а  к  Кремлю,
что  в  предполагаемом  договоре  будет  специальная   секретная   статья,
указывающая на то, что он направлен не против Советского Союза,  а  против
США.
   ...Когда Риббентроп, явившись в Бергхоф,  стал  докладывать  Гитлеру  о
результатах миссии Типпельскирха, тот их уже хорошо знал по донесениям  из
посольства, переданным представителями гестапо и абвера.
   Риббентропу предстояло лишь разыграть все это в лицах перед Гитлером, с
самого начала настроенным враждебно  против  Типпельскирха  и  уж  конечно
против Молотова.
   Итак, согласно шифрованному донесению немецкого  поверенного  в  делах,
советский  нарком  принял  его  более  чем  холодно.  Молча   выслушал   и
назидательно,  точно  учитель  провинившемуся  ученику,  прочел   короткую
нотацию. Смысл  ее  заключался  в  том,  что,  согласно  статье  четвертой
советско-германского  пакта,  текст  любого  заключаемого   в   дальнейшем
Германией  международного  соглашения  должен  быть   показан   Советскому
правительству предварительно.
   Именно "предварительно", а не "накануне", подчеркнул Молотов и добавил:
"Включая текст любого секретного протокола или  какой-либо  не  подлежащей
оглашению статьи".
   Типпельскирх пытался, продолжал свой доклад Риббентроп, отвергнуть  эти
претензии, ссылаясь на  условия  военного  времени,  в  которых  находится
Германия,  условия,  неизбежно   усложняющие   процедуру   дипломатических
согласований. Но Молотов резко прервал его неожиданным вопросом.
   Советское правительство, сказал он,  хотело  бы  знать  о  подробностях
соглашения Германии с Финляндией относительно пребывания немецких войск на
финской территории... При этих словах Риббентропа Гитлер вскочил с  кресла
и, потрясая кулаками, произнес,  точнее  прокричал,  монолог  о  том,  что
Германия никому не обязана отчетом, что если нечто  подобное  Молотов  или
кто там еще осмелился бы  сказать  ему,  Гитлеру,  то  был  бы  уничтожен,
испепелен, стерт с лица земли. Затем последовало  несколько  презрительных
фраз по адресу Маннергейма, этой старой бабы и хитрой лисы, у которой  все
еще дрожит хвост при слове "Россия", хотя  война  с  ней  закончилась  уже
несколько месяцев назад. Наградив этого последнего еще целым рядом  весьма
нелестных эпитетов, Гитлер, уже совершенно обессиленный, сел, точнее упал,
обратно в кресло, махнул рукой Риббентропу, чтобы тот продолжал.
   Риббентроп, никогда не  упускавший  случая  подставить  ножку  ближнему
своему, поспешил добавить, что Типпельскирх,  видимо,  растерялся,  потому
что в шифровке не сообщает о своем ответе Молотову, а  лишь  приводит  его
слова о недоумении Советского  правительства,  которому,  дескать,  хорошо
известно, что только в  самые  последние  дни  немецкие  вооруженные  силы
прибыли по меньшей мере в три финских порта.
   Гитлер снова взорвался. Он опять вскочил с кресла, ткнул ногой в  горку
заготовленных для камина поленьев, которая с грохотом обрушилась,  и  стал
кричать, что не потерпит этой возмутительной  подозрительности,  поскольку
Кремлю было сказано, что немецкие войска направляются не "в" Финляндию,  а
лишь "через" нее - в Норвегию...
   Гитлер кричал все громче,  все  исступленнее,  хотя  и  он  сам  и  его
приближенные знали,  что  речь  идет  о  трюке,  маневре,  камуфляже,  что
посланные в Финляндию войска имеют приказ там остаться  и  готовиться  для
нападения на Россию с севера, угрожая прежде всего Ленинграду.  Свою  речь
фюрер закончил выкриком, что раз так, то он, не ожидая будущего года,  уже
сегодня отдаст приказ стереть Россию с лица земли...
   Однако такого приказа не последовало. В этом маньяке, одержимом  жаждой
мирового господства, казалось бы не признающем никаких  трезвых  расчетов,
невежество и сумасбродство сочетались с  дьявольской  хитростью,  отличным
пониманием конкретной политической ситуации и умением играть на  неизбежно
возникающих противоречиях. Итак,  Гитлер  в  тот  день  не  отдал  приказа
"стереть Россию с лица земли". Более того, поручил  германской  дипломатии
сосредоточить все усилия на том, чтобы усыпить подозрительность Кремля.
