щим - с другой. Воронов,  высказав  в  осторожной
форме  свое  личное  мнение,  не  считал  возможным  оказывать  дальнейшее
давление:  его  полномочия  распространялись   лишь   на   одну   операцию
Ленинградского фронта, которая фактически уже закончилась неудачей.
   Остальные  участники  заседания  испытывали  еще  большие  затруднения.
Многоопытные партийные и советские работники, они не считали  и  не  могли
считать себя достаточно искушенными в чисто военных  делах,  да  и  других
забот им хватало с избытком.
   Им, людям невоенным, трудно  было  так  вот,  с  ходу,  высказаться  по
существу возникшего спора. Целесообразность предложений Хозина вызывала  у
них сомнение. Зато ясно  осознавалось  другое:  необходимость  быстрейшего
прорыва блокады. Проститься с надеждой на это они не могли и осуществление
такой надежды по-прежнему связывали с исходом боев у Невской  Дубровки,  а
точнее  у  Дубровки  Московской,  на  противоположном  берегу.  Давно  все
привыкли к мысли о  нехватке  сил  для  отражения  натиска  противника,  а
командующий предлагает уменьшить и эти явно недостаточные силы  -  вывести
часть войск за пределы блокадного кольца. С этим трудно было согласиться.
   Да и то,  что  Жданов  и  Васнецов  не  скрывали  своего  несогласия  с
предложениями  Хозина,  фактически  предопределяло  исход  обсуждения.   В
конечном счете и Бумагин, и Капустин, и Попков короткими репликами  своими
дали понять, что  они  тоже  за  сохранение  в  Ленинграде  всей  наличной
численности войск и за продолжение  наступательных  действий  на  "Невском
пятачке".
   - Вы хотите что-нибудь добавить, Михаил Семенович? -  неожиданно  мягко
спросил Жданов.
   Хозин снова встал. Несколько  мгновений  всем,  кто  наблюдал  за  ним,
казалось, что командующий собирается с мыслями,  ищет  новые  аргументы  в
пользу  своих   предложений.   Однако   дополнительной   аргументации   не
последовало.
   - Никак нет, - коротко ответил Хозин. - Добавлений не имею. -  И  опять
опустился на свое место.
   - Что ж, товарищи, - подвел итог Жданов, - по-видимому, вопрос ясен. Мы
ценим Михаила Семеновича как опытного военачальника, но... в данном случае
наши  мнения  расходятся.  На  этом  и  закончим.  Товарища  Хозина  прошу
задержаться, - добавил он уже вполголоса.
   ...И вот они остались в комнате одни: Жданов и Хозин.  Оба  на  тех  же
местах, что и  во  время  заседания.  Жданов  взял  из  раскрытой  коробки
"Северной Пальмиры"  папиросу,  нервно  размял  ее,  закурил,  закашлялся,
положил папиросу на край тяжелой, граненого стекла  пепельницы  и  сказал,
следя за тонкой струйкой дыма:
   - Все же я не понимаю вас, Михаил Семенович! Когда  я  утром  предложил
обсудить  ваши  соображения,  так  сказать,  коллективно,  то,  откровенно
говоря, надеялся, что вы откажетесь. И моя и Васнецова  точка  зрения  вам
уже была известна. На что же вы рассчитывали?
   Хозин по привычке сделал попытку встать.
   - Нет, нет, сидите, пожалуйста, - удержал его Жданов. - Я  хочу,  чтобы
мы поговорили без официальностей. - Он взял с  края  пепельницы  папиросу,
сделал две-три затяжки и, слегка  наклоняясь  к  Хозину,  продолжал:  -  Я
искренне ценю вас, Михаил Семенович. Потому и  не  возражал,  чтобы  вы  и
Федюнинский поменялись  местами.  Но  начинать  нам  совместную  работу  с
конфликта нельзя. В особенности в теперешних чрезвычайных обстоятельствах.
   Хозин молчал. Можно было подумать, что генерал никак  не  реагирует  на
явную попытку Жданова смягчить их противоречия и  восстановить  те  ровные
отношения, которые установились между ними с момента недавнего возвращения
Хозина в Ленинград уже в качестве командующего.
   И это удивляло Жданова, вызывало  в  нем  глухое,  пока  еще  тщательно
подавляемое раздражение.
   - Вся наша надежда, - снова заговорил он, - связана о прорывом блокады.
Иначе мы задохнемся, и вы это понимаете не хуже меня. За  вчерашний  день,
по сводке горздрава, уже четыреста ленинградцев умерли  голодной  смертью.
