сдержалась. Ведь, спросив, я должна была бы  говорить  о  себе,
обо всем том, что произошло там, в Клепиках, со мной.
   - Слушай, Вера, - будто спохватившись, произнес Анатолий, - чего же  мы
сидим? Ведь ты же наверняка хочешь есть, а я, дурак, и не подумал...
   Он вскочил, поднял с пола свой вещевой мешок, поставил его  на  стол  и
стал вынимать из него свертки, приговаривая:
   - Вот сало...  вот  сухари...  вот  сахар...  вот  масло...  вот  банка
сгущенного молока...
   Я смотрела на продукты, как в волшебном сне. "Боже мой, - думала  я,  -
если бы все это маме!" Мне даже захотелось, не говоря ни  слова,  схватить
эти свертки и бежать с ними наверх...
   - Ну вот, - сказал Анатолий, разворачивая один  сверток  за  другим,  -
сейчас будем ужинать.
   - Толя, - не выдержала я, - можно я отнесу немного еды маме?  Она  там,
наверху... Я только что была у нее, она спит...
   - Ну вот и прекрасно! - воскликнул Анатолий. - И пусть себе спит. Утром
отнесешь.
   В комнате становилось теплее. Анатолий снял шинель,  подложил  в  огонь
еще несколько обломков стула, вынул  из  кармана  перочинный  нож  и  стал
открывать банку со сгущенным молоком.
   - Послушай, - сказала я, - зачем столько продуктов?.. И  почему  ты  не
отдал их отцу?
   - Не беспокойся, - ответил Анатолий, - я его не обидел. А  потом,  -  с
каким-то смешком проговорил он, пробивая острием ножа отверстие в банке, -
старик больше живет пищей духовной, чем земной...
   Мне почему-то подумалось: "Говорил  ли  ему  Федор  Васильевич,  что  я
бывала у них дома? Неужели скрыл? Но почему?!  Впрочем,  судя  по  письму,
которое я получила от Анатолия, он знал, что я виделась с его отцом..."
   - Толенька, - начала я, - ты ведь так и не сказал мне, где  воюешь,  на
каком участке, в какой части?
   - Военная тайна, - усмехнулся Анатолий и добавил уже серьезно: -  Служу
на Карельском перешейке, в стройбате. До  генерала,  как  видишь,  еще  не
дослужился.
   - И надолго ты в Ленинград?
   - Отпуск на двое суток. Это значит... - он отдернул рукав гимнастерки и
взглянул на часы, - это значит, еще тридцать  один  час  ноль-ноль  минут.
Однако не будем сейчас думать об этом. Прошу к столу!
   С шутливой галантностью Анатолий отодвинул стул, приглашая меня  сесть.
Мне стало почему-то неприятно, что Толя так торопится за стол. Но тут же я
одернула себя: "Какая я дура! Как же я  не  поняла?  Ведь  он  конечно  же
знает, насколько голодно сейчас в городе! Он просто жалеет меня, понимает,
что я хочу есть, прежде всего есть!.."
   Я взяла бутерброд, приготовленный Толей, - сухарь, намазанный маслом, и
на нем кусок сала. Показалось, что ничего вкуснее я в жизни не  пробовала.
Поймала на себе мгновенный взгляд Анатолия и наконец сообразила,  что  ем,
как дикарка, поспешно откусывая, набивая полный рот. Отвернулась  и  стала
есть медленнее.
   - Не стесняйся, Веруня, - сочувственно сказал Анатолий. - Знаю, как  вы
здесь живете.
   - А у вас... а у вас на фронте  кормят  хорошо?  -  спросила  я,  делая
поспешный глоток.
   - Сказать, что хорошо, не могу. Но, во  всяком  случае,  от  голода  не
страдаем. Послушай, у вас есть тут где-нибудь  чайник?  Мы  бы  вскипятили
воду и со сгущенкой...
   - В доме нет воды, Толя. Водопровод не работает, - сказала я.
