неотрывно  следили  за  выражением  его
лица, ждали каких-то важных, решающих слов.
   Но Сталин молчал.
   В напряженной тишине, казалось, никто не заметил, как в  комнате  снова
появился Молотов. Глухим голосом, не обращаясь ни к кому в отдельности, он
произнес:
   - Германское правительство объявило нам войну.
   Эти слова застали Сталина на его пути в дальний угол комнаты.
   Услышав их, он круто повернулся. И именно в этот  момент  все  увидели,
что в нем произошла какая-то неуловимая, но несомненная перемена.
   Он сделал несколько неуверенных  шагов,  но  не  по  своему  привычному
маршруту, а в глубь комнаты. Потом все так же, будто ничего не видя  перед
собой, подошел к столу и медленно, точно ощупью,  опустился  на  свободный
стул. Он сидел ссутулившись, опустив голову, положив на стол свою набитую,
но так и не зажженную  трубку.  В  воображении  миллионов  людей  навсегда
слитая с рукой Сталина, являющаяся как бы естественным  продолжением  этой
руки, она одиноко и никчемно лежала на широком столе - маленький изогнутый
кусок дерева. Наконец Сталин  поднял  голову  и,  протягивая  указательный
палец в сторону военных, сказал:
   - Дайте немедленно директиву, чтобы наши войска отбили атаки врага. Но,
- продолжал он,  неожиданно  повышая  голос  и  точно  споря  с  невидимым
оппонентом, - прикажите пока  не  пересекать  границу.  -  Он  помолчал  и
добавил уже тише: - Кроме авиации. Идите.
   Последнее слово он произнес почти  в  своей  обычной  спокойно-властной
манере, но тем не менее все с горечью ощутили, что на этот раз  его  голос
прозвучал как-то ненатурально.
   Сталин был подавлен, угнетен, и это поняли все.
   ...Ни на следующий день, ни в ближайшие двое суток ни  Сталин,  ни  его
ближайшие товарищи по руководству еще не могли представить себе, как будут
развиваться военные  события,  до  конца  предвидеть  масштабы  опасности,
нависшей над страной.
   И Сталин и члены Политбюро были убеждены в мощи Красной Армии.  Они  не
сомневались в том, что враг в самое ближайшее время будет отбит и выброшен
с  советской  территории,  -  сведения  о  самоотверженном   сопротивлении
пограничников и стойкой обороне войск на Украине как будто подтверждали их
уверенность.
   На Шауляйском и Рава-Русском направлениях враг,  вклинившийся  на  нашу
территорию, был разбит и отброшен за границу. На Юго-Западном  направлении
советские войска отбили захваченный немцами Перемышль...
   Но одновременно накапливались другие, тревожные, угрожающие факты.
   Еще во второй половине дня 22 июня фронтам был отдан приказ  перейти  в
решительное наступление на направлениях главных ударов  врага.  В  течение
последующих трех дней стало ясным, что предпринятое контрнаступление  хотя
и, несомненно,  задержало  продвижение  врага,  однако  явно  не  достигло
поставленных целей. Все новые и новые донесения свидетельствовали  о  том,
что замысел ответного удара и перенесения боевых  действий  на  территорию
противника не  может  быть  осуществлен.  Ослабленные  большими  потерями,
советские войска, несмотря на то что сражались самоотверженно, не  были  в
состоянии ни остановить врага,  ни  ликвидировать  его  глубокие  прорывы.
Особенно тяжелая обстановка создалась в Белоруссии.
   Поздним вечером Сталин и несколько сопровождавших его членов  Политбюро
неожиданно появились в здании Наркомата обороны на улице Фрунзе.
   Входя в кабинет наркома, Сталин был спокоен и  уверен  в  себе.  Однако
именно там, в центре военного  руководства  страны,  он  впервые  со  всей
конкретностью ощутил масштабы  надвигающейся  опасности.  Танковые  группы
противника стремились клещами охватить Минск, и казалось, ничто  не  может
противостоять их движению. Связь с нашими отступающими под  ударами  врага
войсками была нарушена...
   Обычно внешне спокойный, медлительный в разговорах и движениях,  Сталин
на этот раз не смог сдержаться. Он обрушился с гневными, обидными упреками
на руководителей наркомата  и  Генштаба.  Потом,  ни  на  кого  не  глядя,
поникший, ссутулившийся, вышел из здания, сел в  машину  и  уехал  в  свой
кунцевский дом.