Сегодня, очевидно, эта цифра возросла. И с каждым днем, с  каждой  неделей
голод будет ощущаться все сильнее. А  вы,  командующий  фронтом,  в  такой
момент  предлагаете  свернуть  операции  в  района  Невской  Дубровки!  Не
обижайтесь на меня, Михаил Семенович, но я начинаю думать,  что  за  время
пребывания там, на Большой земле, вы... ну, - как бы это поточнее сказать?
- перестали понимать психологию ленинградцев.  И,  кроме  того,  хочу  вам
напомнить, что никаких  указаний  из  Ставки  о  свертывании  операции  не
поступало. Наоборот, и вы это отлично знаете,  не  так  давно  Василевский
звонил вашему предшественнику Федюнинскому от  имени  товарища  Сталина  и
выражал крайнее недовольство темпами нашего наступления.
   Хозин по-прежнему безмолвствовал и неподвижно сидел на стуле,  устремив
взгляд куда-то в пространство. Все попытки Жданова побудить  его  хотя  бы
сейчас, в беседе с глазу  на  глаз,  признать  свою  неправоту  оставались
напрасными.
   Жданов резким движением бросил в пепельницу  погасшую  папиросу  и  уже
требовательно спросил:
   - Как понимать ваше молчание?
   - Я высказал все, что мог, - ответил Хозин.
   - Но в этих  ваших  высказываниях  не  видно  перспективы.  Вывести  из
Ленинграда часть войск, прекратить  наступление,  а  дальше  что?  Что  же
дальше?!
   Хозин резко, всем корпусом, повернулся к Жданову и,  глядя  на  него  в
упор, подчеркивая каждое слово, сказал:
   - Андрей Александрович, это и есть тот самый вопрос,  который  я  хотел
задать вам: что же дальше?
   - Драться! - воскликнул Жданов. - Лед на Неве  окрепнет  ее  позже  чем
через неделю, и я не верю, что,  перебросив  на  плацдарм  тяжелые  танки,
подтянув туда побольше артиллерии, сконцентрировав там усилия авиации,  мы
не сможем преодолеть эти проклятые двенадцать километров. Когда  возникает
дилемма: иди голодная смерть, или прорыв, то выбор может быть лишь один!
   Хозин медленно покачал головой.
   - Андрей Александрович, вы только что назвали цифру умерших  от  голода
за вчерашний день. Но помните ли вы цифры погибших на Невском плацдарме?
   Жданов нахмурился.
   - А вы помните, сколько перемолото  там  вражеских  войск?  Наши  бойцы
погибли за святое дело. Войны без жертв не бывает.
   -  Конечно,  -  согласился  Хозин.  -   Только   жертвы   должны   быть
оправданными. Простите, Андрей Александрович, что вступаю с вами в спор, в
иное время никогда не решился бы на это. А сейчас я вижу свой долг в  том,
чтобы еще раз попытаться предостеречь вас и избавить  себя  от  ошибочного
шага. Вспомните историю "Невского пятачка". В сентябре, когда  принималось
решение отбить у немцев  плацдарм  на  левобережье,  оно  было  правильно:
противник тогда еще не успел как следует укрепиться,  блокада  только  что
замкнулась, и  попытка  сразу;  же  прорвать  ее  сулила  реальный  успех.
Двадцатого октября, когда началась операция по прорыву,  тоже  можно  было
надеяться  на  успех,  поскольку  у  Невской  Дубровки  удалось   создать;
значительное численное превосходство над противником, да еще и  в  тылу  у
него оказалась наша армия, нацеленная на Синявино.  Жертвы,  понесенные  в
тех боях, были,  конечно,  оправданными.  И  тогдашнее  требование  Ставки
форсировать наступление не вызывало сомнений. Но с  той-то  поры  ситуация
резко изменилась. Немцы начали наступление юго-восточнее Ленинграда, моему
преемнику Федюнинскому пришлось перегруппировать силы пятьдесят  четвертой
армии, чтобы отстоять Волхов. Да и сейчас  ему  впору  защитить  от  врага
Ладожское побережье, а не  о  прорыве  думать!  Если  уж  нам  не  удалось
прорвать блокаду двадцатого октября, когда удары  по  врагу  наносились  с
двух сторон, то чего же можно ждать от теперешнего наступления  только  со
стороны Ленинграда? Если тогда наши войска  сумели  продвинуться  лишь  на
считанные десятки метров, какие же шансы имеются у нас сегодня, в  гораздо
худших   условиях,   пробить   двенадцатикилометровую   глубину    обороны
противника? Чем оправдаете вы новые жертвы, которые  будут  огромны,  если
наши части на "пятачке" не перейдут к обороне? Чем оправдаемся мы сами  за
свои ошибочные решения перед Ставкой,  перед  народом,  перед  собственной
совестью, если враг прорвется к Ладоге?  Только  тем,  что  мы  дрались  и
хотели прорвать блокаду?!
