и Браухич, и Йодль, и Гальдер, не  сговариваясь,  выработали
хитроумную тактику, смысл которой  сводился  к  тому,  чтобы  особенно  не
лгать, но и не говорить Гитлеру правды.
   "Ваши  войска  храбро  выдерживали  натиск  пытающегося  контратаковать
противника", "Противник все еще пытается  сопротивляться  и  переходить  в
контрнаступление, но это  лишь  подтверждает  то,  что  он  выдыхается"  -
примерно в таких выражениях докладывали они на  оперативных  совещаниях  о
положении под Москвой.
   Было бы наивным предполагать, что Гитлер оставался в полном  неведении.
Стрелы, которые вынуждены были рисовать операторы штабов Гальдера и  Йодля
на картах, флажки, которые им приходилось там переставлять,  говорили  ему
больше, чем слова. Но он не хотел что-либо замечать, не хотел задумываться
над происходящим.
   Сообщения Советского Информбюро - сначала о  поражении  немецких  войск
под  Москвой,  а  потом  о  взятии  Калинина  -  утаить  от  Гитлера  было
невозможно. Единственное, что удалось  скрыть  от  него,  это  принятое  в
Рославле решение об отвода войск на  старые  укрепленные  рубежи.  Решение
подлежало утверждению Гитлера, но от фон Бока  была  получена  телеграмма,
что в ставку для подробного доклада вылетает Гудериан, и это  избавляло  и
Кейтеля и Гальдера от необходимости брать разговор на себя.
   Они чувствовали, что Гитлер с  трудом  сдерживает  ярость.  Видимо,  он
начинал осознавать, что планам его и на сей раз не суждено  осуществиться.
Но трезво оценить положение он не мог. Фанатическая вера в  мощь  немецкой
армии, непрестанные нашептывания Гиммлера о том, что если что-либо и может
поколебать эту мощь, то отнюдь не действия противника, а  нерешительность,
а подчас и просто неверие в победу некоторых высокопоставленных  генералов
и офицеров, толкали его на единственный,  привычно-доступный  ему  путь  -
путь устрашения и террора.
   11 декабря Гитлер объявил войну Соединенным Штатам. И,  разумеется,  не
только нападение Японии на Пирл-Харбор,  но  и  стремление  показать  свою
силу, продемонстрировать миру способность Германии покорить  одну  великую
державу, быть в состоянии войны со  второй,  вести  смертельную  борьбу  с
третьей и теперь бросить вызов четвертой сыграло в  этом  решении  Гитлера
далеко не последнюю роль.
   В эти же дни Гитлер издал приказ под кодовым названием "Мрак и  Туман".
В нем говорилось, что фюрер "после длительных размышлений" пришел к выводу
о  необходимости  применения  к  врагам  рейха  "более   эффективных   мер
наказания",  что  действия,   направленные   против   рейха   или   против
оккупационных войск, должны караться пожизненным заключением в тюрьму  или
в концлагерь, а наиболее опасные - смертной казнью.
   Чувствовалось, что Гитлер мечется в поисках выхода, что вот-вот  должен
грянуть гром...
   20 декабря Советское Информбюро передало сводку,  озаглавленную  "Успех
войск Ленинградского фронта",  в  которой  говорилось,  что  в  результате
ожесточенных боев части 54-й армии генерал-майора Федюнинского  разгромили
войбокальскую  группировку  противника,  что  район  Войбокало  и  станция
Войбокало  заняты  советскими  войсками   и   преследование   отступающего
противника продолжается.
   Эта сводка, свидетельствовавшая о  новом  поражении  войск  фон  Лееба,
оказалась той искрой, которая вызвала взрыв...
   На очередном, как всегда ровно в 12 часов  дня  начавшемся  оперативном
совещании Гитлер обрушился на своих генералов с грубой бранью. Он  кричал,
что уже давно подозревал, что его обманывают,  скрывают  от  него  истину,
стучал кулаком по столу, угрожал полевым судом...
   Никто не  пытался  ему  возражать.  Все  знали,  что  вечером  прибудет
Гудериан...


   Самолет, на котором летел Гудериан, должен был преодолеть почти  тысячу
километров за три с половиной часа, но из-за встречного ветра запаздывал.