   ...Никто не знал, о чем думал Сталин в течение  последующих  нескольких
десятков часов. Его никто не видел. Он не появлялся  в  Кремле.  Никто  не
слышал его голоса в телефонных трубках. Он никого не звал. И никто из тех,
кто в эти дни  ежечасно  ожидал  его  вызова,  не  решался  ехать  к  нему
незваным...
   На  членов  Политбюро,  наркомов,  руководителей   Наркомата   обороны,
Генштаба и Политического управления армии сразу же обрушились тысячи  дел,
больших и малых, связанных с осуществлением военных мероприятий в стране и
на фронтах. Никто не бездействовал.
   Однако, с утра и до глубокой ночи занятые неотложными  делами,  они  не
раз спрашивали себя: где же Сталин? Почему он молчит?
   Что же делал, о чем  думал  этот,  казалось,  всесильный  и  всезнающий
человек в те долгие, страшные часы? Об этом можно только гадать. В ту ночь
он вышел из здания Наркомата обороны точно в трансе, ничего  и  никого  не
видя. Сел в машину. Мелькнули светофоры, глухо крякали гудки-"кукушки", по
звуку которых шарахались в сторону попутные встречные автомобили. Неслышно
распахнулись глухие ворота кунцевской дачи...
   Быть может, он  молча  прошел  в  комнату,  служившую  ему  столовой  и
кабинетом, сдвинул в сторону ворох бумаг и газет,  сел  и  ощутил  сильную
боль в области сердца. С недоверием прислушался к ней. Он редко болел и  к
врачам относился с пренебрежением крепкого, здорового человека.
   Правда, один или два раза в году он все  же  разрешал  врачу  осмотреть
себя. В столовой, в буфете, стояло несколько пузырьков  с  лекарствами  на
экстренный случай. Но Сталин никогда не прибегал к ним.
   И вот сейчас, быть может в первый  раз  за  долгие  годы,  он  пошел  в
столовую, к буфету, открыл его, поглядел на пузырьки и, не дотронувшись до
них, чисто механическим движением закрыл дверцу.
   Медленно, необычной  для  него  шаркающей  походкой  пошел  по  мягкому
пушистому ковру - единственному, пожалуй, предмету роскоши, допущенному  в
этот дом, остановился у окна, посмотрел в сад.
   Он любил в начале дня сидеть и читать в беседке,  окруженной  вишневыми
деревьями, любил глядеть на белый цвет яблонь.
   Он раскрыл окно, сделал глубокий  вдох,  но  не  почувствовал  обычного
запаха смешанных ароматов растений. Ему показалось,  что  воздух  наполнен
едкой гарью. Он закрыл окно, вернулся к длинному столу, снова сел.
   "Как же это могло произойти? Как?.. Почему наши  войска  отступают?"  -
мысленно задал себе вопрос Сталин.
   И это был тот самый вопрос, который очень скоро  станут  задавать  себе
миллионы советских людей в тылу и на фронте.
   И он не мог найти ответа на этот вопрос. Рефлексия  обычно  была  чужда
Сталину. Он всегда казался решительной, даже грубой в  своей  цельности  и
устремленности  натурой.  Сомнения,  колебания  Сталин  считал   серьезным
человеческим пороком - Гамлет был тем  образом  в  мировой  литературе,  к
которому он чувствовал наибольшую неприязнь.
   И тем не менее цельному, казалось бы, характеру Сталина и его поступкам
были свойственны серьезные противоречия.
   Да, с одной стороны, он был революционером, беспредельно преданным идее
построения  коммунизма.  По  его  инициативе   принимались   и   под   его
руководством осуществлялись все  кардинальные  решения  в  стране.  С  его
именем была связана борьба  партии  против  различных  оппозиций,  которых
объединяло неверие в возможность построения социализма в России вообще или
в темпы его построения. Он стоял во главе Центрального Комитета в те годы,
когда осуществлялась коллективизация и индустриализация страны - процессы,
которые по их влиянию на психологию миллионов людей, по глубине связанного
с ними технического прогресса можно было бы назвать второй  революцией.  С
его  именем  было  связано  превращение   Советского   Союза   в   могучее
индустриальное  государство.  Казалось,  Сталин  всегда  шел  вперед,   не
оглядываясь.