   Теперь его ставкой было приглашение Молотова  в  Берлин  под  предлогом
нормализации германо-советских отношений, выяснения всех спорных вопросов.
Во время этой встречи необходимо было отвратить взоры  России  от  военных
приготовлений Германии и повернуть их совсем в иную сторону.
   ...И вот сегодня обычный избранный круг людей, собравшихся в  Бергхофе,
с нетерпением ждал, когда же фюрер коснется этой наиболее актуальной темы,
ведь Молотов через два дня будет в Берлине...
   Но Гитлер говорил о чем угодно, только не об этом. В конце  концов  его
утомленные гости, уже отчаявшиеся услышать что-нибудь новое, с нетерпением
ждали того момента, когда им будет позволено идти спать.
   Но Гитлер, казалось, не собирался уходить, забыв о том, что уже поздно,
забыв о своих гостях, вообще обо всем, что его окружало.
   Но о главном - о том, что  предстояло  ему  послезавтра  в  Берлине,  о
встрече с советским посланцем, - он хорошо помнил. Об этом и думал сейчас.
Думал молча, поскольку вообще презирал людей, даже тех,  наиболее  к  нему
приближенных, которые сидели сейчас в этой гостиной.
   Разумеется,  вместе  с  Герингом,  Гессом,   Борманом,   Геббельсом   и
Риббентропом он еще заранее до мельчайшей детали, от встречи до  проводов,
разработал все,  что  предстоит  осуществить  послезавтра.  Был  уверен  в
успехе.
   И все же сейчас  он  ждал  очередного  "озарения",  догадки,  внезапной
блистательной идеи, которая,  претворенная  в  действие,  помогла  бы  ему
заманить Молотова в такую западню, из которой уже не было бы выхода.
   ...Беспорядочно, меняя направление, он сновал по гостиной,  точно  ткал
паутину этого плана, в которой посланцу Москвы предстояло запутаться  и  в
конце концов повиснуть, как обессиленной мухе.
   В основном план действий  был  уже  выработан.  Он  имел  две  стороны:
политическую и, так сказать, эмоциональную. Смысл первой  состоял  в  том,
чтобы  успокоить  Россию,  усыпить  ее  подозрения,  убедить   большевиков
перевести свои взоры  о  севера  и  запада  на  юг,  дав,  таким  образом,
возможность Германии закончить приготовления к решающему удару на Востоке.
   Вторая, эмоциональная, так сказать, сторона этого плана  заключалась  в
том,  чтобы  подавить  -  нет,  скорее,  распалить  воображение  Молотова.
Советский министр должен увидеть мираж, заманчивый, влекущий, и, поверив в
него, увлечь за собой Сталина и всех остальных.
   И пока они убедятся, что открывшееся перед ними видение  -  всего  лишь
мираж,  пройдет  время.  Время,  достаточное  для  того,  чтобы   Германия
закончила необходимые приготовления к  мощному  удару,  который  решит  не
только судьбу России, но и всей так называемой  мировой  цивилизации,  чье
время уже миновало.
   Да, план был хорошо продуман. И все же Гитлеру казалось, что в  нем  не
хватает какого-то последнего, решающего штриха, рычага, нажав  на  который
можно было бы накрепко захлопнуть западню.
   Чтобы  найти  этот  рычаг,  необходимо  было  "озарение".  А   оно   не
приходило...
   Гости, уже отчаявшись услышать  от  фюрера  какие-либо  неизвестные  им
подробности о предстоящем  визите  советского  комиссара,  ждали  момента,
когда после своей очередной пробежки  по  комнате  Гитлер  не  вернется  к
камину, а, позвав собаку, направится к двери, вяло, как обычно, махнув  на
пороге рукой гостям в знак прощания.
   И только один человек из тех, что собрались в этой гостиной, не  жаждал
отдыха и не мечтал о том, чтобы фюрер наконец удалился. Он хотел  бы  если
не слышать, то хоть видеть его, видеть всегда, вечно, днем и ночью, ловить
каждое его движение, каждый взгляд... Он чувствовал, что  остальные  гости
устали, хотят поскорее разойтись по  своим  комнатам,  удивлялся  им,  был
готов презирать их за это...
   Человека, не  сводящего  преданного  взгляда  с  шагающего  по  комнате
Гитлера, звали Арним Данвиц. Этот  тридцатилетний  майор  из  штаба  Йодля
только что вернулся  из  оккупированной  Польши,  куда  ездил  по  личному
секретному поручению фюрера, особым расположением которого пользовался вот
уже несколько месяцев.