   Он удивленно посмотрел на меня, тихо свистнул:
   - Да-а... дела!.. А как же...
   - Впрочем, в некоторых колонках на улицах, говорят, вода еще есть... Но
давай не будем об этом. Скажи, там, где ты находишься, опасно?
   - Опасность -  понятие  относительное.  Стреляют,  конечно,  и  снаряды
кидают, и из минометов шпарят.
   - Но ты... но тебе приходится... ходить в атаку? - с замиранием  сердца
спросила я.
   - Всякое бывает. "A la guerre comme a la guerre", -  с  явно  напускным
безразличием  ответил   Анатолий.   -   Вообще-то   наш   батальон   занят
строительными работами.  Роем  землянки,  строим  блиндажи  и  всякие  там
укрепления... Я ведь все-таки без пяти минут архитектор... Ну, а ты. Вера?
- спросил он. - Ты-то как?
   - Работаю в госпитале. Фельдшерицей.
   Толя встал, подбросил в  печку  еще  несколько  обломков  стула,  потом
подошел ко мне, положил руки на плечи.
   - Почему ты не раздеваешься? Ведь уже тепло.
   Я и в самом деле по-прежнему сидела в ватнике и пальто, Толя помог  мне
раздеться.
   Оставшись в одном платье, почувствовала  себя  как-то  непривычно  -  в
госпитале в последнее время я носила под халатом  ватник  и  снимала  его,
только когда ложилась в постель. Толя осмотрел меня с ног  до  головы,  но
как-то быстро, украдкой.
   Мы  снова  сели  на  диван.  Некоторое  время  молча  сидели  рядом.  Я
чувствовала, как бьется мое сердце. Толя привлек меня к себе.
   - Ну вот, Веронька... вот мы и вместе, - прошептал он мне на ухо.
   Меня охватила дрожь. То, от чего я, как мне казалось  только  несколько
минут назад, окончательно  избавилась,  начале  вновь  наступать  со  всех
сторон. Прошлое, это страшное прошлое! Оно глядело из  темноты,  со  стен,
которых не достигая свет печки...
   - Не надо, Толя! - отстранилась я.
   - Но почему? - спросил он.
   - Не сейчас, не сейчас...  Не  надо  сейчас...  Дай  мне  привыкнуть  к
тебе... ведь это все так неожиданно!..
   Он опустил руки и отодвинулся.
   А я не могла понять, что происходит со мной.  Еще  секунду  назад  была
готова оттолкнуть Толю, вырваться из его  объятий.  Но  сейчас,  когда  он
после первых же моих слов покорно опустил руки, почему-то стало  горько  и
обидно.
   Я вдруг подумала о том, что очень плохо выгляжу. Как  все  ленинградцы.
Вспомнила слова Ксении Ильиничны: "Кожа да  кости..."  Взглянула  на  свои
руки и ужаснулась, - запястья были тонкими, как палочки.
   - Ну хорошо, - мягко сказал Анатолий, - ты  же  знаешь,  что  я  всегда
подчинялся твоим желаниям... Ты не думай, мне достаточно того, что я  вижу
тебя, что ты сидишь рядом со мной, это  для  меня  уже  счастье.  Ведь  не
случайно же я шел искать тебя через весь город.  Я  и  отпуск-то  попросил
только для того, чтобы повидаться с тобой...
   Он говорил и говорил, речь его журчала в моих ушах, как тихий, ласковый
ручеек.
   И постепенно все страхи ушли. Его голос как бы гипнотизировал меня.  Ни
о чем не хотелось говорить, а только сидеть вот  так,  в  тепле,  рядом  с
ним...
   Я сама положила ему голову на грудь, и  он  стал  ласково  гладить  мои
волосы.
   "Только бы это длилось вечно, только бы так было всегда... - думала  я.
- Всегда... всегда... всегда..."
   - Ты спишь, Веронька? - раздался голос Толи. - Уже шестой час утра.
