Разумеется, теперь все стало по-иному. Все стало проблемой. В том числе
и топливо. Дрова и уголь...
   "В самом деле, - подумал Звягинцев, - откуда  Кировский  завод  достает
уголь? Ведь по Ладоге уголь в  Ленинград  вряд  ли  перебрасывают,  машины
перевозят продовольствие".
   - Не знаю, Иван Максимович, - сказал он. - Очевидно,  довоенные  запасы
еще остались?
   - Из довоенных  запасов,  парень,  у  людей  только  души  остались,  -
сумрачно ответил Королев. - А уголь этот  кировцы  в  порту  собирают.  Не
уголь, а пыль угольную. Ходят в порт, снег лопатами  разгребают  и  из-под
снега собирают крошку, пыль, действительно довоенную. В ведра, в  корзины.
Из пыли этой, из крошки брикеты делают. Прессуют. Вот этот самый Савельев,
который тебя днем водил, сейчас в порту с комсомольцами рыскает... Хорошо,
что сейчас хоть тихо.  А  то  под  обстрелом  собирать  приходится.  Немец
снаряды кидает и из Стрельны, и из Петергофа, и хрен его знает откуда еще.
Бьет, а  они  собирают.  И  не  все  оттуда  возвращаются...  Так  что  ты
поэкономней.
   Звягинцев снова посмотрел на угольные брикеты, уже другими глазами.
   - А ты что не спишь, Иван Максимович? - спросил он глухо.
   - Не идет сон, парень, - тихо ответил Королев. - Сил нет спать.
   - Вот и спи, чтобы сил набраться.
   - Со сном у дистрофиков плохо. Сам спи. В девять собрание.
   В комнате было тепло. Впервые с тех пор, как Звягинцев покинул  блиндаж
Федюнинского, он ощутил блаженное чувство тепла. Холодно  было  в  машине.
Холодно на Ладоге. Холодно было в Смольном.  Холодно  в  цехах.  И  только
сейчас Звягинцев почувствовал, что согревается.
   Он стянул с ног валенки, размотал портянки, потом  снял  гимнастерку  и
бриджи и лег в постель.
   Тяжелые думы овладели Звягинцевым. Когда он получил  задание  от  штаба
ВОГа, у него  не  было  ни  малейшего  сомнения  в  том,  что  сумеет  его
выполнить. То, что он увидел и  услышал  на  собрании  партийного  актива,
укрепило эту уверенность.
   Но  факты,  страшные  факты,  с  которыми  он  столкнулся  на   заводе,
постепенно подтачивали эту убежденность...
   Звягинцев умел многое: финская кампания и месяцы этой войны  не  прошли
для него даром. Он смог построить в  срок  укрепления  на  выделенном  ему
Лужском участке. Научился командовать людьми  в  бою.  Поднимал  бойцов  в
атаку, когда огонь пулеметов прижимал их  к  земле.  Знал,  как  заставить
преодолеть чувство страха. Он уже многое знал и многому научился...
   Но как поднять рабочих Кировского завода, готовых - он не сомневался  в
этом ни минуты - пожертвовать всем, даже жизнью, во  имя  спасения  своего
завода,  своего  родного  города,  но  не  имеющих  физических  -   именно
физических - сил, чтобы это совершить, Звягинцев не знал.
   - Спишь, майор? - услышал он голос Королева.
   - Нет. Не сплю...
   - Тогда... расскажи что-нибудь.
   - Рассказать? - недоуменно переспросил Звягинцев. - Что рассказать?
   - Ну... что-нибудь... Как там... на фронтах? Ты человек военный, больше
нашего знаешь...
   И Звягинцев понял, чего ждет Королев, что ему  необходимо.  Понял,  что
должен дать ему то, что хоть в какой-то мере могло заменить хлеб, которого
не было, топливо, которое собирали  по  крупицам,  погасшим  электрический
свет...
