еще одно подтверждение чьей-то вины.
   Но Данвиц воспринял слова Гитлера как поощрение, даже приказ поделиться
всеми своими сомнениями...
   Он встал.
   - Мой фюрер! - произнес Данвиц срывающимся от волнения голосом. - Может
ли это быть, что мы... недооценили противника? Я не знаю, что движет им  -
страх,  отчаяние,  привычка  повиноваться   приказу   или   большевистский
фанатизм. Но враг сопротивляется. И я не могу понять, что происходит.  Они
сопротивляются даже тогда, когда  сопротивление  бессмысленно.  Продолжают
драться в окружении. Дерутся, когда мы превосходим их количественно  вдвое
и втрое. Они подрывают себя вместе с окруженными нами дотами,  -  да,  да,
расстреливают весь свой боезапас и подрывают себя. На каждого захваченного
нами пленного приходится  не  меньше  трех  таких,  которые  пускают  себе
последнюю пулю в лоб. И я не могу понять: почему?
   - И, по-твоему,  это  может  служить  оправданием...  -  зловеще  начал
Гитлер. Но Данвиц, целиком захваченный своими мыслями, не  замечал,  каким
тоном прервал его Гитлер.
   - Нет, нет, мой фюрер! Не оправданием! Я готов пустить себе пулю в  лоб
за то, что отступил! Но... но вы приказали мне говорить  правду.  И  я  ее
сказал. Научите, - уже с отчаянием в голосе проговорил он, -  как  сломить
сопротивление врага?! Одно ваше слово, и я все  пойму.  Только  одно  ваше
слово!..
   Было мгновение, когда Гитлеру захотелось закричать,  заставить  Данвица
умолкнуть, даже ударить его. Этот обласканный им майор выражал те же самые
сомнения,  которые  в  замаскированном,  сглаженном  виде  позволяли  себе
высказывать некоторые и там, в "Вольфшанце".
   Но перед ним стоял послушный его воле человек, его раб, готовый на все,
и сознание этого взяло верх.
   Раб ждал повеления. Ждал магического  слова.  Что  ж,  он  услышит  это
слово...
   - Жестокость!  -  неожиданно  громко  выкрикнул  Гитлер  прямо  в  лицо
Данвицу.  -  Мы  должны  быть   настолько   жестокими,   чтобы   заставить
содрогнуться человечество! Мы должны  растоптать  все  эти  жалкие  законы
старого мира с его еврейско-христианскими традициями! Мы должны  стряхнуть
со своих ног эту тину! Когда мне говорят, что нам  нужна  новая,  покорная
Германии Польша, я отвечаю: нет!  Мне  не  нужна  никакая  Польша!  И  нет
никакой Польши! Есть принадлежащая Германии земля, которая,  к  сожалению,
еще будет в течение ближайших лет заселена поляками, но и только! Пусть на
какое-то время останется польская рабочая сила, но и только!..  Когда  мне
говорят о  будущей  государственности  России,  о  дружественном  Германии
правительстве, я отвечаю: нет! Мне не  нужна  Россия,  ни  враждебная,  ни
дружественная, мне нужны просто восточные  земли.  Поэтому  я  никогда  не
приму капитуляции - ни Петербурга, ни Москвы! Я сотру  их  с  лица  земли,
превращу в прах, в пепел, в гигантские, наполненные водой воронки!..
   Он  умолк,  задохнувшись,  кулаки  его  поднятых  рук  некоторое  время
конвульсивно сжимались и разжимались.
   Данвиц стоял неподвижно. Был момент, когда ему хотелось сказать, что  и
сейчас он сам и его солдаты жестоки до предела. Он вспомнил повешенных  на
телеграфных столбах, на деревьях, вспомнил заживо сброшенных в колодцы,  и
ему хотелось сказать, что он не знает, какие новые  проявления  жестокости
смогли бы устрашить, парализовать русских, но сдержался. Он думал теперь о
том, что должен поскорее вернуться в войска и сделать все, чтобы выполнить
приказ фюрера.
   - Петербург должен быть захвачен  в  самое  ближайшее  время,  -  снова
заговорил Гитлер. - Ради  этого  я  пошел  даже  на  то,  чтобы  несколько
ослабить группу "Центр". Новое наступление начнется, как только  фон  Лееб
перегруппирует силы. У тебя есть какие-нибудь просьбы, Данвиц?
   - Только одна. Разрешите мне немедленно вернуться в свою часть.
   - Хорошо. Иди. - Гитлер кивнул головой.