   Хозину стоило больших усилий произнести такую длинную речь. И в  первые
мгновения она произвела впечатление на Жданова. Однако очень скоро  Жданов
почувствовал, что командующий  все-таки  не  убедил  его.  Психологический
барьер непреодолимо преграждал доступ к нему  любых  аргументов  в  пользу
предложения Хозина.
   Генерал Хозин был человеком  военным  до  мозга  костей.  Эмоциональная
сторона вопроса, так или иначе связанного  с  боевыми  действиями,  всегда
отступала у него на дальний план. Для него были  куда  важнее  соотношение
сил и средств, выбор главной цели и способов достижения ее, точный  расчет
времени и пространства. Жданов же, даже приобретя за эти месяцы  некоторый
военный опыт, оставался прежде всего  политическим  деятелем.  То,  что  в
партийной  терминологии  именуется  политико-моральным  состоянием   масс,
принималось им во внимание в первую очередь.
   Отличало этих двух людей и нечто другое.
   Приехав  с  Жуковым,  Хозин  находился   в   блокированном   Ленинграде
относительно недолго и в то время,  когда  продовольственная  проблема  не
приобрела еще первостепенного значения. Главное тогда заключалось  в  том,
чтобы не пустить врага в  город,  отбить  его  штурм.  И  эту  задачу  под
руководством  Жукова  удалось  выполнить,  после  чего  Хозин  вступил   в
командование 54-й армией и весь следующий месяц провел  уже  за  пределами
блокадного кольца - на Большой земле.
   А Жданов находился в Ленинграде неотлучно. Пережил здесь первые  тяжкие
поражения  -  прорыв  врагом  Лужской  оборонительной   линии,   вторжение
противника в пригороды. Познал горечь  обиды  от  жестких,  уничижительных
сталинских телеграмм. На его, Жданова, глазах замкнулось кольцо блокады  в
снаряды вражеской артиллерии стали рваться в центре города. И  вот  теперь
новый страшный союзник немцев - голод - медленно,  но  беспощадно  терзает
людей, сводит их в могилу...
   Жданову казалось, что сотни тысяч глаз смотрят на него с немым укором и
безмолвно спрашивают: "Доколе?!"
   На этот  вопрос  нельзя  было  ответить  словами.  Только  делами  надо
отвечать! Точнее, только одним, главным, решающим делом: прорывом блокады.
И все, что отодвигало это главное дело куда-то в отдаленное будущее,  было
решительно неприемлемо для Жданова.
   - Вам нечего больше сказать? - спросил он Хозина, нахмурившись.
   Хозин  промолчал.  Лишь   спустя   некоторое   время   последовал   его
неторопливый ответ:
   -  Есть,  Андрей  Александрович!  Прошу  вас  подойти  сюда.  -  И  сам
направился к стене, где  висела  большая  карта,  испещренная  извилистыми
красными и синими линиями, стрелами, флажками. Не оборачиваясь, но  слыша,
что Жданов тоже поднялся с кресла и встал за его  спиной,  Хозин  ткнул  в
карту пальцем: - Вот отсюда, из района  Кириши,  Любани,  противник  начал
свое октябрьское наступление. Его основные силы  двинулись  вот  сюда,  на
Тихвин, через Грузине и  Будогощь.  Какова,  по-вашему,  последующая  цель
врага?
   - Это элементарно, - сухо ответил Жданов,  все  еще  не  понимая,  куда
клонит командующий. - Конечно, немцы будут пробиваться к  Лодейному  Полю,
постараются выйти на Свирь и соединиться  с  финнами.  Мы  же  только  что
говорили об этом.
   - Да, вы правы, - кивнул Хозин. - Но мы не коснулись  другого  -  того,
что имеет огромное значение не только для Ленинграда, а и для всей страны,
для  советско-германского  фронта   в   целом.   Простите   меня,   Андрей
Александрович, но я хочу спросить вас напрямую: не ускользает ли от вашего
внимания  ясно  наметившийся   второй,   вспомогательный   удар   немецкой
группировки, действующей в районах Тихвина и Волхова?  Учитываете  вы  или
нет, что, наступая одновременно на Малую Вишеру и Бологое, противник имеет
далеко идущие замыслы?
