захватил с  собой
в столовую, были и сухари, и сало, и сахар, и несколько  банок  с  рыбными
консервами. Увидев, что на завтрак дают лишь по  черному  сухарю  и  ложке
каши, он немедленно достал и предложил соседям по столу свои запасы.  Люди
сначала с удивлением, с недоумением  отказывались,  а  потом  с  поспешной
жадностью стали есть предложенное, и Звягинцев без колебаний раздал  почти
все.
   Потом он зашел в приемную Королева и, попросив у адъютанта лист бумаги,
написал  письмо-рапорт  Замировскому  о  героическом  поведении   рядового
Молчанова в бою у КП дивизии.


   В проходной Кировского завода вахтер предложил Звягинцеву позвонить  по
телефону  в  дирекцию,  чтобы  оттуда  заказали  пропуск,  -  ни  воинское
удостоверение Звягинцева, ни его командировочное предписание,  теперь  уже
из штаба фронта, не произвели на сурового пожилого мужчину с  винтовкой  в
руках никакого впечатления.
   Звягинцев снял трубку, позвонил в  дирекцию,  назвал  себя  и  попросил
соединить его с Зальцманом. Женский голос ответил, что  Зальцмана  нет,  а
заместитель в цехах.
   Звягинцев позвонил в штаб обороны, но оказалось, что и начальника штаба
нет на месте.
   Уже  с  раздражением  посмотрев  на  неумолимого  вахтера,  который   с
сознанием своей правоты наблюдал за неудачными  попытками  Звягинцева,  он
решил позвонить в партком. Попросил Козина, но мужской голос ответил:
   - Кого? Да вы что, товарищ, не знаете разве, что  Козина  в  Ленинграде
нет?
   - А Королева, - боясь, что человек на другой  стороне  провода  повесит
трубку, - его... тоже нет?
   - Ивана Максимовича? Сейчас нет, - услышал  в  ответ  Звягинцев.  -  На
районном активе он. Все члены бюро на активе.
   Последние  слова  обрадовали  и  успокоили  Звягинцева.  Значит,   Иван
Максимович жив и здоров. Во всяком случае, жив,  а  это  сейчас,  как  уже
понимал Звягинцев, в Ленинграде не так мало.
   - А вы бы,  товарищ  майор,  мне  сказали,  кто  именно  вам  нужен,  -
назидательно произнес вахтер. - Тогда и звонить было б незачем.  В  райком
все уже полчаса как уехали.
   "Что же мне делать? - подумал Звягинцев. - Стоять здесь, в проходной, и
ждать,  пока  руководители  завода  вернутся?  Но  собрание  актива  может
продолжаться и час, и два, и три".
   Решение пришло внезапно. "Пойду в райком,  -  подумал  Звягинцев,  -  в
конце концов, до Нарвской отсюда самое большее полчаса ходьбы".
   Он вышел из проходной и зашагал по направлению к  виадуку,  внимательно
оглядывая все то, что только что видел мельком из окна машины.
   Был десятый час утра, но под огромной маскировочной сетью, прикрывавшей
с воздуха улицу Стачек до виадука, царил полумрак. От скопившегося на  ней
снега сеть стала непроницаемой и  местами  сильно  провисла.  Сверху  этот
участок должен был выглядеть как лишенное  каких-либо  построек  безлюдное
поле.  Хотя  теперь-то,  после  стольких  месяцев  блокады,  такого   рода
маскировка вряд ли могла обмануть немцев. С передовых вражеских позиций  в
хороший полевой бинокль конечно же можно было легко  разглядеть  очертания
завода. Еще осенью каждый квадрат заводской территории немцы успели  более
или менее точно пристрелять.
   Звягинцев  медленно  шел  по  протоптанной  в  сугробах   тропинке,   -
торопиться ему сейчас было некуда.
   Дома вокруг были разрушены, зияли  прямоугольными  черными  глазницами.
Однако в глубине этих окон-глазниц угадывалась стволы пулеметов. На  одной
из стен Звягинцев увидел выведенный краской призыв: "Товарищ! Помни:  враг
у ворот!"  На  перекрестке  к  углам  домов  по  обе  стороны  улицы  были
пристроены доты.
   За виадуком сразу же стало светлее, поскольку  небо  не  было  затянуто
сеткой. Звягинцев пошел быстрее.
   У здания райкома он взглянул  на  часы.  Без  двадцати  десять.  Открыл
высокую, обшарпанную деревянную дверь, перешагнул через порог и  мгновенно
очутился  в  полумраке.  Темноту  слегка  рассеивали  лишь  две  коптилки,
выхватывая часть лестницы, стоявший слева  от  нее  станковый  пулемет,  а
справа - нагромождение каких-то письменных столов, видимо вынесенных  сюда
за ненадобностью.
