизусть.  Пункт  Пильня  Мельница
находился севернее деревни Марьино.
   - Сводный батальон займет рубеж и пусть  стоит  там  как  вкопанный,  -
продолжал Духанов. - И учтите: создание этого батальона не должно повлиять
на боеспособность  частей  УРа,  остающихся  на  правом  берегу.  Они  еще
понадобятся. Возьмите по роте из левофланговых батальонов. Свой КП держите
пока здесь. Это все. Идите.


   На рассвете 15 января сводный батальон УРа занял указанный ему рубеж.
   На следующий день Малинникова и Звягинцева снова  вызвали  на  ВПУ,  на
этот раз уже к Говорову.
   - Срочно передислоцируйте  на  левый  берег  три  батальона,  -  сказал
Говоров, едва они доложили о своем прибытии. - Займете рубеж вот  здесь...
- Он провел на карте линию от расположенного вблизи Невы  Второго  городка
на юго-восток. - Противник ведет бешеные атаки на дивизию Борщева с юга  и
уже потеснил его части. Если немцам удастся выйти к берегу Невы,  то  весь
правый  фланг  наших  войск  будет  поставлен  под  угрозу.  Вам   следует
немедленно провести рекогносцировку с расчетом размещения  батальонов  УРа
на фронте в шесть километров впереди боевых порядков  двух  правофланговых
полков дивизии Борщева. Слева от  батальонов  оборону  будет  держать  сам
Борщев. Задача ясна?
   -  Ясна,  товарищ  командующий,  -  почти  одновременно  ответили   оба
командира.



26

   Офицером, который в конце августа сопровождал фельдмаршала Манштейна  к
той наблюдательной вышке, с  которой  можно  было  различить  движение  на
улицах Ленинграда, был Арним Данвиц.
   Покидая "Вольфшанце", Данвиц испытывал чувство  радости  и  облегчения.
Но, вернувшись в свою часть и осознав, что он вновь обречен на  длительное
бездействие, опять впал в черную меланхолию.
   На оперативных совещаниях в штабе  дивизии  он  слышал,  что  город,  у
порога  которого  вот  уже  столько  месяцев   стояли   немецкие   войска,
превращается в крепость, что десятки тысяч жителей работают, возводя новые
оборонительные сооружения. Было ясно, что если Смольный не  выкинул  белый
флаг тогда, когда  в  городе  свирепствовали  голод  и  зимняя  стужа,  то
надеяться на капитуляцию сейчас бессмысленно.
   И Данвицу приходилось  удовлетворяться  сводками  о  победах  на  Южном
фронте. Но иногда в его сознании мелькала крамольная мысль, что такими  же
победными сводками был заполнен эфир, когда  фюрер  объявил  "решительное"
наступление на Москву...
   Хотя немецкое радио не сообщило о поражении под Москвой,  по  названиям
населенных пунктов, которые упоминались в связи с  "выравниванием  фронта"
на Центральном направлении, Данвиц  догадывался,  чем  закончилось  зимнее
"решительное наступление".
   "Не произойдет ли подобного и на юге?" - спрашивал он себя.
   Но только себя. История с Крюгером  научила  Данвица  держать  язык  за
зубами. Зато с самим собой он вел бесконечные диалоги...
   Некогда Данвиц обвинял во всех бедах фон  Лееба  -  его  старость,  его
нерешительность. Но  фельдмаршала  еще  в  январе  сменил  Кюхлер.  И  что
изменилось?  Ничего!  Сегодняшний  день  был  похож  на  вчерашний,  и  от
завтрашнего не приходилось ждать ничего лучшего.
   Он вспоминал...
   Еще в конце августа на командном  пункте  Данвица  неожиданно  появился
командующий 18-й армией генерал-полковник Линдеман в  сопровождении  целой
толпы высших офицеров.
   Ошеломленный Данвиц хотел, как положено,  отрапортовать  Линдеману,  но
тот прервал его словами:
   - Докладывайте  генерал-фельдмаршалу  фон  Манштейну,  полковник!  -  и
почтительно взглянул на стоявшего рядом с ним человека.
   Только тут Данвиц заметил на  плечах  этого  военного  фельдмаршальские
погоны.   Кровь   прилила   к   лицу   Данвица.   "Манштейн!    Покоритель
Севастополя!.."
   Срывающимся от волнения голосом Данвиц доложил, что его  полк  занимает
оборону на участке Урицк - район больницы Фореля...
   Выслушав доклад, Манштейн, почти не разжимая губ, спросил:
   - Как долго?
   Данвиц ответил, что полк находится здесь с сентября прошлого года.