   В нем жило обостренное чувство времени,  его  течения.  Лимит  времени,
сознание, что "это надо успеть", "успеть", пока есть  "передышка",  задача
использовать противоречия в стане врагов коммунизма,  выиграть  время  для
укрепления мощи Советской страны - все это лежало  в  основе  тех  главных
решений, которые принимал Сталин.
   И до сих пор казалось, что, и принимая и руководя  осуществлением  этих
решений, Сталин был всегда прав.
   Что же произошло теперь? Почему вопреки его твердой уверенности в  том,
что начало войны можно  еще  отдалить,  она  все  же  разразилась?  Почему
отступают наши войска?..
   ...Он сидел, сразу постаревший на несколько лет, так непохожий на того,
известного по портретам, которого два раза в году люди видели  на  трибуне
Ленинского мавзолея, того вечно бодрствующего Сталина,  на  чьем  лице  не
было следов  оспы,  а  черные  волосы  были  недоступны  седине,  Сталина,
казалось никогда не снимающего своей  наглухо  застегнутой  серой  куртки,
никогда не расстающегося с изогнутой трубкой, того Сталина, о  котором  он
сам иногда говорил в третьем лице...
   Он сидел, низко склонившись над столом, и задавал себе эти  мучительные
вопросы. Он  спрашивал  себя:  как  могло  случиться,  что  самое  грозное
событие,  о  котором  он  размышлял  постоянно,  об   опасности   которого
неоднократно предупреждал  партию  и  народ  в  своих  речах  и  докладах,
возможность которого, казалось, всегда учитывал, -  как  могло  случиться,
что это событие все же застало его неожиданно?
   В чем же заключалась ошибка, в чем?! Почему отступают наши войска?
   Может быть, обороне страны  не  уделялось  достаточно  внимания?  Может
быть,  на  нее  жалели  средства?  Может  быть,  лучшие  умы   страны   не
привлекались для создания новейшей военной техники? Может  быть,  армия  и
народ не воспитывались в духе постоянной мобилизационной готовности? Может
быть, недооценили  Гитлера,  его  армию,  забыли  об  опасности  немецкого
фашизма, убаюкали себя и народ мыслью о несокрушимости Красной Армии?
   "Нет, нет!" - мысленно отвечал Сталин.
   Ведь ни одно важное решение не принималось без учета военной опасности.
Каждый  час,  сутки,  месяц  воспринимались  только  как   отсрочка,   как
передышка, которую надо использовать, не щадя  сил  и  средств.  Разве  за
какие-нибудь десять  лет  наша  артиллерия  не  возросла  в  семь  раз,  а
противотанковая и танковая - в семнадцать? В семнадцать раз! По  существу,
заново созданы наши танковые войска, в шесть  раз  увеличилось  количество
самолетов! Пятьсот новых кораблей  получил  Военно-Морской  Флот  -  разве
этого мало? Разве можно было требовать  больше  от  народа,  который  имел
только каких-нибудь десять лет для  того,  чтобы  в  необозримо  огромной,
нищей, крестьянской стране создать собственную индустрию, создать, не имея
опыта, путем лишений, страданий, без всякой помощи извне?
   Разве тревожная мысль о  грядущей  войне  не  пронизывала  произведения
писателей, кинофильмы, не звучала в песнях, не кричала с  плакатов?  Разве
сам он, Сталин, произнес хотя бы одну речь, в которой не предупреждал бы о
военной опасности?
   Так почему же, почему война все  же  обрушилась,  как  лавина  с  горы?
Почему горят наши  самолеты  на  аэродромах,  почему  не  производит  свой
всесокрушающий залп артиллерия, почему отступают бойцы?
   ...Он, ссутулившись, неподвижно сидел  у  длинного,  узкого  стола  над
грудой беспорядочно сдвинутых  бумаг  и  газет.  За  широким  окном  сияло
солнце, благоухал  сад,  ни  одного  звука  не  доносилось  извне  в  этот
загородный, окруженный лесом дом.
   Никто из имевших сюда доступ никогда еще не видел Сталина  таким  -  ни
начальник охраны с его многочисленным штатом, ни старая  женщина,  которая
каждую ночь в положенный час стелила ему постель на софе и  убирала  ее  в
полдень, когда Сталин уходил в беседку...
