е фамилии: Иванов,  Васильев,  Коростылев...  Против  двух  из  семи
фамилий стояли пометки: "Член  ВКП(б)",  "Канд.  ВКП(б)".  Против  двух  -
"Б/п".
   А эти обгоревшие кусочки картона и бумаги были  когда-то  партбилетами.
Между ними - желтоватый листок, клочок, обрывок газеты. И на нем  надпись:
"Смерть немецким..."
   Это было все, что осталось от бункера. От его людей. Что  же  заставило
их предпочесть смерть хотя бы попытке сохранить себе  жизнь?  Страх  перед
комиссарами? Но, судя по документам, комиссаров или коммунистов  там  было
только двое. Остальные ведь могли убить их и  этим  спасти  себя:  они  же
слышали обращение Данвица.
   Но все они предпочли смерть. Самоубийство. И их сопротивление  обошлось
Германии в  два  десятка  солдат  и  один  подбитый  танк.  Оно  задержало
продвижение отряда на несколько часов.
   Во имя чего продолжали эти люди свое бессмысленное сопротивление? Разве
поражение не было очевидно для них?..
   Да, фюрер прав. Только смерть, только уничтожение должны  стать  уделом
советских солдат. Не только комиссаров. Нет. Всех. Только мертвый  русский
хорош. Только мертвый...
   Данвиц вспомнил и другие случаи. В боях они все сливались  воедино,  но
теперь, в минуты раздумья над дневником, один за другим всплывали в памяти
Данвица. Какой-то солдат, не  успевший  закончить  минирование  моста  при
стремительном приближении немецких танков...  Он  взорвал  себя  вместе  с
мостом. Даже клочья его  разорванного  взрывчаткой  тела  невозможно  было
потом  обнаружить...  Какой-то  фанатик-крестьянин,  судя  по   донесениям
отравивший воду, бросив в колодец химикаты в тот момент, когда  изнывающие
от жажды солдаты Данвица вошли в  грязную  маленькую  деревушку...  Данвиц
приказал повесить этого мужика тут же, на колодезном журавле.
   Да, если поразмыслить,  подобных  случаев  было  много.  Плену  русские
предпочитали смерть. Впрочем, разве  у  него,  Данвица,  есть  возможность
возиться с пленными? Он должен идти вперед, только вперед!..
   Когда Данвицу доложили, что, судя по словам одного из богатых в прошлом
крестьян, бывшего "кулака" -  по  терминологии  большевиков,  -  здесь,  в
Клепиках, скрывается чекист, то есть настоящий комиссар,  и  еще  какой-то
юнец родом из Ленинграда, Данвиц приказал отыскать и привести обоих.
   Что ж, он  неплохо  использовал  донос  русского  на  русского...  Труп
комиссара только что вынесли из комнаты, пятна крови на полу еще не успели
просохнуть.
   А мальчишка этот - трус, судя по всему не державший еще оружия в руках,
но готовый ради спасения своей шкуры пристрелить комиссара. Он  заслуживал
снисхождения. Правда, он дрожал, промахнулся. Его пуля прошла на  полметра
выше головы комиссара, след ее и сейчас виден на стене...
   Он, Данвиц, позволил себе помиловать мальчишку. Приказал вывести его  к
лесу, в котором, возможно, бродят одиночные русские солдаты.
   Конечно, помиловал он этого юнца не из милосердия - такое нелепое слово
не для истинного немца. Это тевтонская хитрость. Пусть сопляк доберется до
Ленинграда. Пусть рассказывает всем встречным о  силе  и  мощи  германской
армии.  Ведь  через  какую-нибудь  неделю  она  вступит  в  Ленинград.  Он
пригодится нам там,  этот  слюнтяй  и  ему  подобные,  когда  мы  займемся
ленинградскими комиссарами...
   Говорят, что вместе с  ним  была  какая-то  девчонка.  Но  она  куда-то
исчезла. Конечно, далеко ей не уйти...
   Что ж, сейчас у него есть не меньше трех-четырех свободных часов,  пока
подойдут бензозаправщики...
   И вот он сидит в  своем  временном  штабе,  бывшей  конторе  колхозного
управления, впервые за все эти дни получив возможность обдумать,  осознать
все, что произошло...
   ...Да, фюрер прав, прав, как всегда. Удар, который они нанесли русским,
был внезапным и ошеломляющим. Это достойный  вождя  гениальный  замысел  -
нанести удар по России именно сейчас, пока она еще не успела укрепить свою
новую западную границу, перевооружить армию.