   Арним Данвиц, сын участника  мюнхенского  "пивного  путча",  одного  из
старейших членов нацистской партии,  скончавшегося  вскоре  после  прихода
Гитлера к власти, был влюблен в фюрера заочно с юношеских лет.
   Не только по  завещанию  отца,  но  в  соответствии  со  своим  горячим
желанием Арним решил посвятить свою жизнь служению фюреру.
   Член гитлерюгенда в прошлом, Арним вступил в  нацистскую  партию,  едва
достигнув уставного возраста. Дальнейшая карьера  Данвица  определилась  в
тот день, когда ему выпало счастье вместе  с  другими  молодыми  нацистами
присутствовать в здании государственной оперы  на  "хельденгеденкентаг"  -
торжестве, посвященном памяти немецких героев, погибших в  первой  мировой
войне.
   То,  что  представилось  взору  Арнима,  наполнило  его  душу  чувством
священного трепета.
   Он увидел в зале море военных мундиров, застывшие ряды солдат рейхсвера
на сцене, которые держали в  руках  немецкие  боевые  знамена,  освещенные
светом  ярких  прожекторов...  Огромный  серебряно-черный  железный  крест
колыхался над древками знамен и головами солдат. И когда  оркестр  заиграл
похоронный марш  Бетховена,  а  в  королевской  ложе  появился  Гитлер  и,
протянув руку, застыл в безмолвном приветствии своим войскам, все существо
Арнима  Данвица,  который  стоял  в  одном  из  проходов  зала,  зажав   в
окаменевших пальцах древко нацистского знамени,  замерло  в  благоговейном
восторге.
   С этого дня он уже не мыслил для себя иной карьеры,  кроме  военной,  с
отличием окончил военное училище, был замечен  и  направлен  на  работу  в
генеральный штаб сухопутных войск, который возглавлял Гальдер.  Но  мечтой
Данвица было работать в штабе оперативного  руководства  всех  вооруженных
сил Германии, потому что штаб этот возглавлял Альфред Йодль.
   Гальдер был представителем старого немецкого генералитета,  к  которому
нацисты всегда относились  со  смешанным  чувством  зависти,  неприязни  и
подозрительности. Йодль же был генералом  новой,  нацистской  формации,  и
симпатии к нему фюрера были общеизвестны.
   Данвицу удалось перейти в штаб Йодля вскоре после нападения Германии на
Польшу.
   С переменой в его судьбе была связана  тайна.  И  то,  что  Данвиц  был
посвящен в нее, переполняло его сердце гордостью.
   17 августа 1939 года его вызвал  Гальдер  и  сказал,  что  ему,  Арниму
Данвицу,  тогда  еще  только  капитану,  поручается  дело  государственной
важности, которое должно быть сохранено в глубочайшей тайне.  Он  намекнул
на то, что рейхсфюрер СС Гиммлер лично указал на  него,  Данвица,  как  на
офицера генштаба, который может быть допущен к этой секретной операции.
   Данвиц знал Гиммлера. Он был старым партийным товарищем отца и бывал  в
их доме еще задолго до 1933 года, то есть до  того,  как  фюрер  встал  во
главе Германии.
   Арним выслушал инструкции Гальдера, щелкнул каблуками, выбросил  вперед
правую руку и поспешно вышел из генеральского кабинета.
   А начальник генштаба сделал странную запись в своем  дневнике,  который
вел изо дня в  день:  "Гиммлер,  Гейдрих,  Оберзальцберг:  150  комплектов
польского обмундирования со всем необходимым для Верхней Силезии".
   Для сотен миллионов людей в Германии, Польше,  во  всем  мире  то,  что
произошло потом, стало известно лишь 31 августа,  когда  берлинское  радио
объявило, что отряд польских солдат вторгся на  немецкую  территорию  близ
Глейвица и с боем захватил немецкую радиостанцию. Но этого акта  ничем  не
вызванной  агрессии  зарвавшимся  польским   извергам   показалось   мало,
продолжал прерывающимся от возмущения голосом  диктор,  поляки  не  только
захватили немецкую  радиостанцию,  но  использовали  ее  для  антинемецкой
передачи на польском языке.  Весь  мир  мог  слышать  эту  наглую,  полную
нападок на великую Германию и ее вождя передачу...