   - И не надоело, полковник? - проговорил Манштейн, сощурив  свои  и  без
того узкие глаза.
   Данвиц растерялся. Он мог бы ответить фельдмаршалу,  что  многомесячное
стояние под Петербургом более чем мучительно, что он писал фюреру и был им
лично принят...
   Но говорить обо всем этом в присутствии такого числа высших  командиров
было неуместно. Поэтому Данвиц ограничился коротким ответом:
   - Полк выполняет приказ, господин фельдмаршал.
   - Проводите  фельдмаршала  на  ваш  наблюдательный  пункт,  -  вмешался
Линдеман, и по тону, которым генерал произнес эти слова, Данвиц понял, что
разговор ему неприятен.
   - Яволь, господин  командующий!  -  ответил  Данвиц,  щелкая  каблуками
сапог. И после короткой  паузы  добавил:  -  Осмелюсь  доложить,  господин
фельдмаршал,   что   это   не   вполне   безопасно.   Русские   производят
систематические артиллерийские налеты, и хотя наблюдательный пункт до  сих
пор оставался невредимым...
   - Вам известно, что я участвовал в штурме Севастополя? - подняв  брови,
проговорил Манштейн.
   - Это известно каждому, господин фельдмаршал.
   - Так вот учтите, полковник, что по сравнению с Севастополем у вас  тут
богадельня, дом для престарелых, - с усмешкой сказал Манштейн. -  Бинокль!
- потребовал он, и тотчас  же  кто-то  из  свиты  торопливо  протянул  ему
бинокль. - Ведите! - приказал он Данвицу. - Остальных прошу остаться здесь
и рассредоточиться.
   Данвиц подвел Манштейна к дереву, в  кроне  которого  была  оборудована
деревянная, хорошо замаскированная площадка. Оттуда Данвиц вот  уже  почти
год смотрел на Ленинград, испытывая то гордость, что немецкая армия  дошла
до стен этого города, то отчаяние от сознания своего бессилия.
   - Я поднимусь один, - сказал Манштейн. - Двоих ваше сооружение может не
выдержать.
   И полез по узкой, прикрепленной к стволу дерева лестнице.
   Данвиц  остался  внизу.  Его  лихорадило  от  волнения.  Во-первых,  он
опасался, как бы русские не начали именно в эти минуты обстрел. Во-вторых,
его не  оставляла  мысль:  "Зачем  приехал  Манштейн?  Для  инспекции?  Но
посылать фельдмаршала с юга в самый разгар  боев  сюда  только  для  того,
чтобы проинспектировать их стоячий фронт, вряд ли было бы целесообразно! А
может быть, он приехал для того, чтобы... Неужели готовится штурм?!"
   Данвиц посмотрел наверх. Ни площадки, ни находившегося на ней Манштейна
не было видно, наблюдательный пункт отлично замаскировали.
   Наконец он услышал шум листвы и увидел, что фельдмаршал спускается.
   Сойдя  с  лестницы,  Манштейн   снял   фуражку,   вытер   влажный   лоб
ослепительной белизны платком и произнес как бы про себя:
   - Неслыханно! - Потом спросил  у  Данвица:  -  Что  это  за  трубы  там
виднеются?
   - Это танковый завод, господин фельдмаршал. Действующий.
   - Когда же он возобновил работу?
   - Он... не прекращал ее.
   - Значит, все разговоры о голоде...
   -  Это  не  только  разговоры,  господин  фельдмаршал.  Насколько   нам
известно, бывали дни,  когда  в  Петербурге  умирало  по  нескольку  тысяч
человек.
   - И кроме того, город подвергается систематическому обстрелу?
   - Так точно, господин фельдмаршал. Но наши артиллеристы утверждают, что
вести обстрел становится все трудней.
   - Почему?
   - Корректировочная авиация русских  во  время  стрельбы  засекает  наши
батареи,  и  дальнобойная  артиллерия  подавляет  их.  Разумеется,  мы  не
прекращаем обстрелов...
   - За это время можно было превратить город в развалины! -  зло  заметил
Манштейн. И  неожиданно  спросил:  -  Как  называется  улица,  на  которой
расположен танковый завод?
   - Улица Стачек.
   - Стачек? - переспросил Манштейн. - Что это значит?
   - Я... не знаю, господин фельдмаршал, - растерянно произнес  Данвиц.  -
Наверное, это имя какого-нибудь большевика.
   - Поразительно! - пожал  плечами  Манштейн.  -  Я  видел  петербургские
улицы. Трамваи, людей, которые расхаживают как ни в чем  не  бывало  в  то
время, как вы стоите тут, совсем рядом!..