   - Какие? - автоматически спросил Жданов.
   - Выйти отсюда навстречу левому крылу группировки фон Бока.  И  он  это
сделает, если мы не навяжем ему серьезных боев за Тихвин и Волхов.
   - Но есть еще Калининский фронт, - пожимая плечами, сказал Жданов. - Он
отделяет...
   - Да, сегодня пока отделяет фон Бока от фон Лееба, - продолжал Хозин. -
Однако если они соединятся где-то в районе Вышнего Волочка, вы  понимаете,
что это будет означать для Москвы?
   Жданов молчал. В этих доводах Хозина  для  него  тоже  не  было  ничего
принципиально нового. Как один из руководителей партии, он  всегда  мыслил
общегосударственными  масштабами.   И   все-таки   трагическое   положение
Ленинграда действительно приковало к себе все  его  помыслы.  По-видимому,
тут сказывались еще и отсутствие в последнее  время  прямых  контактов  со
Сталиным и частая смена командующих. Все  это  вместе  взятое  конечно  же
ограничивало возможности Жданова, несколько сужало поле его зрения. Однако
прямота Хозина показалась ему чрезмерной, больно задела самолюбие.
   - Наступление немцев на Москву, пожалуй, уже выдохлось... - как бы  про
себя, не то спрашивая, не то утверждая", проговорил Жданов.
   - Если не связать  немцев  боями  в  районе  Тихвина  и  на  Волховском
направлении, если позволить фон Леебу вывести оттуда  часть  своих  войск,
оно может возобновиться, - убежденно сказал Хозин.
   Жданов медленно пошел к столу, остановился у  торца,  взял  из  коробки
новую папиросу, но не закурил, будто забыв о  ней,  и  снова  обернулся  к
Хозину:
   - Во  всем,  что  вы  сейчас  говорили,  не  учитывается  только  одно:
возможность штурма Ленинграда.
   - Я думая и об  этом,  Андрей  Александрович,  -  ответил  Хозин,  тоже
подходя к столу. - Полностью исключить такую возможность нельзя...
   - И для нас, ленинградцев, это  является  решающим  обстоятельством!  -
быстро подхватил Жданов.
   - Однако, по моему убеждению, -  продолжал  Хозин,  -  фон  Лееб  не  в
состоянии сейчас штурмовать город. Вы знаете, что то же утверждал и Жуков,
уезжая от нас в Москву. А после отъезда Георгия Константиновича, насколько
мне известно, немецкая группировка под Ленинградом пополнения не получала.
Да и не может фон Лееб рассчитывать на пополнения,  пока  на  решен  исход
битвы за Москву. Все взаимосвязано, Андрей Александрович!
   Жданов еще сжимал в пальцах так и не закуренную папиросу. Потом  сломал
ее, бросил в пепельницу и сделал несколько медленных шагов по комнате...
   Он думал о том, о чем не мог забыть ни  днем,  ни  в  ночные  бессонные
часы. Мысль об этом не оставляла Жданова ни на минуту, что бы он ни  делал
и о чем бы ни говорил. Она, эта  мысль,  укладывалась  в  четыре  страшных
слова; враг вблизи Кировского завода.
   "Будущее всегда судит о прошлом по конечным  результатам,  -  размышлял
Жданов. - Оно, это будущее, наверное, поймет, что в сложившейся обстановке
Ленинград не в силах был не пустить врага на свои окраины. Но  если  немцы
захватят  город,  потому  что  руководители   обороны   уступили   чьей-то
сомнительной концепции и в угоду ей бездумно вывели за пределы  блокадного
кольца  значительную  часть  войск,  этого  нам  не  простит  никто  -  ни
современники, ни потомки!"
   Сделав  такой,  теперь  уже  бесповоротный  вывод,   Жданов   прекратил
медленное  шагание  по  своему  большому,  слабо  освещенному  кабинету  и
остановился все у того же  длинного  стола,  по  другую  сторону  которого
застыл в ожидании Хозин.
   - Нет, Михаил Семенович, - твердо сказал он, - я не могу согласиться  с
вами. Слишком велик риск. А Ленинград - чересчур высокая цена за успех  на
любом другом участке советско-германского  фронта.  Народ  проклянет  всех
нас, если мы, ослабив ленинградский гарнизон, облегчим врагу штурм города.