   Всю дорогу Гудериан был погружен в  мрачные  размышления.  Он  понимал,
что, вызвавшись доложить Гитлеру о реальном положении дел  и  просить  его
утвердить рославльское решение об отступлении, сделал рискованный  шаг.  И
тем на менее был уверен, что поступил правильно. Ведь именно он, Гудериан,
создал в немецкой армии тот род войск,  который  сыграл  решающую  роль  в
завоевании Европы, в продвижении в глубь советской  территории  на  многие
сотни километров. Так кто же, если не он, сможет убедить  Гитлера  в  том,
что другого выхода нет?!
   Но не только о том, как воспримет его доклад Гитлер,  размышлял  сейчас
Гудериан. Он задавал себе все тот же  вопрос,  на  который  не  мог  найти
ответа ни когда  объезжал  свои  отступающие  части,  ни  склонившись  над
картами в Ясной  Поляне,  ни  в  Рославле,  слушая  сообщения  командующих
армиями: как могло все это произойти? Откуда  у  русских  взялось  столько
танков, и не только  старой  конструкции,  броня  которых  не  выдерживала
немецких  снарядов,  а  новых,  меньших  по  размерам,   но   зато   более
маневренных, отлично вооруженных, с гораздо более прочной броней?
   Это были не английские и не американские, а советские танки, -  в  этом
Гудериан убедился, осмотрев первый же подбитый танк нового  типа.  Но  как
удалось русским наладить их производство  в  условиях  военных  неудач,  в
условиях развала промышленности, которого не могло не  быть?  Ведь  Россия
лишилась огромной территории, потеряла сотни  заводов,  основные  сырьевые
базы. Каким же образом русским удавалось производить  все  новые  и  новые
танки, самолеты, орудия?
   Сознание, что русские  обладают  некой  грозной  тайной,  угнетало  его
больше, чем предстоящий разговор с Гитлером.
   Да, он, Гудериан, будет настаивать  на  прекращении  бесцельных  сейчас
попыток контрнаступления, на отводе войск на прежние  укрепленные  рубежи.
Нужно  сделать  передышку,  пополнить  личный  состав,   снабдить   войска
дополнительным вооружением, переждать зиму. Другого выхода нет.
   Но кто  поручится  за  то,  что  русские  не  сумеют  использовать  эту
передышку в своих интересах? Кто в силах остановить время  для  русских  и
заставить его работать только на Германию?
   И слова Браухича, сказанные им на  прощание,  вновь  зазвучали  в  ушах
Гудериана: "Монашек, монашек, тебе предстоит трудный путь..."


   Шел восьмой час вечера, когда Гудериан наконец прибыл в "Вольфшанце".
   На аэродроме его встречал некто Данвиц, которого генерал в  свое  время
несколько  раз  видел  в  приемной  Гитлера  в  здании   новой   имперской
канцелярии.
   Гудериан был немного обижен, что его  не  встретил  кто-либо  из  более
высокопоставленных лиц, если уж не сам Шмундт, с  которым  он  был  связан
личными отношениями.
   Данвиц распахнул перед генералом заднюю дверцу машины, сам сел впереди,
рядом с шофером, и они поехали.
   Гудериан поинтересовался, когда его примет фюрер. Данвиц  ответил,  что
все уже собрались и ждут его. Кто там будет, у фюрера, Гудериан  мог  себе
представить. Кейтель, Йодль, возможно, Гальдер. И, конечно, Браухич...
   Он очень надеялся на поддержку Браухича. Ведь  в  Рославле  командующий
сухопутными войсками вермахта  не  возражал  против  решения  отступить  и
перейти к обороне и теперь волей-неволей  вынужден  будет  отстаивать  это
решение перед Гитлером.
   В "Вольфшанце" Гудериан не был с августа.  Тогда  над  Германией  сияло
летнее солнце, но здесь, в лесу, было темно и сыро. Кроны густых  сосен  и
елей  почти  не  пропускали  солнечных  лучей.  Стаи  комаров  вились  над
бетонными домиками, крыши которых в целях маскировки были  увиты  зеленью.
Железнодорожную ветку, ведущую к штабу  Геринга,  прикрывала  серо-зеленая
сеть.
   Сейчас кругом лежал снег, комаров,  естественно,  не  было,  Количество
домов, как мог заметить Гудериан, значительно увеличилось.  Из  одного  из
них, длинного и приземистого, выходили военные, постепенно  растекаясь  по
ведущим в разных направлениях асфальтированным дорожкам.  Среди  них  было
немало высших офицеров.