   Данвиц пошел к двери. У порога  он  остановился,  резко  повернулся  и,
выкинув вперед правую руку с забинтованной кистью, воскликнул:
   - Хайль Гитлер!
   Он остался стоять с вытянутой рукой,  потому  что  увидел,  как  Гитлер
медленно подходит  к  нему.  Фюрер  шел  мелкими  шажками,  казалось,  что
пушистый ковер мешает ему передвигать ноги.
   Подойдя к Данвицу, он впился в него своими колючими, глубоко  запавшими
глазами.
   - Запомни: жестокость! - сдавленным голосом произнес он и  повторил:  -
Еще и еще раз: жестокость!



12

   Тридцатого июля, в шесть часов двадцать минут вечера, двое  американцев
медленно поднимались по кремлевской лестнице  вслед  за  указывающим  путь
советским полковником, чтобы в шесть  тридцать  встретиться  со  Сталиным.
Одного из этих американцев хорошо знали в московских  официальных  кругах.
Его звали Лоуренс Штейнгардт, он был послом Соединенных Штатов  Америки  в
Советском Союзе.
   Второго американца в Москве лично не знал  никто,  хотя  имя  его  было
известно дипломатам из американского и английского  посольств.  Его  звали
Гарри Гопкинс, и в Соединенных Штатах он не  занимал  никакой  официальной
должности.
   Высокий, худой до крайности, в помятом пиджаке и пузырящихся на коленях
брюках,  он  шел  на  полшага  впереди   одетого   по   всем   требованиям
дипломатического протокола Штейнгардта, погруженный в свои мысли.
   Указывающий путь полковник время от времени оглядывался  и,  видя,  как
медленно движется долговязый американец, сам невольно замедлял шаг.
   "Кто он такой?" - с любопытством спрашивал себя полковник. Ему  никогда
ранее не приходилось слышать  эту  смешно  звучащую  по-русски  фамилию  -
Гопкинс. Из того, что  ему  было  приказано  проводить  этого  Гопкинса  в
кабинет  Сталина,  полковник  делал  естественный   вывод,   что   странно
выглядевший американец - важная птица. А то, что посол почтительно следует
несколько позади, лишь подтверждало этот  вывод.  Но  если  вылощенный,  с
галстуком-"бабочкой" Штейнгардт  выглядел  в  глазах  полковника  типичным
капиталистом, то относительно Гопкинса,  неряшливо  одетого,  истощенного,
полковник терялся в догадках. "Может быть, он представитель  американского
пролетариата?" - подумал полковник,  но  тут  же  откинул  эту  мысль  как
нелепую: представителей зарубежного пролетариата послы не сопровождают.


   Советский полковник был далеко не  единственным  человеком,  задававшим
себе вопрос: "Кто же он такой, этот Гопкинс?" В течение ряда лет такой  же
вопрос задавали себе многие и в Соединенных Штатах, в том числе  даже  те,
кто был близок к Белому дому. Особенно это стало занимать всех после того,
как Гопкинс, пробыв короткое время на посту министра торговли,  неожиданно
подал в отставку, переехал по приглашению Рузвельта на жительство в  Белый
дом и,  став  неофициальным  помощником  главы  государства,  очень  скоро
проявил себя активным сторонником проводимого  тогда  президентом  "нового
курса".
   Одни считали  Гопкинса  умным  и  проницательным  человеком,  другие  -
выскочкой,  интриганом,  "злым  гением"  президента.  На  него   постоянно
нападали в газетах и на пресс-конференциях в Белом доме те,  кто  объявлял
"новый  курс"  президента  покушением  на  свободу  частной  инициативы  и
традиционный для страны культ индивидуализма.
   Резкий, немногословный, энергичный, Гопкинс в течение короткого времени
завоевал полное доверие президента и стал для него незаменимым.
   Происходивший из небогатой семьи, воспитанный в религиозных  традициях,
он сочетал в себе многие противоречивые черты.
   Убежденный в том, что американский образ жизни является  наилучшим,  он
не закрывал глаза на вопиющую нищету в этой самой богатой в  мире  стране.
Работая в конечном  итоге  в  интересах  американского  капитала,  он  сам
оставался небогатым человеком, его влекла жажда деятельности, а не наживы.
Оставаясь в глубине души пуританином, он в то же  время  презирал  типично
американские ханжеские предрассудки. Защищая то, что  считал  американской
демократией, он ненавидел бюрократизм и политиканство.
