ав.
Никакая, даже самая острая ситуация не может, не должна помешать мыслящему
человеку рассуждать, анализировать, сопоставлять факты.
   И все же бывают ситуации, когда...
   Валицкий постарался не думать об этом. Он посмотрел на большие  стоячие
часы. Стрелка показывала одиннадцать. Наступала ночь. Он подошел  к  окну,
посмотрел на улицу. Там было тихо и все как обычно в полночный час, только
очень мало людей - лишь отдельные прохожие.
   "Трудно представить себе, что где-то идут бои", - подумал Валицкий.
   И в этот момент до него донеслись далекие звуки радио. Федор Васильевич
высунулся из окна, прислушался. Разобрать слова диктора он не мог, но  ему
показалось, что диктор настойчиво повторяет какую-то одну и ту же фразу.
   Потом радио смолкло. Минуту стояла полная тишина. И вдруг  ее  прорезал
пронзительный, завывающий звук.
   Федор Васильевич подумал было,  что  где-то  неподалеку  мчится  машина
"Скорой помощи" и, завывая сиреной, расчищает себе дорогу.
   Однако громкий, точно ввинчивающийся в воздух, в  уши,  в  стены  домов
звук не приближался и не затихал, как наверняка должно было бы быть,  если
бы проезжала санитарная машина.
   Казалось, что он исходит отовсюду и заполняет собою все.
   Федор Васильевич стоял у окна,  недоуменно  вглядываясь  в  прилегающие
улицы, стараясь понять, что же, в сущности, происходит.
   Внезапно сверлящий звук смолк.  На  минуту  воцарилась  полная  тишина.
Потом он услышал откуда-то снаружи крик:
   - Эй, вы там! Немедленно погасите свет! Слышите?
   Валицкий высунулся в окно. У стены противоположного дома стоял  молодой
человек в гражданском костюме, но с красной  повязкой  на  рукаве.  Увидев
Валицкого, он закричал еще громче:
   - Воздушная тревога! Вы что,  оглохли?  Немедленно  погасите  свет!  Не
то...
   И он погрозил кулаком.
   Валицкий посмотрел на окна противоположных домов и  увидел,  что  ни  в
одном из них нет света.
   Он торопливо отошел от окна, повернул выключатель. Он прошелся по  всей
квартире: электричество всюду  было  выключено,  однако  свет  белой  ночи
проникал в окна. Федор Васильевич увидел спящую на диване в столовой жену.
Он не стал ее будить и, осторожно шагая, вернулся в кабинет.
   В этот момент откуда-то издалека до него донесся глухой  удар.  За  ним
последовал второй, третий... Валицкий торопливо подошел к окну  и  увидел,
что по серо-белесому небу ползет бледный, едва различимый луч  прожектора.
Через мгновение появился еще один луч. И оба они стали медленно ползти  по
небу, потом скрестились, образуя римскую цифру "X", снова разъединились  и
затем опять сошлись, но уже где-то в высоте  и  едва  касаясь  друг  друга
остриями своих лезвий.
   Снова раздался далекий удар, а затем частая дробь пулемета.  И  в  этот
момент Федор Васильевич увидел в месте скрещения  лучей  прожекторов  едва
различимую серебристую точку. Она медленно, очень медленно плыла по  небу,
точно зажатая гигантскими щипцами и ведомая ими.
   Прошло еще несколько мгновений, и вдруг  откуда-то  снизу,  из-за  стен
домов,  вверх  поползли  пунктирные  черточки  разных  цветов  -  красные,
зеленые...
   Точно вспарывая бело-серый купол неба,  они  упорно  прокладывали  себе
путь, все ближе и ближе подбираясь к  плывущей  в  перемещающихся  лезвиях
прожекторов серебристой точке.
   Внезапно орудийный грохот раздался где-то совсем рядом,  казалось,  что
стреляли с  крыши  того  самого  дома,  где  находился  Валицкий,  в  небе
вспыхнули белые облачка, в воздухе запахло гарью и порохом...
   Валицкий торопливо закрыл окно и побежал в  столовую:  Мария  Антоновна
по-прежнему спала. Она лежала, зарывшись лицом в мокрую от  слез  подушку.
Федор Васильевич прислушался к ее едва различимому дыханию.  Он  не  знал,
что ему делать, разбудить ли жену, перевести ли ее  в  другую  комнату,  с
окнами, выходящими во двор, или, оставив спящей, избавить  от  страха,  от
новых переживаний.