   Звягинцев сделал несколько шагов по направлению к лестнице, но  услышал
мужской голос:
   - Вы куда, товарищ?
   Обернулся  и  увидел  подходившего  к  нему   человека.   Тот   был   в
шапке-ушанке,  в  ватнике,  перепоясанном  ремнем.  На  рукаве  -  красная
повязка.
   - Я...  Здесь  проходит  собрание  партактива?  -  неуверенно  произнес
Звягинцев, у которого возникло сомнение - уж очень темно и пусто кругом.
   - Кто вы, товарищ, и откуда? - спросил дежурный,  и  Звягинцев  увидел,
что рука его медленно потянулась к кобуре.
   Звягинцев  вытащил  документы  и  объяснил,  что  имеет  назначение  на
Кировский и что  ему  надо  срочно  повидать  кого-либо  из  руководителей
завода.
   Дежурный взял документы, подошел к одной из коптилок и,  склонившись  к
огоньку, долго и придирчиво изучал  удостоверение  и  предписание.  Вернув
документы, уже более доверчиво сказал:
   - Собрание уже час как идет. Наверное, скоро кончится.
   - Вряд ли, - покачал  головой  Звягинцев,  по  собственному  довоенному
опыту знавший, что собрания партийного актива длятся обычно долго.
   - Теперь на длинные разговоры нет  времени,  -  усмехнулся  дежурный  и
вдруг к чему-то прислушался. Обернулся к входной двери и сказал как бы про
себя:  -  Далеко  где-то  кидает...  -  Снова  взглянул  на  Звягинцева  и
неожиданно спросил: - Вы член партии, товарищ майор?
   - Разумеется.
   - Партбилет при себе?
   - Партбилет? - удивленно переспросил  Звягинцев,  потому  что  ему  уже
давно  не  приходилось  предъявлять   его   кому-либо,   кроме   секретаря
парторганизации, когда платил членские взносы. - Конечно. Показать?
   - Предъявите.
   Партбилет Звягинцев хранил в правом кармане  гимнастерки,  отдельно  от
других документов, и клапан этого кармана был для  верности  с  внутренней
стороны застегнут английской  булавкой.  Он  стал  торопливо  расстегивать
полушубок, затем расстегнул гимнастерку, отстегнул булавку  и  вытащил  из
кармана партбилет.
   Дежурный внимательно  перелистал  его,  особенно  тщательно  рассмотрел
печать на уголке фотокарточки. И, возвращая партбилет  Звягинцеву,  строго
сказал:
   - Взносы за прошлый месяц платить пора, товарищ майор. - Потом спросил:
- Вы в лицо-то кого-либо из заводских знаете?
   - Конечно, - поспешно  ответил  Звягинцев,  -  из  парткома,  например,
Королева знаю...
   - Ну вот, а он как  раз  в  президиуме  сидит!  -  обрадованно  сообщил
дежурный. - Ладно. Идите наверх. Там  в  конце  коридора  дверь...  Только
тихо.
   Звягинцев поднялся по лестнице, прошел по темному, холодному  коридору,
приоткрыл дверь и протиснулся в зал.
   Несколько  секунд  он  стоял,  прижавшись  спиной  к  двери,   стараясь
сориентироваться. Зал был едва освещен несколькими коптилками  и  свечами.
Окон здесь, очевидно, не существовало вообще или их,  может  быть,  плотно
забили досками, - по крайней мере, ни одной полоски дневного света сюда не
проникало.
   На сцене за столом сидели несколько человек в ватниках  и  расстегнутых
полушубках. Стул в центре оставался пустым. На  столе  горела  всего  одна
свеча, и лиц сидящих не было видно.
   Слева, у самого края сцены, стоял выступающий. В отличие от других,  он
был в обычном  гражданском  костюме  и  даже  с  галстуком,  только  брюки
заправлены  в  валенки,  а  поверх  пиджака   надета   армейская   меховая
безрукавка.
   Первыми словами этого человека, которые уловил Звягинцев, когда  вошел,
были:
   - ...трудно...  Очень  трудно,  товарищи!  И  это  знаем  мы  все.  Но,
преодолев уже такие испытания, мы найдем в себе силы пройти  и  через  то,
что нам еще предстоит. А испытаний, товарищи, предстоит выдержать  немало,
и трудящиеся нашего района, прежде всего коммунисты, должны отдавать  себе
в этом ясный отчет...