   Будучи прагматиком, иронически относящимся к любым социальным  теориям,
Гопкинс ценил  в  людях  ум,  способность  к  анализу  и  считал  тупицами
противников "нового курса" Рузвельта, не понимающих, что  президент  столь
же далек от социализма, сколь и они сами, но хочет сделать реальные выводы
из кризиса, недавно жестоко потрясшего страну.
   Гопкинс сознавал, что Советский Союз никогда не угрожал и  не  угрожает
Соединенным Штатам. В стремлении же Гитлера к мировому господству  Гопкинс
видел угрозу американским интересам.
   В то время позиции Гитлера  в  Америке  были  довольно  сильны.  Многие
буржуазные  газеты  пели  ему  осанну,   изображая   немецкого   диктатора
крестоносцем в борьбе с коммунизмом.  Изоляционисты  под  флагом  "истинно
американского" патриотизма на  все  лады  перепевали  знаменитую  доктрину
Монро "Америка для американцев", требовали невмешательства  в  европейские
дела и,  следовательно,  предоставления  Гитлеру  и  в  дальнейшем  полной
свободы действий.
   Влияние изоляционистов в конгрессе было огромным.  Они  выступали  даже
против расширения военной помощи Англии, утверждая,  что  эта  находящаяся
при последнем издыхании страна никогда не сможет расплатиться  за  военные
поставки.
   Рузвельт,  будучи  умным  и  дальновидным  политиком,  понимал,   какую
потенциальную  угрозу  для  положения   и   влияния   Соединенных   Штатов
представляет собой немецкий нацизм.
   Президент был популярен  в  стране.  Его  реформы,  умелое  пользование
либеральной терминологией,  словесные  нападки  на  монополии,  пропаганда
социальных реформ привлекли на сторону Рузвельта  широкие  слои  народа  и
обеспечили  ему  беспрецедентную  в  истории  Соединенных  Штатов  победу:
переизбрание на третий срок.
   Его поддерживали наиболее дальновидные представители  капиталистических
кругов, те, кто хорошо понимал, что реформы Рузвельта, на которые, подобно
быку на  красное,  ожесточенно  нападали  "узколобые",  в  конечном  итоге
преследуют цель наилучшей организации частнокапиталистического хозяйства.
   И тем  не  менее  Рузвельту  приходилось  нелегко  в  условиях  сложной
политической  жизни  страны,  с  ее  борьбой  явных  и  тайных  интересов,
коррупции, кулуарными сделками.
   Президент лавировал. Сидя в своей коляске или поддерживаемый  под  руки
телохранителями, он выступал в конгрессе, на пресс-конференциях, по радио,
нередко с  противоречивыми  заявлениями.  Он  объявлял  Соединенные  Штаты
оплотом демократии, давая понять, что отрицательно относится к гитлеризму,
и в то же время клялся, что ни при каких условиях не  отправит  ни  одного
американского  солдата  сражаться  за  океан.  Он  требовал  от  конгресса
утверждения   программы,   предусматривающей   огромный   рост    военного
производства, заявлял,  что  "нет  ни  одной  существующей  оборонительной
линии, которую не надо было бы укреплять", имея в виду угрозу  со  стороны
Гитлера, но тут  же  произносил  другую  речь,  полную  самых  тривиальных
антисоветских нападок. Он оказывал военную помощь Англии и тут же  заверял
репортеров в том, что никаких новых просьб от этой страны не  поступало  и
что ни одного цента не будет израсходовано безвозмездно.
   Но если Рузвельт, который все больше и  больше  отдавал  себе  отчет  в
растущей угрозе со стороны  Гитлера,  в  ряде  случаев  действительно  был
вынужден лавировать, то его ближайший помощник,  формально  не  занимающий
никакой государственной должности, был во  многом  от  этой  необходимости
избавлен.
   Уже первые две недели войны Германии с Советским Союзом  убедили  Гарри
Гопкинса в том, что Красная Армия отличается от тех армий, с  которыми  до
сих пор сталкивался Гитлер.
   И в то время как изоляционисты ликовали, уповая на немецкого фюрера как
главный оплот в борьбе с большевизмом, в то время как военные  специалисты
утверждали,  что  русская  кампания  Гитлера  продлится  максимум  два-три
месяца, Гарри Гопкинс придерживался иного мнения.
   Однако ему  нужны  были  дополнительные  факты,  чтобы  в  этом  мнении
укрепиться самому и  убедить  в  своей  правоте  других.  Он  хотел  ближе
познакомиться с загадочной Советской страной, больше о пей узнать,  причем
узнать, так сказать, из первых рук.