   Он взял стул, тихо поставил его у изголовья жены и сел, как бы  защищая
ее от надвигающейся опасности. Но в этот момент все смолкло.
   Федор Васильевич  сидел  неподвижно,  прислушиваясь,  каждое  мгновение
ожидая новых залпов.
   Но их не было. Медленно, на цыпочках, боясь разбудить жену, еще не веря
внезапно наступившей тишине, Федор Васильевич снова вернулся в  кабинет  и
шире распахнул окно.
   Только теперь он увидел, что на пустом, будто  вымершем  Невском  стоят
посреди улицы, точно прикованные, машины.
   И небо было чистым, пустынным и безмолвным. Валицкому  показалось,  что
он единственный живой  человек  в  этом  внезапно  окаменевшем,  застывшем
городе, и ему стало страшно.
   И в этот момент он снова услышал  далекий  голос  радио.  Диктор  снова
повторял какую-то одну и ту же неразличимую фразу. Это  длилось  несколько
минут, потом голос затих, и вдруг все  ожило,  точно  в  старой  сказке  о
спящей царевне.
   Двинулись машины, откуда-то, казалось прямо из  стен  домов,  появились
люди, издалека  донесся  скрип  и  грохот  трамвая.  И  только  в  воздухе
по-прежнему пахло чем-то непривычным - это был едкий, терпкий запах.
   Внезапно Валицкий ощутил страшную усталость.
   Тяжело шагая, Федор Васильевич  подошел  к  дивану  и,  не  раздеваясь,
прилег.
   ...Он проснулся под утро и, увидев себя  одетым,  испугался,  что  жена
войдет в комнату и поймет, что этой ночью что-то произошло.
   Он поспешно встал, пошел в столовую и, с  удовлетворением  увидев,  что
Мария Антоновна все еще спит, прошмыгнул  в  спальню,  разделся  и  лег  в
постель.
   Он  пролежал  до  утра  с  открытыми  глазами,  погруженный  в  тяжелые
раздумья.
   В восемь часов Федор Васильевич встал, оделся,  оставил  жене  записку,
что вернется к завтраку, и вышел на улицу. Ему не  терпелось  узнать,  что
произошло, что изменилось в городе после этой ночи.
   Но, судя по всему, ничего не изменилось. Улицы были, как обычно,  полны
народу, Федор Васильевич не  увидел  никаких  следов  разрушений,  никаких
признаков каких-либо пугающих перемен.
   Он медленно шел по Невскому, и уже скоро ему стало казаться,  что  все,
что он пережил ночью, было только сном.
   Утренних газет, из которых он мог бы узнать новости, на стендах еще  не
вывесили. "Может быть, это  была  просто  учебная  тревога?"  -  с  тайной
надеждой подумал Федор Васильевич.
   Он ощутил острую потребность поговорить с кем-либо,  выяснить,  что  же
произошло. Решение пришло мгновенно: он пойдет в архитектурное  управление
и там узнает все новости.
   В обычное время Федор Васильевич редко бывал  в  этом  учреждении,  где
числился  консультантом.  Считалось,  что  он  работает  дома.  В   случае
необходимости Валицкому звонили по телефону, чтобы договориться о  деталях
какой-либо очередной поручаемой ему  экспертизы.  Тогда  Федор  Васильевич
являлся на короткое время в управление, чтобы ознакомиться  с  необходимой
документацией, а чаще всего - забрать ее с собой домой.
   По собственной же инициативе Валицкий в управление не ходил.  Вообще  в
последние годы он не ощущал потребности общаться с людьми, за  исключением
очень немногих. Он жил в собственном мире - мире книг и скульптур, которые
собирал в прежние годы во время своих - еще дореволюционных -  заграничных
путешествий, в строгой тишине большой квартиры, стены которой были увешаны
картинами известных петербургских художников.  Некоторые  из  этих  картин
были некогда подарены Валицкому авторами, другие он собрал сам.
   Распорядок дня был утвержден у него раз и навсегда. Никто  из  домашних
не смел его нарушить. Например, звонить ему следовало только между девятью
и одиннадцатью часами утра, в остальное же время  дня  к  телефону  он  не
подходил. И уж  конечно  никто  не  мог  бы  понудить  Валицкого  пойти  в
архитектурное управление без зова, без специального приглашения.
   ...И вот теперь Федор Васильевич медленно прошел  по  знакомым,  обычно
вызывающим у  него  неприязнь  коридорам.  Большинство  из  тех,  кого  он
встречал на пути, знали его в лицо, кланялись, однако торопливо  проходили
мимо.