   - Мы уже привыкли к этому, господин фельдмаршал,  -  с  горечью  сказал
Данвиц.
   - Придется отвыкнуть! - резко бросил  Манштейн.  -  Чтобы  покончить  с
Петербургом, у меня есть две недели. Максимум три.
   - Господин фельдмаршал, - чувствуя, что его сотрясает внутренняя дрожь,
проговорил Данвиц, - значит, можно надеяться, что скоро?!..


   Надежды Данвица не оправдались.
   Правда, ему и его  полку  довелось  участвовать  в  ожесточенных  боях,
однако не на улицах Ленинграда, а восточное того места, где его  часть  до
сих пор находилась, в районе с названием, которое  почти  невозможно  было
произнести: Усть-Тосно.
   Но и там Данвиц долго не задержался, в сентябре русские сделали  бросок
через Неву, и немецким войскам пришлось драться  на  два  фронта  -  и  на
западе и на востоке "бутылочного горла".
   Прорвать блокадное кольцо русским и на этот раз не удалось. В ночь на 8
октября они отвели  свои  части  обратно  за  Неву.  Но  немецкие  войска,
изготовившиеся начать повторный штурм города, понесли огромные потери.
   И опять наступило затишье. Потекли дни и недели вынужденного стояния на
месте.
   Наступила зима. Снова снег прикрыл поля, трясины, торфяные болота.
   Уже давно уехал Манштейн. Радио сообщило, что по дороге на Южный  фронт
он  сделал  остановку  в  ставке  фюрера,   который   "вручил   покорителю
Севастополя маршальский жезл". О том, что  Манштейн  потерпел  фактическое
поражение под Ленинградом, в сообщениях, конечно, не упоминалось.
   В результате осенних боев полк Данвица оказался дальше  от  Ленинграда,
чем раньше, и у Данвица уже  не  было  возможности  разглядывать  город  с
наблюдательного пункта.
   В конце декабря Линдеман издал приказ, в котором поздравлял свою  армию
с наступающим Новым годом и предупреждал о том, что 31  декабря  советские
войска, возможно, предпримут попытку прорыва.
   Специальным распоряжением командирам частей, расположенным вдоль  Невы,
он  предписывал   принять   срочные   меры   по   дальнейшему   укреплению
оборонительной полосы и, в частности, приступить к поливке  склона  берега
водой.
   В душе Линдеман был рад, что намерение Манштейна  штурмовать  город  не
осуществилось.  Победа  самоуверенного,  осыпанного  почестями   Манштейна
явилась  бы  служебным   поражением   Линдемана.   Ведь   Гитлер   прислал
фельдмаршала именно потому, что уже не  верил  ни  в  нового  командующего
группой армий "Север" Кюхлера, ни  в  командующего  18-й,  непосредственно
блокирующей город, армией Линдемана.
   Манштейн и вел себя соответственно. Он  относился  к  Линдеману  как  к
подчиненному, по своему усмотрению перебрасывал войска с одного участка на
другой, да и план операции по захвату города разрабатывал со штабом  своей
11-й армии.
   Осуществить этот план Манштейну  не  удалось,  он  потерпел  неудачу  и
вернулся на Южный фронт. Линдеман же, с трудом сдерживавший злорадство, не
мог не понимать, что теперь опасность грозила  ему  самому:  если  русским
удастся прорвать блокаду, сваливать ответственность за поражение  ни  ему,
ни Кюхлеру будет уже не на кого.
   А  о  том,  что  к  операции  по  прорыву  русские   снова   готовятся,
свидетельствовали данные и агентурной и воздушной разведок...
   Под Новый год в  частях,  расположенных  на  левом  берегу  Невы,  была
объявлена боевая тревога.
   Однако ночь прошла  спокойно.  Линдеман  решил,  что  русские,  видимо,
отказались от задуманной операции или ждут исхода боев на юге страны.
   Но он ошибся в своих прогнозах.
   Утром 12 января гром орудийных раскатов потряс скованную льдом Неву.
   Уже первые часы наступления советских войск убедили  Линдемана  в  том,
что  операция,  начатая  ими,  по  своим  масштабам  намного   превосходит
сентябрьскую.
   На  следующий  день  Линдеману  позвонил  из  Винницы  Гитлер.   Слова,
доносившиеся по  телефонному  проводу,  лишь  частично  передавали  ярость
фюрера, но у Линдемана было достаточно воображения, чтобы представить себе
его в эти минуты.
   Гитлер кричал,  что  Кюхлер  и  Линдеман  изменники,  что  они  предают
истекающие кровью под Сталинградом войска Паулюса, армия которого была  бы
спасена, если бы под Петербургом удалось разгромить русских и появилась бы
возможность срочно перебросить с севера на юг хоть несколько дивизий...