   Мне показалось, что я услышала его во сне.
   - Ты заснула, и я не хотел тебя будить, - продолжал  Толя.  -  Ты  была
такая измученная...
   Я открыла глаза и увидела, что лежу на диване, укрытая Толиной шинелью.
Печка все еще горела, около нее лежала стопка разорванных книг.
   Заметив мой взгляд, Толя сказал:
   - Стула хватило ненадолго, а ломать  второй  я  не  стал:  боялся  тебя
разбудить... решил топить книгами. В конце концов,  высшее  предназначение
книг - согревать людей, - добавил он с усмешкой.
   Как это могло случиться, что  я  заснула?  Мне  стало  стыдно  за  свою
слабость. После трехмесячной разлуки, когда Толе удалось наконец вырваться
в Ленинград и он, оставив отца, бросился искать меня,  после  всего  этого
заснуть!
   Я была уверена, что  он  обижен,  оскорблен...  Но  в  голосе  Толи  не
чувствовалось обиды.
   - Я так рад, что тебе удалось поесть и поспать в тепле, - продолжал он,
- ты так измучилась здесь, в этом холодном и голодном городе!
   - Прости меня, Толя, -  сказала  я.  -  Мне  вдруг  стало  хорошо,  так
спокойно, и я...
   - Зачем ты мне все это говоришь? - прервал он. - Разве я не понимаю?
   И посмотрел на часы.
   - Тебе пора идти? - со страхом спросила я.
   - Да. Скоро придется идти.  Только...  только  мне  надо  поговорить  с
тобой. Поговорить как с другом. Как с самым близким мне человеком.  Сейчас
я тебе все объясню...
   Он прошел к  печке,  опустился  на  корточки  и  как-то  суетливо  стал
разрывать книги и бросать их в огонь. Потом встал, снова подошел ко мне  и
сказал:
   - Давай присядем. Или, может быть, ты хочешь сначала поесть?
   - Нет, нет! - торопливо ответила я. Сознание, что Толя о  чем-то  хочет
со мной поговорить, что я, может быть, чем-то могу помочь  ему,  мгновенно
вытеснило из головы все другие мысли.
   - Тогда давай присядем, - повторил он, взял с дивана шинель, бросил  ее
на стул и, после того как я села, опустился рядом.
   - Вот какое дело, Веронька, - сказал он, ласково глядя  на  меня.  -  Я
получил этот двухсуточный отпуск с трудом. Но мои комбат по  специальности
архитектор и хорошо знает имя отца. Словом, он разрешил мне взять  немного
продуктов и отвезти их отцу в Ленинград.
   - Вот видишь! - с упреком сказала я.  -  Продукты  надо  было  оставить
отцу, а не тащить сюда.
   - Чепуха, - махнул рукой Анатолий, - я отдал  ему  больше  половины.  И
потом, почему я не могу поделиться едой с человеком, который мне дороже...
дороже всех на свете?.. Было бы  ужасно,  если  бы  я  не  застал  тебя...
Теперь-то понимаю, что у меня был  один  шанс  из  тысячи  встретить  тебя
здесь. Я счастливый...
   - А разве Федор Васильевич не сказал тебе,  что  я  работаю  и  живу  в
госпитале? - вырвалось у меня. В  первый  раз  в  присутствии  Анатолия  я
назвала его отца по имени-отчеству.
   - Да, да, - ответил Анатолий, - он говорил. Ты же понимаешь, мой первый
вопрос был о тебе, - отец ведь писал, что  ты  несколько  раз  заходила  к
нему. Но в каком  госпитале?  В  каком?!  Мой  уважаемый  родитель  всегда
пренебрегал подобными мелочами. "В госпитале на  Выборгской..."  Это  все,
что он мне смог сообщить. Ха, представляешь? "На деревню дедушке"!  Ну,  я
решил пойти сюда. И, как видишь, не напрасно!
   Он притянул меня к себе и поцеловал в лоб.