   - Что  там  такое  происходило?  -  спросил  Гудериан.  -  Какое-нибудь
совещание?
   - Нет, - ответил Данвиц, - просто окончился сеанс.
   - Что? - недоуменно переспросил Гудериан.
   - Сеанс. Это кинотеатр.
   "Кинотеатр?! - мысленно воскликнул Гудериан. - В то время как на фронте
гибнут войска, они тут развлекаются кинокартинами?!"
   - Насколько я помню, - угрюмо сказал он, - раньше в ставке  кинотеатров
не было.
   - Теперь здесь много такого, чего раньше не было, господин  генерал,  -
не поворачивая головы, с какой-то странной интонацией ответил  Данвиц,  но
тут же добавил  уже  обычным,  деловым  тоном:  -  Людей  в  ставке  стало
значительно больше. А  развлечений,  как  вы  понимаете,  никаких.  Вот  и
построили кинотеатр, дом для гостей...
   "Развлечений!" - со злобой повторил про себя Гудериан, глядя на  группы
военных, расходящихся  по  дорожкам.  Он  отметил,  что  все  они  хорошо,
по-зимнему, одеты - шинели с меховыми воротниками, наушники...
   - Не слишком ли много тут офицеров? На фронте их не хватает, -  уже  не
скрывая своего возмущения, проговорил Гудериан.
   - Возможно, вы правы, господин генерал, - неожиданно согласился  с  ним
Данвиц.
   Как ни странно, это охотное признание его правоты еще больше  разозлило
Гудериана. Ему хотелось сказать, что и самому Данвицу место на  фронте,  а
не за тысячу километров от него.
   Неожиданно где-то совсем неподалеку раздался громкий взрыв. И тотчас же
пронзительно завыла сирена.
   - Что это? - с тревогой спросил Гудериан.
   - Не обращайте внимания, господин генерал, -  махнул  рукой  Данвиц.  -
Лиса попала на минное поле. Или заяц.
   - И по этому поводу воет сирена?
   - Таков порядок,  господин  генерал.  Сигнал  тревоги.  Опасаются,  что
русские могут сбросить парашютистов. Война есть война.
   - Вы могли бы больше узнать о ней, если  бы  находились  на  фронте!  -
грубо сказал Гудериан. - Впрочем,  -  ехидно  добавил  он,  -  здесь  чины
присваивают, очевидно, быстрее. Вот вы достаточно молоды, а уже полковник.
   Он был зол на все. На то, что его не встретил Шмундт. На то,  что  этот
идиотский взрыв напугал его. На то, что офицеры здесь развлекаются.
   - Я был на фронте с первых дней войны, господин генерал, -  без  всякой
обиды ответил Данвиц. - И здесь нахожусь недавно. Кстати, чин полковника я
получил только три дня назад.
   - Поздравляю,  -  буркнул  Гудериан  и  не  мог  удержаться,  чтобы  не
съязвить: - Очевидно, за короткое время пребывания в ставке можно  быстрее
продвинуться по службе, чем за месяцы на фронте.
   - Вы правы, господин генерал, - ответил Данвиц.
   "Странный офицер", - подумал Гудериан.


   Он не знал, что происходило в душе Данвица...
   Вернувшись  из  Орши  в  "Вольфшанце",  Данвиц  изложил  Гиммлеру  свои
впечатления от совещания устно, а затем - по его приказу - письменно.
   Потом он отправился в штаб Гальдера,  чтобы  получить  более  подробные
указания относительно задачи, поставленной перед ним Гитлером. Высказанная
фюрером идея - сформировать ударный отряд  для  продвижения  к  Вологде  -
требовала целого ряда согласований и уточнений.
   В штабе Гальдера Данвица встретили с недоумением. О том,  что  ставится
задача продвижения к Вологде, здесь даже не  слышали.  Впрочем,  начальник
оперативного управления штаба сказал Данвицу,  что  по  этому  поводу  был
запрошен генерал Шмидт, который ответил, что в настоящее время,  когда  на
его войска оказывает сильнейшее давление армия  генерала  Мерецкова  и  он
видит свою главную задачу в том, чтобы снова захватить  Тихвин,  наступать
на Вологду было бы безумием.