   - На нашем фронте, Иван Максимович, - сказал  Звягинцев,  приподнимаясь
на локте, - я имею в  виду  пятьдесят  четвертую,  готовится  наступление.
Погоним немцев от Волхова. А потом восстановим сообщение между Тихвином  и
Волховом, и тогда доставка продовольствия в Ленинград  сразу  возрастет  в
несколько раз.
   - А... Москва? Не знаешь?..
   - Москва?..
   Звягинцеву захотелось рассказать Ивану Максимовичу то, что  он  недавно
услышал от его брата, полковника Королева, сообщить, что под Москвой  наши
войска ведут наступление, но он сдержался.
   В штабе 54-й ему не раз доводилось слышать разговоры,  что  наступление
немцев под Москвой выдохлось. Это говорили и в начале ноября,  и  особенно
после речи Сталина на торжественном заседании и его выступления с  трибуны
Мавзолея, когда слова Верховного, что Германия  продержится  еще  полгода,
самое большее "годик", были восприняты как подтверждение того, что  у  нас
уже накоплено достаточно сил и оружия, чтобы погнать  врага  вспять...  Но
проходили  дни,  а  слухи  о  новом  продвижении  врага  к  Москве  гасили
вспыхнувшие в душах людей надежды.
   Нет, Звягинцев боялся сказать что-либо  определенное  о  положении  под
Москвой.
   И Королев, очевидно, понял причину его молчания.
   - Что ж, - твердо  сказал  он,  -  наша  совесть  чиста.  Ленинградская
совесть. Мы дали Москве все, что могли. Танки дали, пушки, мины... И будем
давать...
   - Не только это, - взволнованно сказал Звягинцев, - главное - мы  армии
немецкие здесь сковали.
   Он помолчал, потом тихо, с явным сомнением в голосе произнес:
   - Иван Максимович, скажи по совести, как  ты  думаешь,  удастся  завтра
поднять людей на строительство? Честно скажи!
   - Все, что в силах рабочих, они сделают. Но сил-то... сил нет, - угрюмо
ответил Королев и, обрывая себя, добавил: - Ладно, майор, давай спать.
   Звягинцев повернулся на бок, лицом к печке. Но сон не шел и не шел.  Он
смотрел на тлеющие угли,  потом  перевел  взгляд  на  аккуратно  сложенные
брикеты, представил себе людей, разгребающих снег. И среди них того  парня
- Савельева. И недавний разговор с ним вновь зазвучал в ушах.
   Часы... Суровцев... Вера, Вера, Вера!..
   Неужели это все-таки она, Вера?! Да-да, это она, она...
   Он-то, Звягинцев, знал, кого она  ждет...  Даже  намек  Савельева,  что
Суровцев влюбился в Веру, не  ранил  его  столь  больно,  как  эти  слова:
"Только, как я полагаю, у Веры другой кто-то был. Все ждала  его..."  Так,
кажется, он сказал, этот парень?..
   - Спишь, Максимыч? - спросил Звягинцев.
   - Не сплю.
   - Тогда расскажи мне еще о Вере.
   - Я же тебе говорил, что не  видел  ее  давно.  С  тех  пор,  как  мать
похоронили.
   - Слушай, Максимыч, - с трудом подбирая слова, сказал  Звягинцев,  -  а
тот... ну, тот парень... Валицкий этот! Где он сейчас? Они... как думаешь,
встречаются?
   - Не знаю, майор, - ответил Королев и неожиданно  спросил:  -  А  ты...
любишь ее?..
   - Я... я... - растерянно проговорил Звягинцев. - Мне хочется, чтобы  ей
было хорошо. Я понимаю: сердцу не прикажешь... Но ей не  будет,  не  может
быть хорошо с этим Валицким. Он плохой человек!
   - Война покажет... - после долгого молчания  произнес  Королев.  -  Что
хорошо и что плохо. В каждом... От войны не скроешься. Ее не обманешь.  Ты
отца его помнишь? Он ведь одно время на нашем заводе работал.