   Остановить человека, который сам не сделал попытки  заговорить  с  ним,
Валицкий не мог, - это было бы против его правил.  Правда,  раза  два  или
три, увидев знакомое лицо, Федор Васильевич  несколько  замедлял  шаг,  но
никто точно не замечал этого.
   Тогда Федор Васильевич решил скрепя сердце зайти в кабинет Рослякова  -
одного из руководителей управления, человека, которого  не  любил,  потому
что  считал  его  карьеристом  и  демагогом,  но  был  вынужден,   однако,
встречаться с ним во время различных консультаций и экспертиз.
   Валицкий без стука открыл дверь кабинета, перешагнул  порог  и  увидел,
что Росляков сидит за столом, окруженный людьми, некоторые из них были уже
в военной форме. Он прервал разговор, когда вошел Валицкий, поднял  голову
и, как показалось Федору Васильевичу, посмотрел на  него  недовольно  и  с
недоумением, точно не понимая, зачем он  здесь  появился  в  такое  время.
Валицкий сказал, вернее,  пробормотал:  "Извините,  я  зайду  позже"  -  и
поспешно вышел из кабинета.
   Он еще некоторое время побродил по  коридорам  управления,  заглянул  в
несколько комнат. Никто не пригласил его зайти, никто ни о чем не спросил.
Высокий, негнущийся, несмотря на жару, в  синем  двубортном  костюме  и  в
крахмальной сорочке, он бродил здесь как неприкаянный.
   Казалось, что война, события этой ночи  в  еще  большей  мере  отдалили
Валицкого от людей, и  если  прежде  они  обращались  к  нему  с  холодной
почтительностью, то сейчас просто не замечали.  Но  если  раньше  ощущение
отчужденности было связано в сознании Федора Васильевича с уверенностью  в
своей значительности и интеллектуальном превосходстве, то теперь он  вдруг
почувствовал себя униженным и оскорбленным.
   Он вышел на улицу и увидел, что за то время, пока он был в  управлении,
на стенах  домов  появились  новые  плакаты  и  объявления.  Одно  из  них
сообщало,  что  немецко-фашистская  авиация  предприняла  минувшей   ночью
попытку прорваться к Ленинграду, но была отбита с  большими  потерями  для
врага. Рядом был наклеен Указ Президиума Верховного Совета  о  мобилизации
военнообязанных по ряду военных  округов.  Список  открывал  Ленинградский
округ.
   Валицкий  торопливо  пробежал  Указ  до  его  последней  строчки,   где
говорилось, что мобилизации подлежат военнообязанные, родившиеся с 1905 по
1918 год включительно.
   "...по 1918 год включительно", -  снова  перечитал  Валицкий  последнюю
строку Указа. И почувствовал необычную дрожь в коленях. Потом сказал себе:
"Конечно, Толя -  военнообязанный.  Но  он  имеет  отсрочку  до  окончания
института; ведь ничего не сказано о том, что отсрочки отменяются..."
   Валицкий почувствовал легкое прикосновение к  своему  плечу  и  услышал
голос: "Посторонитесь-ка, гражданин!"
   Он сделал шаг в сторону.
   Женщина с ведром в одной руке и со свернутыми  бумажными  рулонами  под
мышкой другой руки встала на его место.
   Она опустила на тротуар ведро, вынула из  него  кисть  и  стала  мазать
клеем по стене рядом с Указом Верховного Совета.
   Потом взяла один из рулонов и, обращаясь к Валицкому, сказала:
   - А ну, гражданин, подержите!
   Тот сразу понял, что от него требовалось. Вдвоем они раскрутили  рулон,
оказавшийся длинным красочным плакатом, и прижали его к стене. Женщина еще
раз провела кистью по лицевой стороне плаката,  сосредоточенно  посмотрела
на него,  взяла  ведро,  собрала  оставшиеся  рулоны  и  пошла  дальше  по
тротуару.
   Валицкий вгляделся в плакат. На нем был изображен матрос в тельняшке, в
бескозырке с развевающимися лентами и с  гранатой  в  поднятой  руке.  Под
изображением большими красными буквами было написано: "За Родину!"
   Чисто автоматически  Федор  Васильевич  отметил  недостатки  плаката  -
непропорционально большая рука матроса и не вполне естественный замах.
   Он пошел вдоль тротуара, читая  расклеенные  сводки  вчерашних  боев  -
утренние и вечерние. Подобно многим старым людям, Валицкий обладал хорошей
памятью на события далекого прошлого и  теперь  вспомнил  военные  сводки,
печатавшиеся в начале первой мировой войны.