Да, я знаю, что фон Лееб не только не получает пополнений, а сам  вынужден
был передать часть своих войск фон Боку. Знаю и  о  том,  что  войска  его
измотаны. В этих обстоятельствах он едва ли решится на штурм. Но  если  мы
примем ваши предложения, обстоятельства существенно  изменятся,  возникнут
новые условия. Вывод трех дивизий и  двух  бригад,  включая  танковую,  по
единственному  пути,  который  возможен,  -  через  Ладогу,  -  навряд  ли
останется не замеченным разведкой  противника.  Да  в  прекращение  нашего
наступления с Невского плацдарма натолкнет немцев на некоторые  невыгодные
для нас умозаключения. Враг решит, что мы полностью выдохлись. Раньше  или
позже проникнутся  таким  же  настроением  и  наши  собственные  войска  и
население Ленинграда. Сейчас люди все еще верят в скорый прорыв блокады  и
держатся. А если вы отнимете у них эту веру?! Словом, я против.
   И Жданов направился  к  своему  письменному  столу,  зажег  там  вторую
настольную лампу, склонил голову над разложенными бумагами,  давая  понять
командующему, что разговор окончен. Хозин едва заметно пожал плечами.
   - Разрешите идти? - негромко спросил он.
   - Да. Пожалуйста.
   Хозин пошел к двери. Он уже полуоткрыл ее, когда  снова  услышал  голос
Жданова:
   - Одну минуту!
   Хозин повернулся.
   - Я... не убедил вас? - В голосе Жданова прозвучала несвойственная  ему
просящая интонация.
   - Нет, Андрей Александрович, - твердо ответил Хозин.
   - Очень сожалею, - уже резко произнес Жданов.  -  Не  буду  вас  больше
задерживать.
   И он опять склонился над бумагами.


   В то  же  самое  время  в  другой  комнате  Смольного  генерал  Воронов
заканчивал свои не слишком обременительные сборы в дорогу.
   За час до выезда на комендантский аэродром он отправился к Хозину.
   - Хочу попрощаться, Михаил Семенович...
   Хозин  сидел  за  письменным  столом  и  что-то  сосредоточенно  писал.
Оглянувшись на голос Воронова, он отложил перо, посмотрел на ручные  часы,
спросил:
   - Вы наметили отбыть в двадцать один ноль-ноль?.. Если разрешите, я сам
зайду к вам минут через тридцать. Будет одна просьба, Николай Николаевич.
   - Рад ее выполнить, - ответил Воронов. - Что-нибудь семье передать?
   - Да, передать... Только не семье.
   - Что же? И кому?
   - Письмо. В Генштаб. Товарищу Шапошникову.
   Воронов пристально посмотрел на Хозина.
   - Хотите... настаивать?
   - Не могу иначе, Николай Николаевич.
   Воронов слегка развел руками. Молча опустился в кресло.
   - Вам... все же не удалось убедить  Андрея  Александровича?  -  спросил
Воронов.
   - Нет. После заседания у нас был длинный разговор.  Но  Жданов  остался
при своем мнении.
   - А Васнецов?
   - С ним я больше не разговаривал.
   Воронов медленно покачал головой:
   - Идете на риск, Михаил Семенович.
   - Мы с вами военные люди, Николай Николаевич.  В  случае  необходимости
обязаны рисковать. Даже жизнью.
   - Жизнью пожертвовать иногда легче.
   - Вы считаете, что я не прав?
   - Нет, совсем наоборот, полагаю, что ваши предложения разумны, и я  дал
это понять на Военном совете. Но настаивать не мог. Не  имел  на  то  даже
морального права... Думаете, мне легко возвращаться в Москву, не  выполнив
приказа Ставки? - горько улыбнулся Воронов.
   - Он и не мог быть выполнен, - сказал Хозин. - Никто не знал, что немцы
опередят нас, начнут наступление на Тихвин.
   - "Никто не знал"!.. - все с той же горечью повторил Воронов. -  Нас  с
вами,  кажется,  учили,  что  предвидение  входит  в   круг   обязанностей
военачальника.
   - Этот упрек можно адресовать не только нам.
   На мгновение в глазах Воронова зажглись тревожные огоньки. Он  наклонил
голову и сказал тихо:
   - Это не утешение. Мы обязаны отвечать за каждую неудачу и перед  своей
совестью и перед народом. Списывать собственные неудачи за счет противника
- значит признать, что ход войны определяет он.
   - Но до сих пор так оно и получалось, - угрюмо сказал  Хозин.