   Звягинцев  медленно  обвел  взглядом  зал.  Здесь  собралось  не  менее
полутораста человек. Люди сидели рядами на тесно  сдвинутых  стульях  и  в
полумраке показались Звягинцеву какой-то сплошной массой,  как  бы  единой
глыбой.
   Звягинцев напряженно  вглядывался,  стараясь  найти  место,  где  можно
пристроиться. Наконец у противоположной стены, слева, он заметил свободный
стул и стал пробираться туда.  Добравшись,  положил  на  пол  у  ног  свой
вещевой мешок и стал слушать оратора.
   - Мы знаем, товарищи, - говорил человек в безрукавке, - что страдаем  и
боремся не одни. Весь наш советский народ несет огромные  жертвы.  Но  эти
жертвы не напрасны. Враг  платит  за  них  большой  кровью.  Помните,  что
говорил товарищ Сталин в речи на Красной площади?  Германия  уже  потеряла
четыре с половиной миллиона своих солдат! А ведь это было в начале ноября!
Вспомните, товарищи, и другие слова нашего Верховного главнокомандующего о
том, что, обороняя Москву и Ленинград, советские войска истребили  десятка
три кадровых дивизий немцев, а это значит, что в огне Отечественной  войны
куются и уже выковались новые советские бойцы и командиры, которые  завтра
превратятся в грозу для немецкой  армии.  Это  тоже  говорилось  в  начале
ноября, а сегодня, я думаю, мы можем с полной  уверенностью  сказать,  что
наша Красная Армия,  защитники  Ленинграда  уже  стали  такой  грозой  для
проклятых фашистов!..
   В  зале  раздались  аплодисменты.  Они  были  негромкими,  потому   что
большинство хлопало в ладоши, не снимая варежек и перчаток.
   - Кто это выступал, как его фамилия? - спросил Звягинцев у соседа.
   Тот удивленно повернул к нему голову:
   - Ефремов это. Не знаете разве?
   Ефремов медленно, точно нехотя, пошел к столу и сел на  пустой  стул  в
центре. "Очевидно, первый секретарь райкома", - подумал Звягинцев.
   А Ефремов взял со стола клочок бумаги, поднес его  к  пламени  свечи  и
объявил:
   - Слово имеет товарищ Кузовкин.
   Кто такой этот Кузовкин, Звягинцев,  естественно,  тоже  не  знал.  Тот
выбрался  из  ряда  тесно  прижавшихся  друг  к  другу  сидевших  людей  и
направился к лесенке, ведущей на сцену.  Он  был  не  в  ватнике  и  не  в
полушубке, как большинство других, а в армейской шинели.
   Поднявшись на первую ступеньку, он вдруг пошатнулся,  взмахнул  руками,
чтобы сохранить равновесие, секунду постоял, потом,  с  трудом  передвигая
ноги, стал подниматься дальше.
   Звягинцев сначала подумал,  что  этот  Кузовкин  инвалид  и,  очевидно,
демобилизован из армии или ополчения из-за ранения в ногу. Но нет,  он  не
был  инвалидом,  по  крайней  мере  в  привычном  смысле  этого  слова,  и
Звягинцев, сам еще сравнительно недавно ковылявший с палкой,  очень  скоро
понял, что Кузовкина шатает не боль, а голод,  -  ведь  и  Ефремов  шел  к
своему месту за столом вот такой же медленной, нетвердой походкой...
   - Товарищи, - сказал, выйдя наконец на край сцены,  Кузовкин,  -  здесь
уже  многие  выступали,  а  сейчас  мы  прослушали  речь  нашего   первого
секретаря...
   На фронте Звягинцев  привык  к  простуженным  или  хриплым  голосам.  У
Кузовкина голос был слабый и какой-то плоский, точно голосовые связки  его
с трудом выполняли непосильную для них работу.
   - ...говорить о трудностях не буду. Скажу о  том,  чему  мы,  партийный
актив,  еще  не  уделяем  должного  внимания.  Я   говорю,   товарищи,   о
бдительности...
   "О бдительности? - мысленно повторил Звягинцев и подумал: - О какой еще
бдительности можно говорить здесь, в  этом  районе,  где  из  пустых  окон
смотрят  пулеметные  стволы,  на  перекрестках  воздвигнуты  баррикады   и
построены доты и почти на каждом шагу проверяют документы?"
   А Кузовкин продолжал:
   -  В  партком  нашего  завода  из  горкома  партии  переслали   письмо.
Напечатано оно на машинке. Сейчас я вам его покажу...
   С этими словами он медленно опустил руку в карман  шинели  и  столь  же
медленно вытащил оттуда какую-то бумагу. Обернулся к  столу  президиума  и
сказал:
   - Посветите-ка, товарищи!