   Нет, в них не упоминались те населенные пункты и  направления,  которые
фигурировали в сводках сегодняшних.
   Судя по всему, война шла сегодня на русской, а не на немецкой земле.
   И вот это-то обстоятельство вызвало в  Валицком  пока  еще  целиком  не
осознанный,  чисто  эмоциональный  прилив  чувства  горечи,  оскорбленного
достоинства и страстного протеста.  Как  это  может  быть?  Кто  позволил?
Почему?! Ведь получается, что немцы находятся на нашей  земле,  хотя  идут
уже вторые сутки войны. На русской земле? Но это же... это же  черт  знает
что такое!
   И тут же с привычной неприязнью подумал о том,  что,  наверное,  нашими
войсками командуют такие же некомпетентные люди, как и те, что  в  течение
многих лет пренебрегали умом, знаниями и опытом академика Валицкого.
   Эта  мысль  доставила  ему  хотя  и  горькое,  но  все   же   некоторое
удовлетворение.
   Федор Васильевич пошел домой.
   Мария Антоновна бросилась к  мужу,  как  только  тот,  щелкнув  ключом,
открыл дверь и появился на пороге. Она закидала его вопросами: правда  ли,
что ночью был налет - ведь она заснула на кушетке  и  ничего  не  слышала;
есть ли разрушения в городе и не звонил ли ночью Толя?
   Валицкий, стараясь сохранять спокойствие, ответил, что никакого  налета
не было - просто объявили учебную тревогу, а о налете пишут и говорят лишь
для того, чтобы сохранить бдительность, что же касается Анатолия, то он не
звонил, потому что наверняка уже выехал в Ленинград и будет дома  если  не
сегодня, то завтра.
   Потом Федор Васильевич сел за накрытый стол, нехотя поел и отправился в
свой кабинет. Телефон молчал.
   Вечером, едва сдерживая растущую обиду, он позвонил Осьминину, готовясь
высказать ему все, что о нем думает. Но оказалось, что Андрея Григорьевича
не было дома.
   Его внучка Леночка ответила, что дедушка не возвращался с раннего  утра
и сказал по телефону, чтобы его не ждали ни к обеду, ни к ужину.
   Валицкий снова  позвонил  своему  другу,  на  этот  раз  на  работу,  в
больницу. Осьминин взял трубку не сразу, прошло несколько минут, пока  его
разыскали, и Федор Васильевич услышал знакомый голос.
   - Ты что же, не мог позвонить? - Как  обычно,  без  всяких  приветствий
спросил Валицкий.
   - Занят, Федор, очень занят!  -  послышался  торопливый  ответ.  -  Сам
понимаешь...
   Эти последние слова Осьминина почему-то еще более  усилили  раздражение
Валицкого. Он едко сказал:
   - Ну конечно, как же мне не понять! Может быть, тебя все-таки произвели
в генералы? Готовишься вести в бой войска?
   Наступила короткая пауза. Потом - на этот раз точно  издалека  -  снова
раздался голос Осьминина:
   - Занят, Федор, очень занят. Люди ждут, извини...
   Валицкий еще несколько секунд сжимал трубку,  не  кладя  ее  на  рычаг.
Слова Осьминина прозвучали как вызов, как оскорбление:  он  отмахнулся  от
него, как от надоедливой мухи. Что он хотел такое  сказать,  повторив  два
раза, что занят? Снова подчеркнуть свое отличие от него,  Валицкого?  Свою
причастность к тому, что происходит? Что без него не могут обойтись?
   Федор Васильевич подошел к книжному шкафу, вынул наугад одну из книг  -
это  оказался  "Трактат  об  архитектуре"  Андреа  Палладио   -   и   стал
перелистывать  страницы,  пытаясь  успокоиться.  Но  успокоиться  ему   не
удавалось. В ушах его все еще звучал голос Осьминина,  эта  последняя  его
фраза: "Занят, очень занят, люди ждут..."
   Федор Васильевич раздраженно захлопнул книгу, сунул ее обратно в шкаф и
в это время услышал робкий стук в дверь. Он удивленно обернулся. Ни  жене,
ни сыну, ни домработнице не разрешалось нарушать его уединение в эти часы.
   Не отвечая на стук, Валицкий подошел к двери,  рывком  распахнул  ее  и
увидел тетю Настю.
   - Что тебе? - недовольно спросил он.
   - Спрашивают вас, Федор Васильевич, - робко, вполголоса, ответила она.