   И старик фон Лееб тоже оказался  на  высоте.  Его  план  одновременного
удара по войскам, сосредоточенным в Прибалтике,  и  обхода  этих  войск  с
юго-востока достоин  немецкого  полководца.  В  результате  удалось  сразу
получить оперативный простор и оказаться на короткой прямой к главной цели
- Ленинграду. Да, все идет хорошо...
   И все же было нечто такое, что вызывало у Данвица смутное,  безотчетное
беспокойство. Но надо ли даже в дневнике писать об этом?..
   Казалось бы, у него нет причин для тревоги.  Он  выполнил  поставленную
перед ним фон Леебом и Хепнером  задачу.  Его  отряд  рвался  вперед,  как
вихрь, как смерч... Это были лучшие дни в жизни Данвица. Следуя в середине
наступающего отряда в штабной машине, время  от  времени  пересаживаясь  в
свой  командирский  танк,  когда  отряд  вступал   в   соприкосновение   с
противником, Данвиц мог убедиться в боевых  качествах  офицеров  и  солдат
фюрера. Ему хотелось, чтобы в эти минуты его мог видеть сам фюрер!  Видеть
в тот момент, когда он, Данвиц, наполовину высунувшись из танкового  люка,
небритый, со слипшимися,  покрытыми  дорожной  пылью  волосами,  пропахший
бензином и пороховой гарью, мчался по вражеской земле.
   Они давили и жгли, расстреливали на своем пути  все:  деревни,  одиноко
стоящие лесные сторожки, людей, бегущих при их приближении... Они стреляли
в упор из орудий и пулеметов, обрушивались  огнем  из  минометов  прямо  с
машин, давили гусеницами танков беженцев, мешавших  быстрому  продвижению.
Слова фюрера о том, что Россия, это государство, не  нужное  миру,  должно
быть не просто покорено, но уничтожено,  стерто  с  географической  карты,
приобрели для Данвица не отвлеченный, а конкретный,  видимый  и  осязаемый
смысл. Он познал высшее наслаждение могущества, всевластья.
   Его мечты сбылись. На его долю выпало счастье - быть  одним  из  первых
солдат  фюрера,  его  герольдом,  возвещающим  людям  волю  вождя  великой
Германии. Эта жизнь была ему по вкусу. Он чувствовал себя как дома в среде
своих солдат, грязных, небритых, все эти дни не имевших ни минуты  отдыха,
смелых,  грубых,  обветренных,  запыленных,  с  засученными  рукавами,   с
автоматами,  раскаленными  от  стрельбы.  Его  горячил  запах  бензина   и
перегретого масла, рокот моторов.  Ему  доставляло  наслаждение  сознавать
себя властелином на чужой  земле,  над  ее  обитателями,  жизнь  и  смерть
которых зависят только от него...
   И все же...
   И все же чувство  смутной,  необъяснимой  не  тревоги,  нет,  а  скорее
недоумения, непонимания, почему так  отчаянно  сражались  его  противники,
эти, казалось бы, уже обреченные люди, осложняло  ясный,  последовательный
ход мыслей Данвица.
   Он писал, но временами откладывал ручку в сторону.
   Надо ли упоминать и об этом? Что будет,  если  его  дневник  попадет  в
чьи-либо руки?
   Вправе ли он заносить на бумагу ничего не определяющие в великой  войне
Германии эпизоды фанатического сопротивления русских, если армия  в  целом
так победно идет вперед? Все сообщения немецкого радио  лишь  подтверждают
расчеты фюрера...
   Еще несколько дней назад  радио  транслировало  пресс-конференцию  Отто
Дитриха - начальника отдела печати  германского  правительства.  От  имени
фюрера он известил весь мир, что русская армия уничтожена. "С точки зрения
военной, - сказал Дитрих, - с Советским Союзом покончено".
   ...Майор Арним Данвиц знал, что еще в походах на Польшу, на  Францию  и
Бельгию многие офицеры и генералы вермахта, обуреваемые желанием  оставить
для истории свидетельство очевидца исторических  побед  великой  Германии,
начали вести дневники. Что ж, и ему есть что написать...
   В то время Данвиц не знал, что изо дня в день ведет дневник и начальник
штаба сухопутных войск Германии генерал-полковник Гальдер.
   В первые дни июля он записал: "Не  будет  преувеличением  сказать,  что
кампания против России была выиграна в течение 14 дней..." Но чуть позднее
Гальдер внес новые записи: "Сведения с фронта  подтверждают,  что  русские
везде сражаются до последнего человека... На фронте группы  армий  "Север"
танки генерала Хепнера лишь медленно продвигаются вперед..."