   - Ты хотел меня о  чем-то  попросить,  Толя?  -  напомнила  я,  готовая
сделать для него все. Все, все на свете!..
   - А, ерунда, - сказал Анатолий. - Хотел посоветоваться о тобой.  Видишь
ли, мы могли бы не расставаться еще некоторое время. Ну,  два-три  дня.  Я
мог бы приходить по вечерам к тебе в госпиталь или... Словом, мы могли  бы
еще побыть вместе.
   - Но  как?  -  недоуменно  спросила  я,  тут  же  стараясь  сообразить,
разрешили бы ему и в самом деле приходить в госпиталь, когда кончается моя
смена, или мы смогли бы встречаться как-то иначе...
   - Как? - повторил он. - Да очень просто! Если бы мне  удалось  заболеть
на несколько дней...
   - Заболеть? - удивленно переспросила я.
   - Ну да, заболеть! Чего тут такого необычного?.. Речь идет  о  справке,
обыкновенной медицинской справке...
   - Но ты же... не болен, - пробормотала я.
   - Болен - не болен, какая разница! - воскликнул  Анатолий.  -  В  конце
концов, я три месяца назад перенес воспаление  легких,  ты  это  прекрасно
знаешь! Любой врач может легко найти у меня эти...  ну,  как  вы,  медики,
называете?..  Остаточные  явления?  Хрипы,  сипы,  плеврит,  бронхит...  Я
подумал, что тебе, работнику госпиталя, ничего  не  стоит  устроить  такую
справку.
   Он говорил все это небрежно, слегка сердясь на мою непонятливость.
   "Что он такое говорит?.. Что он такое говорит? - мысленно повторяла  я.
- Справку... устроить?.."
   - Какую справку? От кого? - тихо спросила я.
   - Да что с тобой, Вера, ты не понимаешь элементарных вещей! Наплевать -
какую и от кого! Лишь бы была подпись - любая закорючка и печать! Бумажка,
которая даст нам возможность еще три-четыре дня пробыть вместе! Неужели  в
этом твоем госпитале не найдется врача, который пошел бы тебе навстречу?
   "Любая закорючка и  печать...  Любая  закорючка  и  печать..."  -  Тупо
твердила я про себя.
   - Ну что ты смотришь на меня, как кролик на удава? - на этот раз уже  с
нескрываемым раздражением сказал Анатолий.
   - Толя, ведь сейчас война!
   - На войне я, а не ты! - крикнул он. - Нечего учить меня политграмоте!
   Мне показалось,  что  невидимые  в  полумраке  стены  комнаты  медленно
надвигаются на меня. Наконец я взяла себя в руки и  проговорила  медленно,
потому что каждое слово стоило мне огромных усилий:
   - Нет,  Толя,  на  войне  все  мы.  И  то,  что  ты  придумал,  сделать
невозможно. Любой наш врач, если бы я обратилась к нему за такой справкой,
просто не стал бы со мной разговаривать. Он... просто выгнал бы меня.
   - Какое ханжество! - воскликнул Анатолий.
   Он вскочил с дивана и стал быстро шагать взад-вперед не комнате.  Потом
остановился против меня и сказал отчужденно:
   - Все понятно. Твой копеечный  престиж  тебе  дороже,  чем  возможность
побыть со мной еще какие-то несчастные три дня. Хорошо! Вспомни  об  этом,
если именно в эти три дня я... меня...
   Губы его дрогнули, он отвернулся.
   Я бросилась к нему, обхватила его плечи.
   - Нет, Толенька, нет!.. Я же люблю тебя. Я готова сделать для тебя  все
- голодать, холодать, пойти  вместо  тебя  на  фронт,  если  бы  это  было
возможно!.. Но то... то, что ты сказал, этого  нельзя  делать!  Нам  будет
потом стыдно - и мне и тебе! Ведь блокада скоро будет прорвана и...