   Звягинцев вспомнил старика Валицкого,  взъерошенного,  без  пиджака,  с
обрубком водопроводной трубы в руках.
   - Помню, чудной какой-то старик... чудной. Но храбрый. И все-таки  если
у него такой сын, то...
   - Знаешь слова: "Сын за отца не отвечает"?
   - Так то сын...
   - А бывает и наоборот. Все в жизни бывает, жизнь -  штука  сложная,  ее
штангелем не измеришь. Ты речь Валицкого, случаем, не слышал?
   - Какую речь?
   - По радио. Я вот слышал. Боевая речь. Настоящая. Послушал и даже вроде
бы сильнее себя почувствовал... Говорю тебе, война  настоящую  цену  людям
определяет.
   - Иван Максимыч! Как повидать Веру?
   - Как повидать? Съезди к ней в госпиталь. Я вот никак не выберусь. Да и
она, видно, не может оттуда отлучиться.
   - Но у меня нет адреса.
   - Адреса нет?.. Разве она тебе его не давала?
   Что Звягинцев мог ему ответить? "Нет, не давала"? Или:  "Давала,  но  я
потерял  блокнот..."?  "Нет,  неправда,  я   сменил   блокнот,   выбросил,
уничтожил, чтобы забыть о ней, забыть навсегда..."?
   Да разве только в адресе было дело!..
   - Не нравится, говоришь, тебе парень этот, Валицкий? - спросил Королев.
   - Да, не нравится! - убежденно произнес Звягинцев. - Он плохой человек.
Он не мог, не имел права возвращаться, оставив Веру там, у  немцев.  Трус!
Поверьте, я говорю это не из... Он трус!
   - А ты? - неожиданно жестко спросил Королев.
   - Я? Я трус?! - даже захлебнувшись, воскликнул Звягинцев.
   - Выходит, что да, - ответил Королев. - Говоришь, что  не  из  ревности
того парня плохим считаешь. И в то же время шага не делаешь,  чтобы  Верку
от плохого человека защитить. Разве это не  трусость?  Хоть  двумя  своими
орденами и блестишь, все равно выходит, что трус.
   - А что же... что я мог... Что я могу сделать? - растерянно  проговорил
Звягинцев.
   Сначала старик ничего не ответил. Потом проговорил:
   - Плохие ты сейчас слова сказал, Алешка.
   - Плохие? - не понял Звягинцев. - Чем?
   - Ну... как тебе объяснить?  Опасные  слова.  Их  человек  от  бессилия
произносит.  Или  когда  решиться  на  что-то  важное  не   может.   Вроде
самооправдания они... Ну, давай спать.
   И Королев повернулся лицом к стене.
   - Нет, подождите, Иван Максимович, - торопливо проговорил Звягинцев.  -
Ведь действительно, что же я могу сделать? Разве  сердцу  прикажешь?  Если
она его любит?! Ну как бы вы поступили на моем месте? Иван Максимович,  вы
меня слышите?..
   Королев молчал. Он явно давал понять, что разговор окончен.
   Звягинцев тоже повернулся  к  стене  и  закрыл  глаза.  "Пойти  туда?..
Разыскать  ее?..  -  лихорадочно  думал  он.  -  Спросить?   Но   о   чем?
Предостеречь? Но разве это поможет?.."
   Он  старался  представить  себе  Веру,  какая  она  сейчас.  Но   образ
расплывался в каком-то красновато-желтом тумане.
   И вдруг ему показалось, что он видит женские глаза. Нет, это были не ее
глаза, не Веры. Это были глаза той, другой женщины, с мертвым ребенком  на
руках. И в них - упрек и мольба...


   Когда Звягинцев проснулся, Королева в комнате уже не было. Он  поспешно
взглянул на  часы.  Стрелки  показывали  четверть  девятого.  В  девять  в
помещении механического цеха было назначено собрание.