   Тихо заглядывая в полуоткрытую дверь столовой, они  украдкой  наблюдали
за ним, неподвижно сидящим. Им казалось, что он спит.
   Но Сталин не спал. В его ушах, в его сознании звучали голоса, грохотали
артиллерийские разрывы. И ему хотелось своим внутренним голосом заглушить,
перебороть, подавить все эти звуки.
   "Нет, нет! - говорил этот внутренний голос. - Мы готовились к войне, не
дремали! Не проходило  недели,  чтобы  военные  не  докладывали  Политбюро
проекты  новых  вооружений,  каждый  месяц  мы  выезжали  на  аэродромы  и
полигоны, чтобы лично убедиться в боеспособности новой техники. Разве танк
"Т-34" не продемонстрировал совсем недавно своих замечательных достоинств?
Разве у какой-либо армии в мире есть такой  танк?  Разве  полеты  Чкалова,
Громова, Коккинаки, Гризодубовой не были объективным доказательством  мощи
нашей авиационное техники и замечательного искусства летчиков?
   Но тогда, может быть, ошибка  в  другом?  Может  быть,  она  кроется  в
советско-германском пакте?..
   Нет! Он был необходим, неизбежен, этот договор. На  него  было  нелегко
пойти, но этого требовали интересы страны.
   Разве не западные державы саботировали наши многолетние усилия  создать
коллективную безопасность против фашистской агрессии? Разве не они предали
мир в Мюнхене? Разве не Чемберлен  и  Даладье  прислали  в  Москву  пешек,
которые не имели полномочий не только на то, чтобы  заключать  действенный
пакт против Гитлера, но и на принятие хотя бы частных военных решений.
   Что ответили они, эти заклятые враги коммунизма, когда мы хотели помочь
Чехословакии и помешать захватить ее Гитлеру?  Что  сделала  Франция?  Она
отказала  в   военной   помощи   Чехословакии.   Что   ответило   польское
правительство? "Ни один советский солдат не будет пропущен через  польскую
территорию!" Как  поступил  Бенеш?  Он  предпочел  пренебречь  помощью  со
стороны Советского Союза и капитулировал перед Гитлером. Англия и  Франция
все делали для того, чтобы "ублаготворить" Гитлера, лишь бы он повернул на
Восток, против Советского Союза... Так что же нам оставалось делать, что?!
   Да, нелегко было  заключить  этот  пакт...  Но  разве  он  не  дал  нам
возможности почти два года жить в мире, когда в Европе уже полыхала война?
Разве мы не сумели далеко отодвинуть наши границы? И разве  это  был  пакт
покорности? Нет, мы зорко следили за происками врага. Когда было надо,  мы
не боялись говорить с ним голосом великой державы. Разве Молотов поехал  в
Берлин как проситель?..
   Так почему же, несмотря на все принятые  меры,  немецкий  удар  все  же
застал нас врасплох? Почему? - с яростью,  с  горечью,  с  болью  мысленно
спрашивал себя Сталин. - Допустили ли мы какой-то роковой просчет или  мне
не в чем упрекнуть себя?.."
   И он не находил ответа на этот неумолимый вопрос. В те дни  он  не  мог
найти его, ибо этого человека  отличали  не  только  сила  воли,  огромный
политический опыт, ум и преданность делу коммунизма, но  и  другие  черты,
логически, казалось, несовместимые с первыми: с каждым годом укреплявшаяся
вера в свою непогрешимость, подозрительность и неоправданная жестокость  -
не просто жесткость, необходимая в борьбе с врагами  революции,  а  именно
жестокость, с которой он так часто бил и по своим...
   Нет, не в том заключалось дело,  что  к  войне  не  готовились,  -  все
последние годы, месяцы заботы об армии были главными заботами партии,  ЦК,
правительства. Ей старались  дать  максимум  того,  что  могла  произвести
только что созданная социалистическая индустрия.
   И конечно, не в пакте с Гитлером заключался сталинский просчет, -  этот
непрочный договор был вынужденным, неизбежным, предопределенным мюнхенским
предательством великих капиталистических держав, поставивших  своей  целью
развязать руки Германии, натравить ее на Советский Союз.