   - Перестань! - крикнул он, сбрасывая мои руки. - Не  повторяй  газетные
передовицы! Я думал о тебе каждую минуту. Я готов был бы пойти за тебя под
пули, на смерть, а ты...
   Он умолк, тяжело дыша.
   - Хорошо, - сказал Анатолий. - Я скажу тебе всю правду. Рею, до  конца.
Наш стройбат в  ближайшие  три-четыре  дня  переводят.  Я  узнал  об  этом
случайно. Знаешь куда? На Невский "пятачок"! Ты слышала  когда-нибудь  это
название? Это верная смерть! Смерть - это слово ты понимаешь?!  Мне  нужно
выждать. Выждать три-четыре дня!.. Что, ты  и  теперь  будешь  читать  мне
газетные прописи?!
   - Но... тебе же все равно придется... - начала было я.
   - Ничего не придется! Со справкой из госпиталя я просто явился бы потом
в комендатуру, и никто бы про мой батальон даже не вспомнил. Послали бы  в
первую подвернувшуюся часть, и все. Впрочем...
   Он махнул рукой и снова стал нервно ходить по комнате.
   - "Невский пятачок"... - повторила я. - Об этом месте я  знаю.  Недавно
туда сбежал из нашего госпиталя один командир. Капитан Суровцев.  Раненый.
Сбежал, не долечившись.
   - Зачем ты мне это  говоришь?  -  опять  закричал  Анатолий.  -  Хочешь
попрекнуть своим героем? А я не герой! Не герои! - по слогам выкрикнул он.
- Я готов воевать, но идти на верную смерть не хочу!
   Странное дело!.. Чем громче он кричал,  тем  спокойнее  становилась  я.
Холодное, странное, непривычное спокойствие...
   - Толя, послушай меня, - сказала я. - Ты думаешь о будущем? Ну, о  том,
что будет после войны?..
   - Будут жить те, кто выживет, - не оборачиваясь, бросил он.
   - Ты думаешь о том, - продолжала я, - что скоро прорвут блокаду? Именно
там, на Невском "пятачке"! И все будут радоваться, все будут  счастливы...
А ты... как ты сможешь смотреть в глаза людям? Смотреть, зная, что...
   -  Прорвут  блокаду?  Там?  -  переспросил   Анатолий   и   истерически
рассмеялся. - Это ты  тоже  вычитала  в  газетах?  Хорошо!  Тогда  почитай
другое!
   Он стал шарить в карманах  брюк,  вытащил  оттуда  какую-то  бумажку  и
бросил ее на стол.
   - На, возьми почитай!
   Я взяла сложенный в несколько раз листок, развернула  его,  поднесла  к
открытой дверце печки и при свете догорающих книжек прочла:

   "Женщина  Ленинграда!  К   тебе   обращается   немецкое   командование.
Миллионная немецкая армия плотным кольцом окружила Ленинград. Вы  отрезаны
от мира. Вы обречены. Страшный голод вошел в твой город. Пожалей же  своих
детей,  бедная,  исстрадавшаяся  мать,  пожалей  их!  Требуй  от   властей
немедленной сдачи города немецкой армии. Сопротивление бесполезно. Если ты
не сдашь город, на твоих глазах умрут твои дети, умрет твой муж, умрешь ты
сама. Пожалей же своих детей. Сдавайся!"

   Это была одна из тех гнусных листовок,  которые  немцы  разбрасывали  с
самолетов над Ленинградом.
   Я внимательно прочла листовку, перечитала еще раз. Потом бросила  ее  в
печку. Посмотрела, как  бумага  вспыхнула,  почернела  и  стала,  точно  в
конвульсиях, коробиться, превращаясь в пепел.
   Повернулась к Анатолию. Он  стоял  неподвижно,  следя  за  каждым  моим
движением.
   - Уходи! - сказала я.
   - Но я же не верю в это! - испуганно проговорил Анатолий.  -  Я  просто
хотел показать тебе...