   Это была лаконичная, протокольная запись. Но если  бы  Гальдер  решился
изложить более подробно предостерегающий немцев смысл, заключенный в  ней,
ему пришлось бы написать о многом...
   И прежде всего о  том,  что,  несмотря  на  продолжающееся  продвижение
фашистских  войск  по  всему  фронту,  темпы  этого  продвижения   ощутимо
замедлились.
   И замедлились они не потому, что у немецких войск  не  хватило  танков,
автомашин и самолетов. Не потому, что раскисшие от дождей дороги оказались
хуже, чем предполагало командование. Не потому, что вовремя  не  подвозили
горючее. И не потому, что в тактические расчеты вкрались какие-то  частные
погрешности.
   Эти темпы  замедлились  потому,  что  советские  войска,  несмотря  на,
казалось бы, всесокрушающий удар, полученный в первые часы войны, с каждым
днем, казалось, обретали все новую и новую силу.
   Все, чем немцы рассчитывали подавить эти войска и стоящий за ними народ
- снарядами,  фугасными  бомбами,  виселицами,  превосходством  в  танках,
самолетах и автоматах, - словно не только не подавляло  их,  но  разжигало
волю к сопротивлению, ненависть к врагу. И казалось, что каждый  советский
боец, умирая, передавал эту волю,  эту  ненависть  другому  бойцу  и  тот,
живой, становился в два раза сильнее.
   Отдавал ли себе Гальдер уже в те июльские дни  отчет  во  всем  этом?..
Понимал  ли,  что  в  наскоро  записанных  им  словах:  "...русские  везде
сражаются до последнего человека..." - кроется грозный для немецкой  армии
смысл, целиком осознать который ей придется в недалеком будущем? Вряд  ли.
Для этого еще не настало время. Пока что начальник штаба сухопутных  войск
Германии  с  немецкой  методичностью,  с  бухгалтерской   точностью   лишь
констатировал факт, вытекающий  из  донесений,  поступающих  с  Восточного
фронта вообще, и в частности из штаба командующего группой армий  "Север".
Очевидно, в те дни Гальдер  не  придавал  этим  сообщениям  сколько-нибудь
серьезного, решающего значения.
   Ему будет суждено перечитать свою запись несколько позже. Перечитать  и
понять до конца ее грозный смысл.



17

   Они стояли друг перед другом - Валицкий  и  Королев.  Королев  какое-то
время не двигался с места, потом медленно пошел по  темно-желтому,  тускло
поблескивающему паркету и остановился у глубокого кожаного кресла.
   - Садитесь же! - повелительно сказал Валицкий, но  сам  остался  стоять
даже после того, как Королев сел. - Так вот, - продолжал он, глядя  поверх
сидящего Королева, - мне бы не хотелось выслушивать... гм...  подробности.
Судя  по  вашим  словам,  мой  сын  и  ваша  дочь...  Одну  минуту!  -  Он
предостерегающе поднял руку, думая, что Королев хочет его  прервать.  -  Я
еще не все сказал! Полагаю своим долгом сообщить вам, что мой  сын  сейчас
находится  вне  пределов  Ленинграда,  иначе  я  предпочел  бы,  чтобы  он
объяснялся с вами лично. Еще раз говорю: мне  не  хотелось  бы  вникать  в
подробности. Можете не сомневаться, что по возвращении сына я поставлю его
в известность о вашем... визите.
   Федор Васильевич ожидал,  что  этот  бесцветный  старик  потупит  взор,
подавленный  уничижительной  холодностью  произнесенных  им  слов.  Но,  к
удивлению своему, заметил, что Королев, чуть  прищурив  свои  и  без  того
окруженные сетью морщин глаза, с каким-то любознательным, но в то же время
пренебрежительным недоумением рассматривает его, точно редкую диковину.
   Валицкий не помнил, чтобы его так разглядывали. Взгляды  неприязненные,
почтительные или завистливые были  для  него  не  новы.  Но  этот  человек
смотрел на него так, как  посетитель  зверинца,  стоя  у  решетки  клетки,
разглядывал бы какой-нибудь экзотический экземпляр животного мира.  Он  не
выдержал пристального, презрительного взгляда Королева,  отвернулся,  сухо
сказал:
   - Я полагаю, что на этом наш разговор можно считать оконченным.