   Звягинцев стал торопливо  одеваться.  И  только  тут  заметил,  что  из
голенища его валенка торчит клочок бумаги - записка.  Поднес  к  глазам  и
прочел: "Вода в ведре за дверью. Поешь в цеховой столовой, Королев".
   Печка давно прогорела, но Звягинцев  не  чувствовал  холода.  Зачерпнув
стоявшей возле ведра  кружкой  ледяную  воду,  он  умылся,  потом  наскоро
побрился и побежал в механический цех.
   Первое, на что он обратил внимание на заводском дворе, это то,  что  из
невидимых репродукторов разносился не стук метронома, а  какая-то  веселая
мелодия.
   Звягинцев понимал, что музыка эта в любую  минуту  может  оборваться  и
тогда на мгновение наступит молчание, а потом голос Дашкевича или  другой,
незнакомый, объявит, что начался обстрел. Но  пока  обстрела  не  было.  А
музыка вливала бодрость.
   Заводской двор был не таким пустынным, как вчера. Время от  времени  по
накатанной дороге проезжали полуторки с  прикрытым  брезентом  грузом.  На
одной из машин ветер отогнул угол брезента, и Звягинцев увидел, что  кузов
нагружен корпусами мин.
   С разных  концов  заводской  территории  к  механическому  шли  люди  с
винтовками, карабинами, а кое-кто и с автоматом в руках.  Ясно  было,  что
это и есть бойцы вооруженного  отряда.  Звягинцев  оглядел  этих  усталых,
истощенных людей и  подумал,  что  в  54-й  подобного  рода  подразделение
немедленно отправили бы в резерв на отдых.
   Было без четверти девять, когда Звягинцев вошел в цех и  снова,  как  и
вчера, оказался в полумраке, едва рассеиваемом  коптилками.  Расставленные
на  стеллажах,  на  сохранившихся  в  дальнем  конце  цеха  станках,   они
показались Звягинцеву похожими  на  звезды,  мерцающие  на  низком  ночном
небосводе.
   - А я боялся - проспишь, майор! - услышал он голос  Королева.  -  Хотел
уже Савельева за тобой послать. Ел что-нибудь?
   - После успею, - ответил Звягинцев.
   - Нет, майор, этим делом пренебрегать не полагается. Да  с  нашей  едой
долго и не задержишься, не бойся. Карточки о собой?
   - Карточки? - переспросил Звягинцев: за два последних месяца  он  отвык
от этого слова, но тут же вспомнил, что еще вчера  получил  взамен  своего
продаттестата коричневый листок, разграфленный на маленькие квадратики.
   - Карточки есть, - кивнул он.
   - Ну, тогда пойдем.
   Звягинцев шел за Королевым и рассматривал глубокие, выдолбленные  прямо
в цементном полу щели, достаточно большие, чтобы в каждой  мог  уместиться
во время обстрела десяток человек.
   Здесь, в цехе, тоже  были  установлены  репродукторы,  и  под  каменным
сводом музыка звучала особенно громко.
   Следуя за Королевым, Звягинцев очутился в закутке, образованном с одной
стороны кирпичной стенкой, с другой - дощатой перегородкой, в которой было
проделано узкое окошко.
   - Давай свою карточку, - сказал Королев.
   Звягинцев  торопливо  полез  за  борт  полушубка,  вытащил  из  кармана
гимнастерки сложенный вчетверо коричневый листок и протянул его Королеву.
   - Питаться будешь при заводоуправлении, - пояснил Королев, - а  сегодня
здесь, с рабочим классом позавтракаешь... - И добавил с усмешкой:  -  Меню
одинаковое.
   Он склонился к окошку и сказал, отдавая карточку:
   - Ну-ка, Таня, держи, покормить товарища майора надо...
   Через минуту женщина протянула в окошко тарелку и карточку, из  которой
был уже вырезан уголок.