   Ефремов взял сделанный из снарядной гильзы подсвечник, в  котором  была
укреплена  свеча,  и  передал  его  сидящему  рядом  человеку,  а  тот   -
следующему. Наконец свеча доплыла до края стола.  Кузовкин  сделал  шаг  к
столу, положил бумагу на угол, разгладил ее и, снова повернувшись к  залу,
поднял высоко над  свечой.  Звягинцев  разглядел,  что  это  был  конверт,
обычный почтовый конверт.
   - Вот видите, товарищи, это конверт, - сказал. - Теперь... что  на  нем
написано. - Кузовкин опять полуобернулся к свече и,  держа  конверт  перед
глазами, прочел: -  "Смольный.  Коммунистическая  партия.  Комитет  города
Ленинграда. Товарищу Жданову". Почтовый штемпель нашего района... Вот так,
значит, - сказал он снова в зал, - в Коммунистическую партию пишет. Города
Ленинграда комитет. А теперь прочтем, что же в этом письме...
   Пламя  свечи  выхватывало  из  темноты  костлявые,  негнущиеся  пальцы,
которыми Кузовкин пытался вытащить из конверта  письмо.  Наконец  это  ему
удалось. Держа перед глазами листок бумаги, он прочел:
   - "Многоуважаемый наш вождь товарищ Жданов. Я рядовой рабочий пишу  вам
потому, что у меня не  имеется  больше  сил  терпеть  эти  мучения..."  Не
имеется, значит, сил! - с каким-то ироническим, злым сочувствием  повторил
Кузовкин, оглядывая зал.
   Все настороженно молчали. Эту грозную настороженность Звягинцев  ощутил
по каким-то неуловимым признакам, может быть по тому,  что  люди  подались
вперед. Он и сам, не замечая того, тоже подался вперед и впился глазами  в
листок, который держал в руках Кузовкин.
   - "Мы все обречены, - продолжал читать Кузовкин,  -  и  вы  это  хорошо
знаете. Люди мрут тысячами. Скоро начнется голодный  бунт.  Как  преданный
большевистскому режиму простой рабочий и от  имени  таких  же  пролетариев
прошу  вас  объявить  Ленинград  открытым  городом   по   примеру   других
цивилизованных стран, например Франции".
   В  зале  пронесся  неотчетливый  шум,  будто  где-то  в  глубине  давно
остывшего вулкана началось глухое бурление.
   - Погодите, товарищи! - поднял руку Кузовкин. -  Дослушайте  до  конца,
имейте терпение. Продолжаю читать: "В наших  газетах  в  свое  время  было
написано, что именно таким городом был объявлен Париж. И что же? Никто там
не голодал и не умирал. И немецкая армия этот город не тронула. И все, что
было в нем культурного, сохранилось. А у нас культуры  не  меньше,  чем  в
Париже. Поэтому от имени пролетариев  прошу  вас,  поступите  культурно  и
объявите по радио, что Ленинград теперь открытый город. К сему  -  Андреев
В.В., рабочий такого-то завода". Вот теперь все.
   - Где эта сволочь?! - раздался срывающийся женский голос.
   И только что хранившее гробовое  молчание  собрание  точно  взорвалось.
Негодующие крики, ругательства, грохот отодвигаемых стульев - все  слилось
воедино. Вулкан неожиданно пришел в действие, извергая раскаленную лаву  и
камни, готовые испепелить, сокрушить все на своем пути.
   - Тихо, товарищи! - вскинув руку с листком, теперь скомканным в кулаке,
неожиданно громким  голосом  воскликнул  Кузовкин.  И  когда  шум  улегся,
сказал: - Тут один наш товарищ, насколько я мог расслышать,  интересуется,
где   эта   сволочь.   Докладываю   партийному   активу:   сволочь    пока
безнаказанна... По одной-единственной причине. Такого  рабочего  на  нашем
заводе нет!  Ясно?  Нет!  Мы  тщательно  проверяли.  И  вообще  нет  среди
ленинградцев такого человека. А если он и  существует,  то  где-то  по  ту
сторону больницы Фореля.  Словом,  фальшивкой  это,  товарищи,  оказалось.
Липой.
   Кузовкин сделал паузу и продолжал:
   - Однако кто-то доставил в  наш  город  это  письмо.  И  бросил  его  в
почтовый ящик. Значит, товарищи, нужна революционная бдительность.  Еще  и
еще раз бдительность. Кроме того, мы должны  усилить  работу  среди  масс.