   - Я сейчас уйду, - ровным голосом произнес Королев.  -  Мне  ведь  тоже
разговоры вести некогда. Я только спросить пришел...  вы  от  сына  своего
никаких известий не имели?
   - Мой сын уехал на каникулы, - не глядя на Королева, ответил  Валицкий,
- однако не сомневаюсь, что он вернется в самое ближайшее время,  принимая
во внимание... экстраординарность событий.
   - Значит, вы не знаете, где он?
   - Я вам сказал, что он вернется сегодня или завтра!  -  повышая  голос,
произнес Валицкий. - Уж не подозреваете ли вы... - Он хотел  было  сказать
"милостивый государь", но вовремя понял, что это прозвучало бы  не  только
нелепо, но даже комично, - уж не подозреваете ли вы, - повторил он, -  что
я скрываю местонахождение своего сына?
   Королев неожиданно встал и подошел к Валицкому.
   - Послушайте,  -  сказал  он  укоризненным  тоном  взрослого  человека,
усовещивающего не в меру расшалившегося подростка, - ваш Анатолий  с  моей
Верой уехал. В Белокаменск. Я об этом не знал, да и вы, вижу, тоже. Она  к
родственникам поехала. Я  их  к  телефону  вызывал.  Говорят,  ушла  Вера.
Анатолия вашего они раньше видели. А теперь и тот не появляется. Ну вот...
Я и зашел узнать, не известно ли вам чего.  Время-то  вон  какое...  А  вы
спектакли передо мной играете. Как в театре.
   Он махнул рукой, повернулся и направился к двери.
   - Подождите! - крикнул Валицкий, и голос его прозвучал  неожиданно  для
него самого визгливо. - Подождите, - повторив он уже тише.
   Королев остановился и посмотрел на Валицкого через плечо и сверху вниз,
точно на собачонку, цепляющуюся за брюки.
   -  Разрешите  задать  вам  несколько  вопросов,  -  несвойственным  ему
просительным тоном произнес Валицкий, боясь, что этот человек сейчас уйдет
и он так и не узнает, что же случилось с Анатолием.
   Но как только Королев вернулся обратно на середину  кабинета,  Валицкий
вновь обрел свою привычно высокомерную манеру разговаривать.
   - Мне все-таки хотелось бы знать, - сказал он, закладывая большой палец
правой руки в карман жилета, - с кем, собственно, я имею честь...
   И он вопросительно-вызывающе посмотрел на Королева.
   - Вы про что? Про место работы, что  ли?  -  переспросил  тот,  пожимая
своими острыми плечами. - Что ж, извольте. - Королев  произнес  это  слово
"извольте" с едва скрываемой насмешливой интонацией. - Мастером работаю на
Кировском, если слышали про такой завод. На бывшем Путиловском, чтобы  вам
было более понятно, - добавил он уже с явной насмешкой.
   Он снова оглядел Валицкого с головы  до  ног,  потом  пожал  плечами  и
сказал:
   - Ну, извините. Мне надо на завод возвращаться. Мы с  сегодняшнего  дня
на казарменное перешли.
   - Казарменное? Как это понимать в применении к заводу? - неожиданно для
самого себя спросил Валицкий, в котором  все  время  жило  подсознательное
желание узнать хоть какие-нибудь подробности о том, что происходит в мире,
от которого он, по существу, был оторван.
   Королев пожал плечами:
   - А чего ж тут понимать? И живем и работаем на заводе.
   - Но... с какой целью? - вырвалось у Валицкого. В  следующее  мгновение
он понял, что вопрос его прозвучал  глупо,  но  поправиться  уже  не  мог,
потому что Королев тут же холодно ответил:
   - С целью немцев разбить.
   Он пошел к двери.
   - Подождите! - снова и на  этот  раз  уже  явно  растерянно  воскликнул
Валицкий. - Вы... вы ведь так мне ничего и не рассказали... об Анатолии!
   - То, что знал, сказал, - сухо ответил  Королев.  -  Думал,  вы  больше
моего знаете.
   - Нет, нет, так нельзя, - торопливо говорил Валицкий, шагая то рядом  с
Королевым, то забегая вперед и заглядывая  ему  в  лицо.  -  Я  прошу  вас
присесть... мне необходимо выяснить... я сейчас скажу, чтобы вам  принесли
кофе или чаю, если предпочитаете... Маша! Настя! - позвал он, и голос  его
снова прозвучал визгливым фальцетом.
   - Нет, извините, некогда, - все так же сухо сказал  Королев,  -  вы  уж
сами свой кофий попивайте. А мне работать надо...