   Просчет был в другом. И он отражал  именно  противоречивость  характера
Сталина,  авторитарность  его  мышления,  причудливое  сочетание   в   нем
творческих и догматических элементов.
   Убежденный с момента прихода Гитлера к  власти  в  возможности  и  даже
неотвратимости его нападения на Советский Союз, ежечасно  ожидавший  этого
нападения после того, как стало очевидным, что Англия и Франция  не  хотят
вместе с  Советским  Союзом  обуздать  Гитлера,  но,  наоборот,  стремятся
сделать  все  для  того,  чтобы   немецкий   диктатор   мог   напасть   на
социалистическую страну, не опасаясь за свой  тыл,  Сталин,  когда  Гитлер
вопреки ожиданиям начал войну на Западе, неоправданно успокоился.
   Он снова насторожился в период "странной войны" Германии с Францией, во
время подозрительного бездействия немецких войск на линии Мажино, -  мысль
о том, что Гитлер в это время ведет переговоры  с  продажными  правителями
Франции, снова обострила бдительность Сталина.
   Однако, когда началась  война  Германии  с  Англией,  Сталин  пришел  к
убеждению, что Гитлер увяз надолго. В возможность покорения Англии  силами
одной лишь немецкой авиации он, разумеется, не верил. Высадка же  немецких
войск на острова через Ла-Манш представлялась ему делом трудным, требующим
от Гитлера затраты огромных людских  резервов  и  техники,  -  недаром  от
подобной попытки  в  свое  время  отказался  даже,  казалось,  непобедимый
Наполеон.
   Так или иначе, рассуждал Сталин, если Гитлер и решится перенести  войну
на английскую территорию, у Советского  Союза  будет  как  минимум  год  в
резерве. Возможность же того, что  Германия  нападет  на  Советский  Союз,
одновременно ведя изнурительную войну с  Англией,  представлялась  Сталину
нереальной. Конечно, рассуждал он, все эти события хотя и  отодвигают,  но
отнюдь не уничтожают перспективы советско-германской войны. Однако  расчет
подсказывает, что Гитлер, даже  если  он  покорит  Англию  и,  обуреваемый
жаждой мирового господства, повернет свою армию на Восток,  то  эту  новую
войну он начнет значительно ослабленным, без реальных шансов на успех.
   Разумеется, должно  быть,  думал  Сталин,  остается  другая  опасность:
правители Великобритании до сих пор не расстались  со  своей  вожделенной,
хотя так и не реализованной, мыслью натравить Гитлера на Советский Союз. В
сложившихся условиях осуществление подобного замысла имело бы  для  Англии
исключительное значение - ведь на карту поставлено ее существование.
   Возможность сговора в  стане  империалистов  за  счет  социалистической
страны Сталин никогда не исключал. Следовательно, не исключал он  и  такой
ситуации, при которой Англии удастся уговорить Гитлера  не  ожидать,  пока
мощь Советского Союза возрастет еще более, а,  примирившись  с  Британией,
превратив ее в нейтрала, а может быть и в союзника, ударить на Восток.
   В этих  условиях,  по  убеждению  Сталина,  явная  военная  активизация
Советского  Союза,  решительное  осуществление   мобилизационного   плана,
несомненно, облегчило бы намерения Англии, стало бы козырем  в  ее  тайной
игре с Гитлером.
   Следовательно, задача заключается в том, чтобы пока что выиграть время,
- оно работает на нас, на Советский Союз. В том,  чтобы  использовать  еще
год-полтора для планомерного перевооружения  армии.  И  притом  не  давать
повода для провокаций. Таков был расчет Сталина. И у него были основания -
логические, политические и стратегические - для такого расчета.
   Однако самый  правильный  расчет,  превращаясь  в  догму,  теряет  свой
первоначальный смысл. В этом случае все новые факты, если они в какой-либо
мере противоречат заранее принятому решению, отвергаются с  пренебрежением
и раздражением.
   О фактах, свидетельствующих, что Гитлер готовится к  скорому  нападению
на  СССР,  сообщали  Сталину  советские  разведчики.  Некоторые  из   этих
сообщений он игнорировал, другим не придавал того значения,  которого  они
заслуживали. Более того, каждодневно ожидающий каких-либо хитроумных шагов
англичан или самого Гитлера, Сталин иной раз видел в этих данных  разведки
именно  о