   Линдеман был в отчаянии. Он метался,  снимал  части  в  одном  месте  и
посылал их в другое - на выручку отступающим войскам, делал  все  от  него
зависящее,  чтобы  остановить  медленное,  но  неуклонное  сближение  двух
советских     фронтов,      грозящее      раздавить      всю      немецкую
шлиссельбургско-синявинскую группировку.
   Наконец Линдеману как будто улыбнулась удача. Его войска  нанесли  удар
во фланг наступающим с запада советским дивизиям.  Казалось,  еще  немного
усилий, и русские будут сброшены обратно на невский лед. Но  в  это  время
поступили панические сигналы из шлиссельбургского гарнизона,  оказавшегося
под угрозой окружения...
   Незадолго до полуночи Данвиц был вызван к телефону командиром дивизии и
получил приказ незамедлительно передислоцироваться под Шлиссельбург.
   - Под Шлиссельбург?  -  переспросил  Данвиц.  -  Но  ведь  от  меня  до
Шлиссельбурга несколько десятков километров! И кроме того, сейчас ночь,  а
судя по карте, никаких дорог туда нет!
   - Прекратите болтовню, полковник! - повысил голос генерал. - Вы  поняли
приказ? К утру полк должен быть под Шлиссельбургом или вы  лишитесь  своих
полковничьих погон!
   Так с Данвицем не разговаривал еще никто, даже  сам  фюрер.  Он  просто
задохнулся от обиды и унижения, но,  немного  успокоившись,  подумал,  что
лишь чрезвычайные обстоятельства могли заставить генерала говорить с ним в
таком тоне. Он не знал, что  случилось  там,  под  Шлиссельбургом,  но  по
состоянию, в котором находился генерал, понял: произошла катастрофа...
   Данвиц тотчас же поднял свою часть по тревоге. Не  прошло  и  получаса,
как полк снялся с позиций и двинулся на север.
   Гудели моторы вязнувших в  сугробах  автомашин.  Медленно,  то  и  дело
проваливаясь  по  брюхо  в  снег,  переступали  лошади,  таща   за   собой
укрепленные на волокушах орудия, минометы и станковые пулеметы.
   Сам Данвиц полулежал в санях. Здесь не трясло, как в бронемашине, можно
было выспаться. Чтобы не продрогнуть, он укутался русским тулупом: если на
поле боя оставались убитые русские, первое, что делали  немецкие  солдаты,
это снимали с них полушубки, теплые шапки и валенки.
   По  расчетам  Данвица,  его  полку  предстояло  преодолеть   не   менее
пятидесяти  километров.  Скорость  движения   по   лесистой,   заснеженной
местности не превышала четырех-пяти километров в час. Это означало, что  к
месту назначения они смогут добраться только утром.
   Чуть поскрипывали полозья саней. Пофыркивали  лошади,  ездовой  нещадно
стегал их кнутом.
   Накрывшись с головой тулупом, Данвиц попытался  задремать.  Но  сон  не
шел. "Что готовит  мне  утро?  -  с  тревогой  думал  он.  -  Может  быть,
смерть?.."
   И вдруг он представил себя в "Бергхофе". Ему показалось, что  он  снова
видит фюрера стоящим у огромного окна, за которым белеют  снежные  вершины
Австрийских Альп.
   "Тот мир, который я построю, будет принадлежать таким, как ты,  Данвиц!
- воскликнул тогда фюрер. - Я предсказываю, что Россия рассыплется в прах,
в пепел при первом же  столкновении  с  национал-социализмом!  Через  пять
недель после того, как я укажу немецким войскам путь, мы будем праздновать
победу!"
   "Через пять недель!.. - с горечью подумал сейчас Данвиц. -  С  тех  пор
прошло полтора года!.."
   Чего же он, Данвиц,  добился  за  эти  бесконечные  полтора  года?  Чем
вознаградила его жизнь? Двумя встречами с фюрером. Орденом? А еще чем? Что
было еще? Что он сделал? Рвался вперед.  Пробился  с  боями  от  Восточной
Пруссии до Петербурга, чтобы безнадежно застыть на его  окраине...  Предал
Крюгера... Снова вернувшись на фронт, участвовал в  нескольких  ничего  не
решивших  боях.  Кто  виноват  в  том,  что  эта  проклятая  война   стала
бесконечной?..
   Фюрер?!..
   Но даже сегодня Данвиц не мог  решиться  возложить  вину  за  все,  что
произошло с немецкой армией и с ним л