   - Уходи! - повторила я.
   - Это же глупо! - неожиданно  визгливым  голосом  воскликнул  он.  -  Я
просто поднял этот листок на улице...
   - Уходи! - в третий раз повторила я.
   Что я могла сказать ему еще? Что боялась  встречи  с  ним,  потому  что
любила его? Боялась, чтобы его чистые руки не прикоснулись к  моему  телу,
оскверненному  липкими,  потными  руками  немецких  солдат?  Что  я  могла
страшиться  чего  угодно  -  что  он  разлюбит  меня,  отвернется,  найдет
другую?.. Но только не этого! Только не  того,  что  я  услышала  от  нега
сейчас...
   Я подумала о Суровцеве, о моем последнем разговоре с  ним.  Представила
себе, как он, влекомый  неодолимым  желанием  быть  там,  где  бьются  его
товарищи, на этом страшном Невском плацдарме, уходит из нашего  госпиталя.
И последние слова той его записки тоже вспомнила: "А он вернется!"
   Вот он и вернулся... Я с ненавистью посмотрела на Анатолия.
   Он как-то неуклюже потоптался на месте,  потом  стал  надевать  шинель.
Долго не мог попасть в рукав. Наконец оделся в пошел к двери.
   - Забери свой мешок, - сказала я. - И это. То, что лежит на столе.
   Анатолий обернулся.
   - Отдай матери, - глухо сказал он.
   - Она не будет этого есть. И я не буду. Никто не будет. Возьми.
   Он все еще стоял у двери.
   Тогда я схватила со стула его вещмешок и стала, не глядя, бросать  туда
остатки еды со стола. Потом швырнула мешок в порогу.
   - Забирай!
   Анатолий взглянул на меня, на мешок, поднял его за лямку.
   - Иди! - снова сказала я и отвернулась.
   За спиной у меня открылась и захлопнулась дверь...



15

   Хмурым  ноябрьским  утром  в  кабинете  Васнецова  собрались  секретари
ленинградских райкомов партии и комсомола. Одетые в  армейские  шинели,  в
ватники,  перепоясанные  ремнями,  отягощенными  кобурами  с  пистолетами,
исхудавшие, однако чисто выбритые, они молча  расселись  на  расставленных
рядами стульях.
   В  Смольном  было  относительно  тепло  -   там   продолжало   работать
центральное отопление, но уже привыкшие к тому, что повсюду их  преследует
холод, люди не раздевались, да и сам Васнецов был  в  накинутой  на  плечи
шинели.
   Рядом с Васнецовым у  торца  письменного  стола  устроился  Павлов.  Он
сидел, сосредоточенно уставившись в раскрытый блокнот. И все,  собравшиеся
в комнате,  с  настороженным  ожиданием  переводили  взгляды  с  секретаря
горкома на уполномоченного ГКО по продовольствию. Одно  присутствие  здесь
Павлова означало, что разговор будет касаться продовольственного  вопроса,
который с каждым днем становился все более острым.
   Васнецов, в свою очередь, внимательно вглядывался в знакомые лица,  так
изменившиеся  за  последние  недели.  Ему  хотелось   определить   степень
усталости этих людей, понять, каким запасом прочности  они  обладают,  где
предел возможности выдержать новые испытания. Именно  предел  возможности,
потому что в их готовности отдать делу защиты родного города не только все
свои силы, но и саму жизнь Васнецов не сомневался.
   Многократно   воспроизведенный   в   художественных   произведениях   и
кинофильмах клочок бумаги с лаконичной надписью: "Райком закрыт. Все  ушли
на фронт" - со времен гражданской войны стал символом того, что коммунисты
в любой схватке с врагами Страны Советов всегда на передовой  линии  огня.
Но сейчас никто не мог, не имел права закрыть райком  партии  или  комитет
комсомола, хотя каждый  из  горкомовских  и  райкомовских  работников,  от
секретарей до рядовых инструкто