   Для начала Гопкинс решил  побеседовать  с  теми  американцами,  которые
побывали в  России.  Его  выбор  пал  на  Джозефа  Дэвиса,  бывшего  посла
Соединенных Штатов в Москве. Дэвис  уже  через  два  дня  после  нападения
Гитлера на  Советский  Союз  заявил,  что  "мир  будет  удивлен  размерами
сопротивления, которое окажет Россия".
   Они встретились в Белом доме,  где  Гопкинс  занимал  комнату,  некогда
бывшую кабинетом Линкольна.
   - Каково ваше мнение о перспективах войны в России? -  спросил  Гопкинс
Дэвиса.
   Бывший посол ответил, что эти две  недели  войны  показали  способность
русских к ожесточенному сопротивлению.
   Но это Гопкинс знал и сам. Он  нетерпеливо  сказал,  что  от  человека,
который жил в  Москве  и  изучал  страну,  ему  хочется  получить  прогноз
дальнейшего хода войны. Дэвис пожал плечами и ответил, что,  с  его  точки
зрения, все решат самолеты. Если Гитлер будет господствовать  в  небе,  то
вряд  ли  советские  войска,  обороняющие  Украину  и  Белоруссию,  смогут
противостоять и его наземным атакам.
   - Значит, вы не исключаете возможности оккупации этих территорий? -  на
этот раз задумчиво спросил Гопкинс.
   - Все решат самолеты, - повторил Дэвис.
   - Хорошо, - кивнул Гопкинс, - предположим,  Гитлеру  удастся  захватить
большие территории...
   - Не забудьте, - прервал его  Дэвис,  -  что  речь  идет  не  просто  о
географических    понятиях,    а    о    шестидесяти    процентах     всех
сельскохозяйственных  ресурсов  страны.  Добавьте   к   этому   шестьдесят
процентов промышленной продукции, и вы поймете, что  означает  для  Кремля
потеря Украины и Белоруссии.
   - Вы хотите сказать, что война на этом  закончится?  -  угрюмо  спросил
Гопкинс.
   - О нет, - покачал головой Дэвис, - напротив.
   Он с улыбкой посмотрел на Гопкинса и, закурив сигарету, сказал:
   - Видите ли, Гарри, мы с вами не на пресс-конференции и можем  говорить
откровенно. Мне не нравится коммунизм, я отнюдь не поклонник Сталина. Хотя
те глупости, которые пишут о России  у  нас  в  Штатах,  вызывают  у  меня
отвращение.
   Он отхлебнул кофе из чашечки.
   - Так вот, - продолжал Дэвис, -  сегодня  главное  заключается  в  том,
чтобы быть реалистами и знать, что если Гитлеру и удастся занять Украину и
Белоруссию, то война на этом не закончится.
   - Вы в этом уверены? - быстро переспросил Гопкинс.
   - Я в этом убежден. Это будет пиррова победа для Гитлера, потому что он
наверняка столкнется с рядом новых, не менее сложных, чем  чисто  военные,
проблем. Вы, конечно, ознакомились с недавней речью Сталина по радио?
   - Разумеется. Мне она показалась сильной и энергичной,  хотя  те,  кому
удалось  ее  слышать  непосредственно,  говорят,  что  Сталин  был   очень
взволнован.
   - Я бы не взялся делать выводы о состоянии Сталина на основании  тембра
его голоса, - заметил Дэвис. - Я убежден, что  эта  речь  найдет  огромный
отклик в стране. Я имею в виду  призыв  Сталина  к  партизанской  войне  и
повсеместному саботажу  на  занятых  немцами  территориях.  Вы  знакомы  с
историей наполеоновских войн?
   - Я не ученый, Джозеф, но если вам кажется необходимым...
   - Нет, нет!  Я  понимаю,  что  вам  могут  немедленно  составить  любую
справку, - с легкой иронией остановил Гопкинса Дэвис.  -  Я  хотел  только
обратить ваше внимание на то, что Наполеон, прежде  чем  он  устремился  в
Россию, завоевал всю Европу.
   - И что же?
   -  А  то,  что  нигде,  кроме  Испании,  он   не   встретил   массового
сопротивления. В России же партизаны подстерегали  его  солдат  за  каждым
деревом. А в России очень много деревьев, Гарри.
   - Вы убеждены, что история повторится?