Агитбригады  создать,  чтобы  агитаторы  людям  положение  разъясняли,  на
вопросы отвечали.  Словом,  противопоставить  фашистской  пропаганде  наше
большевистское слово. Это первое. А теперь, товарищи, второе, - уже  снова
тихо продолжал Кузовкин. - Надо подумать, что с мертвыми делать  будем,  с
теми, кто от голода погиб... Военной тайны тут никакой нет, все мы знаем -
мрут люди.
   - И что же вы предлагаете? - спросил Ефремов.
   - Хоронить их как-то надо, вот что я предлагаю, - на этот раз уже  едва
слышно сказал Кузовкин. - Случается, что умершие по нескольку дней лежат в
квартирах. Или... ну, словом, там, где их застает смерть. У  некоторых  из
них не осталось родственников, которые могли бы их похоронить.  Да  и  где
хоронить? Земля мерзлая, могильщиков давно нет. Вот и все, товарищи, что я
хотел сказать.
   И Кузовкин медленно пошел к лестнице и  стал  осторожно  спускаться  по
ступенькам.
   Звягинцев сидел подавленный тем, что сказал в заключение Кузовкин. Ему,
пробывшему в городе меньше суток, как-то не приходило в голову, что  может
существовать и такая проблема. Он вспомнил вчерашнюю встречу с  человеком,
тащившим за собой на  фанерном  листе  труп.  Куда  же  он  его  вез?  Где
собирался хоронить?..
   Свеча, передаваемая из рук в руки,  поплыла  над  столом  президиума  к
центру, и Звягинцев разглядел лицо сидевшего  во  втором  ряду  президиума
Королева. "Иван  Максимович!"  -  хотелось  крикнуть  Звягинцеву,  но  он,
конечно, сдержался. Достал из кармана блокнот и написал почти вслепую:
   "Дорогой Иван  Максимович,  это  я,  Алексей  Звягинцев,  здравствуйте!
Получил приказ снова поработать у вас, но никого из руководства не  застал
на заводе. Сижу здесь, в зале. Может быть,  сможете  выйти  в  коридор  на
минуту?"
   Подписался, сложил  листок  вдвое,  написал  на  обратной  стороне:  "В
президиум, т.Королеву" - и, коснувшись плеча сидящего перед  ним,  передал
записку.
   И тут председательствующий объявил:
   - Слово имеет товарищ Королев!
   Иван Максимович поднялся и направился к краю сцены.
   Глухой, однако явно слышный здесь, в зале, удар застал его на  полпути.
Очевидно, артиллерийский снаряд  разорвался  где-то  не  очень  далеко  от
здания райкома. Королев на мгновение остановился,  чуть  повернул  голову,
видимо стараясь определить, в  какой  именно  стороне  раздался  взрыв,  и
выжидая, последует ли за ним второй, потом подошел к краю сцены.
   Как ни старался Звягинцев, он не  мог  разглядеть,  как  выглядит  Иван
Максимович. В полутьме все лица казались серыми.
   - Товарищи! - начал Королев таким знакомым Звягинцеву и вместе с тем  в
чем-то изменившимся голосом. - Прежде всего я хотел бы сказать  партийному
активу, что дополнительное правительственное задание,  которое  в  прошлом
месяце получил Кировский завод, наш рабочий  коллектив  выполнил.  Сегодня
защищающие Москву бойцы сражаются и нашим, кировским, оружием.
   Раздались аплодисменты. Не успели они смолкнуть,  как  прогремел  новый
разрыв,  теперь  уже,  несомненно,  где-то  вблизи,  потому  что  по  залу
пронеслась легкая, но все же ощутимая воздушная  волна.  Несколько  свечек
тотчас же погасло.
   "Почему люди продолжают сидеть как ни в чем не  бывало?  -  с  тревогой
подумал Звягинцев. - Надо немедленно расходиться! В райкоме наверняка есть
убежище..." Но никто не двинулся с места.
   Из-за кулис появился тот самый дежурный с красной повязкой  на  рукаве,
который стоял внизу у входа. Он подошел к Ефремову и, наклонившись, что-то
сказал. Секретарь райкома едва заметно кивнул, и дежурный ушел.
   - ...мы должны смотреть не назад, а  вперед,  -  продолжал  Королев.  -
Конечно, впереди мы видим победу. Это если смотреть вдаль. Вблизи же...
   Новый разрыв потряс здание. Разом погасли все  свечи  и  коптилки.  Зал
погрузился в полную темноту.
   "Сейчас начнется паника!" - с тревогой подумал Звягинцев. Однако в зале
стояла тишина.
   - Я сейчас кончу, товарищи, - снова прозвучал голос Королева, - у  кого
есть спички, зажгите свечки-то!
   В зале стали вспыхивать огоньки спиче