   Да, это было правдой: такая передача прозвучала в эфире несколько часов
назад.  Так,  значит,  это  поляки   использовали   захваченную   немецкую
радиостанцию?!
   Ну конечно! Вот эти самые поляки, фотографии которых  опубликовали  все
немецкие вечерние газеты. Правда, изображенных  на  снимках  людей  нельзя
было ни о чем  спросить.  Они  лежали  мертвые  на  немецкой  земле,  близ
Глейвица, на фоне здания радиостанции. Что ж, и это казалось естественным:
часть захватчиков была перебита доблестными солдатами вермахта,  остальные
бежали обратно в Польшу.
   Фюрер приказал немецким войскам  в  ответ  на  эту  дерзкую  провокацию
перейти границу Польши...
   А убитые в бою за радиостанцию захватчики  еще  несколько  дней  лежали
там, где их застала смерть.  Фоторепортеры  -  немецкие  и  иностранные  -
запечатлели убитых для летописи войны, которая только что началась.
   И никто из них не знал, что эти "поляки" еще несколько дней назад  были
чистокровными немцами, смертниками, заключенными  в  концлагеря  в  Дахау.
Никто не знал, что им были обещаны  жизнь  и  свобода,  если  они  наденут
польскую военную форму  и  примут  участие  в  операции,  носящей  кодовое
название "Консервы".
   Да и сами они не знали, что умрут, когда немецкий военный  врач  сделал
им тут же, у здания радиостанции, предохранительные  прививки  от  сыпного
тифа. Это, сказано было им, необходимая мера предосторожности: ведь  рядом
граница с такой грязной, нищей  страной,  как  Польша.  Они  умерли  через
четыре минуты после инъекции и  от  пулевых  ранений,  которые  потом  так
хорошо были видны на фотографиях, уже не страдали, поскольку мертвые  боли
не испытывают, даже если им стреляют в голову из автомата.
   Но обо всем этом никто не знал. Ведь несколько человек,  посвященных  в
тайну и умеющих ее хранить, в счет не идут.
   Среди этих  немногих  был  и  капитан  Данвиц,  обеспечивавший  военную
сторону операции - доставку польского обмундирования и вооружения. За  все
остальное отвечало гестапо.
   Случилось так, что именно Данвицу, как очевидцу, довелось докладывать о
проведенной операции Йодлю. На вопрос последнего, какую награду  он  хотел
бы получить, Данвиц ответил: "Служить  под  вашим  руководством,  господин
генерал".
   Возможно, что перед тем, как взять Данвица с собой на  доклад  Гитлеру,
Йодль рассказал  фюреру  о  молодом  преданном  нацисте-офицере,  подающем
большие надежды и умеющем молчать. Может быть, сам Гитлер обратил внимание
на  безукоризненно  арийскую  внешность  порученца   Йодля   -   высокого,
светловолосого, с  осиной,  перетянутой  ремнем  талией  -  и  во  взгляде
устремленных на него голубых,  со  стальным  оттенком  глаз  прочел  такую
собачью преданность, что проникся к нему симпатией.
   Так или иначе, но месяцем позже Данвиц был  произведен  в  майоры,  еще
через три месяца стал одним из  адъютантов  фюрера  и  еще  через  полгода
получил от него особое задание, для выполнения которого отправился  в  уже
покоренную Польшу.
   Из командировки Данвиц  вернулся  только  сегодня  утром  и,  прибыв  в
Берлин, получил приказание немедленно явиться к фюреру в Бергхоф.
   ...И вот Арним Данвиц уже несколько часов  сидит  в  гостиной  Гитлера,
стараясь не пропустить ни одного его слова, ни единого жеста.
   Он всегда обожал своего фюрера.
   Но после участия в операции "Консервы" чувство Данвица приобрело особый
оттенок. Арним не сомневался, что вся эта идея родилась в гениальном мозгу
фюрера. Таким образом, участвуя в ее осуществлении,  он,  Данвиц,  как  бы
приобщился к тайным помыслам своего вождя, становился их  непосредственным
исполнителем.
   Следовательно, взволнованно рассуждал Данвиц, их -  великого  фюрера  и
его, Арнима, - объединяет некая тайная, невидимая людям связь. Он, Данвиц,
стал как бы частицей самого фюрера, пусть ничтожной, но все же частицей.
   Эта мысль опьяняла Данвица. Он возвращался к ней снова и  снова,  когда
видел перед собой великого человека, допустившего его, скромного майора, в
свое святая святых.