   "Как шагреневая кожа!" - с горечью подумал  Звягинцев,  вспомнив  вдруг
еще в школе читанную им повесть Бальзака, и сунул карточку в карман.
   В тарелке было ложки две жидкой каши. Звягинцев попробовал ее  -  смесь
пшена с чем-то, напоминающим опилки.
   Не разжевывая, Звягинцев проглотил эту горячую жижу, запил кипятком без
сахара, и они с Королевым вернулись в основное помещение цеха.
   Здесь уже собралось много народу.  В  полумраке  трудно  было  отличить
мужчин от женщин, подростков от взрослых - в ватниках и шапках-ушанках все
выглядели одинаково.
   Звягинцев поздоровался с Длугачом, Алексеенко, Дашкевичем.
   - Значит, предложение такое, - сказал Алексеенко. - Я открою,  директор
скажет несколько  слов  о  текущих  делах,  а  затем  слово  вам,  товарищ
Звягинцев.  Начинаем?..  -  И  обратился  к  стоявшему  рядом  незнакомому
человеку: - Позвони на узел, чтобы громкость  радио  убавили,  -  говорить
невозможно. Что ж, товарищи, пошли.
   У дальней стены цеха на каменном возвышении, ранее служившем, очевидно,
фундаментом какого-то станка, стоял стол, за ним  -  несколько  табуреток.
Руководители завода поднялись гуда с трудом, поддерживая друг друга.
   Алексеенко громко сказал:
   - Начинаем, товарищи! Подходите поближе!
   Люди столпились возле возвышения, задние тонули в полумраке.
   Музыка была теперь едва слышна. Разговоры тоже смолкли.
   - Савельев! - вполголоса позвал Алексеенко.
   - Здесь Савельев! - раздалось в ответ, и Звягинцев, обернувшись, увидел
своего вчерашнего  знакомого,  примостившегося  сзади  на  полу,  у  самой
стенки.
   - Пойди встань у репродуктора, - сказал Савельеву  Алексеенко.  -  Если
обстрел объявят, дашь знать.
   Тот молча ушел.
   -  Собрание  членов  вооруженного  отряда  Кировского  завода  и   всех
присутствующих  здесь  рабочих-кировцев  объявляется  открытым!  -  громко
произнес Алексеенко. - Товарищи! Прежде всего я хочу передать  вам  привет
от наших  товарищей-кировцев  из  Челябинска.  Вчера  мы  получили  оттуда
очередное письмо. На этот раз от токаря Василия Гусева, который  у  нас  в
цехе МХ-2 работал.
   С этими словами Алексеенко вытащил из кармана ватника сложенный листок,
развернул его и, наклонясь к стоявшей на столе коптилке, сказал:
   - Ну, тут вначале поздравление  с  праздником  Седьмого  ноября  -  как
видите, письмо шло долго. Дальше товарищ Гусев пишет,  как  добирались  до
Челябинска, как бомбил их враг по дороге, ну, об этом мы знаем  из  других
писем. А вот дальше:
   "Работаю я в цехе, который так же, как и на Кировском, называется МХ-2.
Что мы тут делаем, объяснять не надо, сами знаете. В некоторых новых цехах
еще крыши не достроены, так что, случается, и эмульсия замерзает, и кожа к
металлу пристает, если голыми руками возьмешься. Кроме кировцев, тут много
и местных работает, но скажу без  бахвальства:  мы,  кировцы,  -  основной
костяк, и все остальные на нас равняются. Работаем по двенадцать  часов  в
сутки, и одна мысль у всех: что еще сделать, что предложить, чтобы хоть на
одну деталь, на один..." - Алексеенко оторвался от письма и пояснил: - Ну,
тут одно слово военной цензурой вымарано, но нам-то  ясно,  что  о  танках
речь идет. Читаю дальше: "Иногда, чаще в ночные  смены,  приезжает  к  нам
секретарь обкома товарищ..." Ну, тут снова черной тушью фамилия  вымарана,
чтобы, значит, нельзя было определить,  где  завод  находится.  И  дальше:
"...обойдет рабочих у станков, расспросит, выслушает, а  потом  объясняет,
что значат  для  фронта  несколько  лишних,  сверхплановых..."  Тут  снова
вычерк, но понятно  -  опять  о  танках  он.  "Послушаешь  его,  и  сердце
гордостью наполняется, что  из  твоих  деталей  соберут  сейчас..."  Снова
вычерк... "который станет грозой для фашистских убийц".