   А потом... потом Данвицу показалось, что все о нем забыли.  Гитлер  его
больше к себе не приглашал, а просить  фюрера  о  новой  встрече  казалось
Данвицу бестактным. Кроме того, он и сам считал идею продвижения к Вологде
неосуществимой, по крайней мере в зимних  условиях,  и  меньше  всего  был
заинтересован в том, чтобы напоминать о ней фюреру.
   Данвицу хотелось теперь одного - как  можно  скорее  вернуться  в  свою
часть.
   Однако, зная о феноменальной памяти Гитлера,  он  опасался,  что  фюрер
может неожиданно вспомнить о своем приказе. Кроме того, вернуться в  часть
Данвиц мог, лишь получив необходимые документы, и прежде всего  письменное
предписание.  Но  поскольку  вызов  его  в  ставку  носил,  так   сказать,
экстраординарный характер, то никто ни в оперативном отделе генштаба, ни в
управлении личного состава не хотел брать на себя ответственность  за  его
возвращение.
   От "зоны безопасности номер один", где располагался фюрер,  Данвиц  был
теперь отрезан.  Разумеется,  он  мог  позвонить  по  телефону  одному  из
адъютантов фюрера. Но не решался это сделать, опасаясь,  что  его  оставят
здесь, в ставке, на какой-нибудь штабной должности. А после  того  как  он
провел в "Волчьем логове" две недели, сама мысль о возможности застрять  в
этом глухом, унылом место приводила Данвица в ужас.
   Он  уже  понимал,   что   рассчитывать   на   свой   прежний   пост   в
непосредственном окружении фюрера не может, - теперь там были другие люди,
и никакой потребности в нем, Данвице, они не  испытывали.  Сам  же  фюрер,
целиком поглощенный  сначала  возобновлением  московского  наступления,  а
затем неудачами на Центральном фронте,  разумеется,  вообще  забыл  о  его
существовании.
   Данвицу хотелось доверительно посоветоваться с кем-нибудь из  знакомых,
разбирающихся в механизме работы ставки, во взаимоотношениях,  сложившихся
в ней. Нужен был человек, о которым можно было бы  без  опаски  поделиться
своими сомнениями и тревогами. Он вспомнил об Эрнсте Крюгере, с которым  в
последний раз виделся и беседовал в Орше. Но Крюгер не  попадался  ему  на
глаза. Из  Орши  Данвиц  вернулся  вместе  с  Бреннеке  и  даже  не  знал,
возвратился ли оттуда Крюгер.
   Данвиц решил обратиться непосредственно к Гальдеру. Он явился к нему  и
попросил разрешения вернуться в свой полк.
   Начальник генерального штаба молча  выслушал  его  просьбу,  пристально
поглядел на него сквозь пенсне, пожал плечами и сказал:
   - Собственно, у меня к вам нет никаких дел, оберст-лейтенант. Насколько
я знаю, вами интересуется другое ведомство.
   - Другое? - удивился Данвиц. - Какое, господин генерал?
   Маленькая щеточка усов над верхней губой Гальдера чуть дрогнула,  точно
он собирался улыбнуться, но тотчас же погасил  эту  так  и  не  родившуюся
улыбку.
   - Повторяю, оберст-лейтенант, у меня к вам нет никаких  дел,  -  сказал
Гальдер. И добавил сухо: - Можете быть свободны.
   Данвиц вышел из кабинета начальника генерального штаба, сбитый с толку,
теряясь в догадках. Он не знал, как истолковать последнюю фразу  Гальдера.
Означала ли она просто, что разговор окончен, или  ее  следовало  понимать
как разрешение отбыть к месту постоянной службы?
   Разгадка пришла на следующий день, когда Данвица неожиданно  вызвали  в
стоявший в стороне от других усиленно охраняемый одноэтажный домик.
   Войдя в освещенную настольной лампой небольшую комнату с голыми  серыми
стенами, Данвиц не сразу разглядел лицо человека, сидевшего за  письменным
столом.
   - Здравствуйте, Данвиц! - услышал он  знакомый  голос  в  только  тогда
понял, что перед ним оберштурмбанфюрер  СС  Дитмар  Грюнвальд,  тот  самый
офицер  гестапо,  которому  он,  Данвиц,   будучи   на   фронте,   передал
адресованное Гитлеру письмо.