   - История вообще не  повторяется.  В  данном  же  случае  позволю  себе
сказать: я знаю Россию достаточно хорошо, чтобы уверенно утверждать, что с
немцами будет воевать весь народ.  Их  будут  убивать  даже  там,  где  не
окажется ни одного советского солдата. Вот проблема, с которой  столкнется
Гитлер, если ему и удастся захватить Украину и Белоруссию.
   - Но в этом случае власть Сталина уже не будет распространяться на...
   - Будет, Гарри! Даже если ему придется отступить в глубь страны. Россия
огромна, а Сталин - это  не  только  руководитель  и  человек.  Это,  если
хотите,  олицетворенная  идея.  Я   не   думаю,   чтобы   немцам   удалось
ликвидировать его физически. А против идеи пули вообще бессильны.
   -  Вы   исключаете   возможность   внутреннего   заговора?   Измученное
кровопролитной войной население...
   - Россия не Южная  Америка,  Гарри.  Успешный  заговор  в  России?  Это
нереально. Заговор в пользу немцев? Это полностью исключено. К тому  же  я
убежден, что военные испытания еще больше сплотят русских.
   Гопкинс встал и сделал несколько шагов по комнате. Дэвис глядел на него
с любопытством. Неужели он и впрямь, как говорят злые языки, по два дня не
меняет свои сорочки? Интересно, сколько лет подряд он носит эти стоптанные
туфли? И сколько сигарет в день выкуривает? Две пачки? Три?
   - Считаете ли вы, что мы должны оказать  помощь  Кремлю?  -  неожиданно
спросил Гопкинс.
   - Полагаю, что да. Но хочу, в свою очередь, задать вопрос:  уверены  ли
вы, что Советы эту помощь примут?
   Брови Гопкинса высоко поднялись.
   - Я вас не понимаю, - сказал  он,  пожимая  плечами.  -  Русские  армии
истекают кровью. На Гитлера работает вся Европа. И вы сомневаетесь, что...
   - Видите ли, я не уверен, что вам известно о психологии Сталина больше,
чем об истории наполеоновских войн... Не  сердитесь,  Гарри,  -  торопливо
сказал Дэвис, поднимая руку, - я знаю, что вы в любое  время  дня  и  ночи
можете предсказать исход голосования в  конгрессе  по  любому  вопросу.  У
каждого своя профессия. Вы не дипломат. Ваши глаза  были  всегда  обращены
внутрь страны. А мои - вовне... Итак, попытайтесь поставить себя на  место
Сталина. Он всегда был убежден, что Россия  окружена  врагами,  и,  говоря
между нами,  убежден  небезосновательно.  Он  не  доверял  ни  Англии,  ни
Франции. Не верил  в  их  способность  и  желание  противостоять  Гитлеру,
которого и раньше ненавидел не меньше, чем теперь...
   - Но это не помешало ему заключить пакт с Гитлером!
   - Боюсь, Гарри, что вы все еще находитесь  под  влиянием  президентской
речи, которую он произнес, если не ошибаюсь, в феврале  сорокового.  Между
прочим, не вы ли составили для него эту речь?
   - Нет, - холодно ответил Гопкинс.
   - Допустим. Тогда вам следовало бы понять, что русские, что  бы  мы  ни
говорили  публично,  пошли  на  этот   договор   по   чисто   практическим
соображениям. Сталин полагал, что этим обеспечит на какое-то время мир для
России. А что на его месте сделали бы вы? На кого ему следовало  надеяться
после Мюнхена? Ведь не на Соединенные же  Штаты?..  Короче  говоря:  я  не
уверен, что у Сталина хватит  решимости  перечеркнуть  прошлое.  Недоверие
Советского правительства к нам слишком велико. Принять  помощь  Америки  -
значило бы связать себя определенными обязательствами. Пойдет  ли  на  это
Сталин?..
   Когда Дэвис покинул Белый дом, обещав изложить свои мысли в специальной
записке, Гопкинс еще долго сидел в кресле, куря сигарету за сигаретой.
   Он напряженно думал,  сопоставляя  то,  что  за  эти  дни  ему  удалось
почерпнуть из военных сводок, донесений американского посла в  Москве,  со
словами Дэвиса...
   "Дэвис прав, - думал Гопкинс, - Россия будет сопротивляться  немцам  до
последнего человека, что  несомненно.  Возможность  мира  между  Советским
Союзом и Германией исключена. Любое орудие, любой самолет, который был  бы
предоставлен Сталину Штатами, он использовал бы по