   Когда высокие стоячие часы в футляре из черного дерева пробили половину
второго, Данвиц понял, что сегодня ему уже не удастся  доложить  фюреру  о
результатах своей поездки.
   Он уже не раз пытался поймать взгляд Гитлера, когда тот проходил  мимо,
чтобы по выражению его глаз понять, следует ли ему оставаться  в  Бергхофе
или возвращаться в  Берлин  и  ждать  прибытия  фюрера  туда.  Но  Гитлер,
казалось, не замечал своего  адъютанта  и  продолжал  ходить  по  комнате,
погруженный в свои мысли.
   Наконец он направился к двери, чуть приподняв с порога в знак  прощания
правую руку с откинутой ладонью, и скрылся.
   Сразу же оживившись, гости стали шумно прощаться друг с другом.
   Кейтель, Лей с женой и, разумеется, Ева  Браун  оставались  ночевать  в
Бергхофе.
   Данвиц стоял в большом холле, стены  которого  были  украшены  оленьими
рогами и гравюрами на темы "Кольца Нибелунгов",  раздумывая,  возвращаться
ли ему в Берлин или переночевать здесь, на вилле, в помещении для  охраны,
но в это время к нему подошел личный шофер Гитлера и,  щелкнув  каблуками,
негромко сказал:
   - Фюрер ждет вас, господин майор. Он у себя в кабинете.
   ...Гитлер сидел в глубоком кожаном кресле, расстегнув френч  и  вытянув
ноги, плотно охваченные высокими сапогами. Кресло стояло у окна, и  Данвиц
уже знал, что это было любимое кресло фюрера. В  нем  он  обычно  отдыхал.
Левая часть комнаты была рабочей  -  там  стоял  широкий  письменный  стол
красного дерева и большой глобус, хотя несколько  меньший,  чем  тот,  что
Данвиц видел в официальной резиденции фюрера в Берлине, в  кабинете  новой
имперской канцелярии.
   Когда Данвиц застыл  на  пороге  и,  напряженно  выкинув  вперед  руку,
негромко,  но  с  чувством,  точно  клятву  в  верности,  произнес  "Хайль
Гитлер!", фюрер несколько мгновений, не отвечая на приветствие, смотрел на
него в упор.
   Наконец  Гитлер  едва  заметно  кивнул,  улыбнулся  и  многозначительно
спросил:
   - Ну... Данвиц?
   - Мой фюрер, я вернулся в Берлин сегодня в  четырнадцать  ноль-ноль,  -
отрапортовал Данвиц, - ваше приказание выполняется  точно,  с  соблюдением
необходимой тайны.
   - Подробнее! - резким голосом приказал Гитлер.
   Все в той же застывшей позе, прижав ладони к бедрам и слегка  оттопырив
локти, Данвиц доложил,  что  помещения  для  новых  воинских  контингентов
подготавливаются  под  видом  клубных  и  спортивных  сооружений,   роются
подземные склады для боеприпасов, все работы, как правило, производятся  с
одиннадцати вечера до трех утра, то есть глубокой  ночью,  и  нет  никаких
признаков, что они были обнаружены русскими.
   - Вы уверены? - настороженно спросил Гитлер, снова устремляя на Данвица
свой колючий подозрительный взгляд.
   - Я скорее бы умер, чем позволил себе ввести  вас  в  заблуждение,  мой
фюрер, - по-прежнему тоном военного рапорта  ответил  Данвиц,  не  опуская
головы под буравящим его взглядом.
   - Отлично! -  воскликнул  Гитлер.  Некоторое  время  он  молчал,  потом
спросил уже обычным, будничным голосом: - О чем... говорят?
   - О предстоящем приезде Молотова, - коротко ответил Данвиц.
   - Точнее.
   - Многие полагают, что переговоры укрепят наш договор и...
   Этого было достаточно,  чтобы  Гитлер  вскочил,  точно  выброшенный  из
кресла невидимой катапультой, и воскликнул, потрясая кулаками:
   - Наивные люди, глупцы! Поколение рабов! Они придают значение бумажкам,
переговорам! Впрочем, - закончил он уже спокойнее, - это  естественно  для
тех, чье сознание все еще находится во власти  глупых  предрассудков,  для
тех, кто  не  в  силах  переступить  вековую  грань,  отделяющую  раба  от
господина...
   И Гитлер опять стал торопливо шагать из  угла  в  угол,  точно  догоняя
нечто видимое только ему одному.
   Данвиц бла