   И он вышел из кабинета. Через минуту стукнула парадная дверь.
   Валицкий остался один. Ему было  стыдно.  На  мгновение  он  представил
себе, как только что униженно упрашивал этого Королева остаться.
   "Стыдно, стыдно! - говорил себе Федор Васильевич. - Все  как  в  плохом
водевиле...  Не  дослушал  до  конца,  сразу  вообразил   невесть   что...
Разумеется,  Анатолий  замешан  в  какую-то  интрижку,  но  этот  Королев,
по-видимому, здесь ни при чем. И пришел  он  не  для  того,  чтобы...  Ах,
стыдно, очень стыдно!"
   Но если бы Федор Васильевич Валицкий был  в  состоянии  оценивать  свои
поступки более объективно, то понял бы, что  мучающее  его  чувство  стыда
возникло не только оттого, что вел он себя неуклюже, бестактно. Дело  было
в другом. Федора Васильевича унижало то, что в такое время,  когда  каждый
человек занят чем-то важным, он, Валицкий, никому не нужен, все  забыли  о
нем,  и  единственным  поводом,  по  которому  к  нему  кто-то  обратился,
оказалась любовная интрижка его сына.
   Чувство стыда и униженности усиливалось от сознания, что этот  рабочий,
мастер с Путиловского, вел себя более сдержанно и достойно,  чем  он  сам.
Судя по всему, Королева интересовало только одно: где находится его  дочь.
А он, Валицкий, подумал...
   - Стыдно! - произнес вслух Федор Васильевич и  в  этот  момент  услышал
голос жены:
   - Федя, кто этот человек?
   Мария Антоновна стояла на пороге  кабинета.  Несмотря  на  духоту,  она
куталась в  большой  оренбургский  платок  и  казалась  в  нем  еще  более
маленькой, чем обычно.
   - Не твое дело! - ответил Валицкий.
   - Нет, мое!  -  с  несвойственной  ей  настойчивостью  возразила  Мария
Антоновна. - Он про Толю что-то сказал, я слышала!
   - Подслушивала?! - с яростью воскликнул Валицкий. - Да, сказал!  Пришел
сообщить, что твой  сын  впутался  в  какую-то...  романтическую  историю.
Сошелся бог знает с кем! Что он...
   - Не смей так говорить, не смей! - неожиданно громко прервала его Мария
Антоновна. - Ему ведь на смерть предстоит идти, а ты...
   Глаза ее наполнились  слезами.  Она  плакала  беззвучно:  ведь  муж  ее
ненавидел бурные выражения горя или радости. Она  ожидала  нового  взрыва,
но, к ее удивлению, Федор Васильевич не промолвил ни слова.
   Он стоял посреди кабинета под низко  свешивающейся  бронзовой  люстрой,
почти  касаясь  ее  своей  седой  головой,  стоял  неподвижно,   точно   в
оцепенении.
   Неожиданно - казалось, сам не сознавая, что делает, - Федор  Васильевич
подошел к жене и положил руки на ее узкие плечи.
   Он   почувствовал,   как   она   вздрогнула   от   этого   непривычного
прикосновения, и впервые за долгие годы ему стало жалко жену.
   - Толе ничего не грозит, Маша, - глухо сказал он, - у него отсрочка  до
окончания института.
   - Нет, Федя, нет, - безнадежно сказала она. - Ведь это война!
   - Не говори глупостей! - снова  переходя  на  привычный,  непререкаемый
тон, прервал ее Федор Васильевич. - Эта война закончится  через  несколько
дней. Им не понадобится двадцатитрехлетний необученный мальчишка,  который
никогда не держал в руках винтовки.
   - Нет, Федя, нет, - все с той же безнадежной  настойчивостью  повторила
Мария Антоновна. - Ты сам не веришь в то, что говоришь.
   - Прекрати! - крикнул Валицкий и тут  же  отвернулся,  потому  что  ему
стало стыдно за свою резкость.
   - Хорошо, я буду молчать, - покорно сказала Мария  Антоновна.  -  Скажи
мне только одно: этот человек знает, где Толенька?
   - Он ничего не знает. Ему кажется, что  Анатолий  уехал  вместе  с  его
дочерью. Зашел узнать, не вернулся ли.
   - Но как же...
   - Не знаю! - с  явно  прозвучавшей  ноткой  отчаяния  воскликнул  Федор
Васильевич. - Можешь понять: я ничего  не  знаю!  А  теперь  оставь  меня,
пожалуйста, в покое.
   И он, не оборачиваясь, медленно пошел к письменному столу.