   - Кто "спрашивают"? - подчеркнуто громко переспросил Валицкий.
   - Не знаю. Гражданин какой-то. Королев, говорит, фамилия.
   - Королев? - недоуменно переспросил Валицкий. - Откуда он?
   - Не знаю, Федор Васильевич, не знаю откуда, - затараторила тетя Настя,
- с улицы пришел, в парадную  позвонил,  я  и  открыла...  Дело,  говорит,
важное...
   - Ну, хватит, - раздраженно прервал ее Валицкий. - Проси.
   Он отошел к письменному стопу, повернулся и стал выжидающе смотреть  на
дверь.
   Через мгновение на  пороге  появился  незнакомый  человек.  Валицкий  с
недоумением оглядел этого высокого, пожалуй выше,  чем  он  сам,  пожилого
мужчину,  его  потертый  старомодный  пиджак,  лацканы   которого   слегка
отгибались, белесо-синюю, должно быть  бесконечное  число  раз  стиранную,
рубаху, вязаный, свившийся жгутом галстук,  убедился,  что  никогда  ранее
этого старика не встречал, и сухо спросил:
   - Чем могу?..
   - Моя фамилия - Королев, - сказал незнакомый человек, -  а  зовут  Иван
Максимович.
   Произнеся это, он умолк, точно полагая, что его фамилия, имя и отчество
должны были что-то говорить Валицкому.
   Федор Васильевич передернул плечами и повторил:
   - Итак, чем могу?..
   Королев равнодушным взором окинул комнату, на пороге которой  стоял,  -
тяжелые бархатные портьеры, массивную бронзовую  люстру,  кожаные  кресла,
книжные шкафы - и снова устремил свой  взгляд  на  неподвижно  стоящего  у
письменного стола замкнутого, высокомерного Валицкого.
   - Я... насчет дочки, - неожиданно глухим голосом произнес Королев.
   - Простите, кого? - с недоумением переспросил Валицкий.
   - Дочка моя... Вера... - повторил Королев.
   - Но я... не имею чести... - начал было Валицкий, но Королев неожиданно
прервал его, на этот раз строго и холодно:
   - При чем тут честь? Я думал, сын вам рассказывал...
   Сперва Валицкий ничего не  понял.  Но  уже  в  следующее  мгновение  он
почувствовал, как загорелось его лицо. "Этого еще не хватало!"  -  подумал
он со смешанным чувством тревоги и  брезгливости.  Неужели  ему  предстоит
выслушать какую-то пошлую историю, в которую замешан  его  сын?!  Да,  да,
конечно!
   Как все это нелепо, глупо! Валицкого больше всего ранила мысль, что  он
узнает об этом именно теперь, в такое время!..
   Прием, который ему оказали в  управлении,  торопливо-отчужденные  слова
Осьминина по телефону, а теперь еще и эта, несомненно  пошлая,  история  -
все сплелось в сознании Валицкого в один колючий клубок. Федор  Васильевич
чувствовал, что еще минута - и он будет не в силах совладать с собой.  Ему
хотелось накричать на этого все еще стоящего в дверях человека, весь облик
которого так не гармонировал с царящей  здесь  атмосферой,  прогнать  его,
крикнуть вслед, что ему ни до чего нет дела, что ни на какой шантаж он  не
поддастся, что Анатолий - совершеннолетний, и поэтому...
   Но хотя Валицкий и был резким и  заносчивым  человеком,  в  критические
моменты полученное им воспитание  иногда  брало  верх.  Так  и  теперь  он
подавил уже готовые сорваться с языка слова, судорожно проглотил  слюну  и
сказал, делая неопределенный жест рукой:
   - Прошу садиться...



15

   К деревне они подъехали не по главной проселочной дороге, переходящей в
единственную деревенскую улицу, а с тыла, по целине. Когда Жогин остановил
лошадь у изгороди, из-за которой выглядывали высокие  подсолнухи,  Кравцов
сказал:
   - Отведи ребят в избу.
   - А вы? - удивленно спросила Вера.
   - И я скоро. Куда мне деться  с  костылем?  -  с  добродушной  усмешкой
ответил Кравцов, полулежа на телеге.
   Жогин молча просунул  руку  в  просвет  изгороди,  отодвинул  на  ощупь
задвижку низенькой калитки и сказал:
   - Что ж, проходите, гостями будете. Я сейчас, - бросил он Кравцову.
   Анатолий и Вера нерешительно пошли за Жогиным к дому, почти  невидимому
за яблоневыми де