   Ну, а дальше, - кладя письмо на стол, сказал Алексеенко, - идут  личные
пожелания отдельным нашим рабочим, знакомым Гусева, а в  конце  -  рабочий
кировский привет  всему  нашему  коллективу.  Предлагаю  от  вашего  имени
поручить комитету комсомола написать товарищу Гусеву ответ. Сказать  нашим
братьям-кировцам, что чести заводской не уроним... Словом, все, что  надо,
сказать. Нет возражений?.. Принято. Теперь, товарищи,  о  наших  делах.  С
продовольствием все еще плохо, скрывать тут нечего. Вы знаете, что  сейчас
население получает фактически только хлеб, остальные продукты выдаются раз
в декаду, да и то, будем говорить прямо, не всегда. Несмотря на  Ладожскую
трассу, с питанием пока плохо, хуже, чем осенью. Да, товарищи, это так.  В
сентябре, например, из ста сорока шести тонн общего расхода мяса  примерно
пятьдесят  тонн  выделялось  в  столовые,  и  рабочие   получали   кое-что
дополнительно к пайку. А сейчас город в состоянии  выделить  для  столовых
лишь десять тонн мяса, да и то только важнейшим оборонным предприятиям,  в
том числе и нашему, конечно. Подавляющая часть  населения  снабжается  еще
хуже, чем мы. Для чего я это говорю, товарищи? Для того, чтобы  вы  знали,
что городской комитет партии даже в этих тяжелейших условиях  делает  все,
чтобы рабочий класс Ленинграда получал максимум возможного.  -  Алексеенко
провел рукавом ватника по лбу, точно стирая выступивший пот, хотя  в  цехе
было очень холодно. - Теперь  о  перспективах.  Перспектива  у  нас  одна:
прорыв блокады. Не хочу, не имею права обнадеживать вас и утверждать,  что
это произойдет в ближайшие дни. Немцы  рвутся  к  Москве,  пытаются  взять
реванш на юге за потерю Ростова. Но Ставка, - Алексеенко повысил голос,  -
и лично товарищ Сталин ни на минуту  не  забывают  о  Ленинграде.  Недавно
товарищ Васнецов сказал мне, что у него не  было  ни  одного  разговора  с
товарищем Сталиным, в конце которого Верховный главнокомандующий не просил
бы передать ленинградцам братскую, большевистскую благодарность за то, что
мы  сковываем  здесь  армии  фон  Лееба,  не  даем   Гитлеру   возможности
перебросить дополнительные войска под  Москву.  Так  вот  о  перспективах.
Военный совет предпринимает  все  для  того,  чтобы  увеличить  пропускную
способность Ладожской трассы. Продовольствие Ленинграду  сейчас  шлет  вся
страна; задача в том, чтобы,  несмотря  на  обстрелы  и  бомбежки  трассы,
доставить его в город. Вот так, товарищи! Заниматься агитацией я не буду -
на Кировском это излишне. Скажу лишь: надо выдержать! Выдержать,  выстоять
надо, товарищи!.. А теперь, -  уже  садясь  на  табуретку,  устало,  точно
последние слова отняли у него все силы, закончил Алексеенко, - слово имеет
товарищ Длугач.
   Речь  директора  завода  была  очень  короткой.  Длугач  сообщил,   что
дополнительное  задание  Ставки  коллектив  не  только  выполнил,   н