   - Садись, - сказал Грюнвальд, - как видишь, я выполнил твое  поручение.
Ты - в ставке и, насколько мне известно, был принят фюрером.
   - Да... спасибо, - растерянно проговорил Данвиц, все  еще  не  понимая,
зачем он мог понадобиться Грюнвальду.
   - Я пригласил тебя  по  поручению  рейхсфюрера  СС,  -  весомо  и  даже
торжественно произнес Грюнвальд и добавил ужа с  иронической  усмешкой:  -
Такую важную птицу, как ты, я, конечно,  не  решился  бы  побеспокоить  по
собственной инициативе. Итак, чем же ты сейчас занимаешься?
   - Ничем! - хмуро ответил Данвиц. - Болтаюсь как неприкаянный. Хочу  как
можно скорее вернуться на фронт, но меня  никто  не  отпускает,  хотя  как
будто никто и не держит. Словом, я здесь никому не нужен.
   - Ну, в этом ты заблуждаешься. Ты нужен. Очень нужен.
   Данвиц молчал.  Недавние  слова  Гальдера:  "Вами  интересуется  совсем
другое ведомство" - снова прозвучали в его ушах.
   - Уж не хочет ли заняться мною гестапо? - с вызовом сказал он. -  Может
быть, мне предстоит отвечать за то, что до сих пор не взят Петербург?
   - Ну что ты, Арним, - мягко ответил Грюнвальд, - о тех,  на  ком  лежит
вина за Петербург, ты совершенно правильно написал в письме фюреру.
   "Значит, в гестапо  все-таки  прочли  мое  письмо?!"  -  чуть  было  не
воскликнул Данвиц, во сдержался и угрюмо произнес:
   - Это были общие фразы... Впрочем, ни от одной из них не отказываюсь.
   - Нет, нет, Данвиц, ты преуменьшаешь значение своего письма,  -  сказал
Грюнвальд. - Разумеется, ты высказал там лишь общие  соображения,  но  они
удивительно точно отражают реальное положение дел. Я бы  сказал,  реальную
опасность.
   - Опасность чего? - не понял Данвиц.
   - Трусости, измены, пораженческих настроений!
   Грюнвальд перегнулся через стол к Данвицу и тихо сказал:
   - А ведь ты оказался пророком, Арним...
   - Я? Пророком? - удивился Данвиц.
   - Да, да, ты оказался пророком! - повторил Грюнвальд. - Ты слышал,  что
русские под Москвой перешли в контрнаступление?
   - Да, кое-что слышал.
   - Как ты думаешь, почему это им удалось?
   - Мне трудно ответить на этот вопрос, - нерешительно произнес Данвиц, -
я никогда не был на Центральном фронте и...
   - Для этого нет необходимости там быть! - воскликнул Грюнвальд. -  Надо
просто пораскинуть мозгами. Подумай: в течение  двух  недель  наши  войска
победоносно продвигались вперед. Они уже видели  Кремль!  И  вдруг  -  все
меняется. Русские непостижимо угадывают слабые  участки  нашего  фронта  и
обрушивают на них удары.
   - Но наши войска под Петербургом тоже почти вступили на  улицы  города,
однако...
   - Вот-вот! - обрадованно подхватил Грюнвальд. - И ты писал  о  причине!
Помнишь?  Ты  сам  назвал  ее:  трусость  генералов,  неверие  в   победу,
неспособность, а точнее, нежелание выполнить приказ фюрера.
   Да, Данвиц помнил, он писал это в своем письме Гитлеру.
   - Так вот, - продолжал Грюнвальд, - те же самые  причины  сыграли  свою
роль под Москвой. Измена! Данные  о  состоянии  наших  войск,  несомненно,
попали в руки противника. Нас предали, Данвиц!
   - Предали? - с тревогой переспросил Данвиц. - Но кто?!
   - Этого мы пока не  знаем.  Однако  факт  предательства  несомненен.  И
первый вывод отсюда  такой:  мы  с  особой  тщательностью  должны  навести
чистоту и порядок в нашем собственном доме. Ты представляешь себе, - снова
склоняясь над столом и глядя в упор на  Данвица,  продолжал  Грюнвальд,  -
какую услугу мог бы оказать врагу, скажем,  человек,  присутствовавший  на
совещании в Орше?
   - Ты с ума сошел, Грюнвальд! - резко ответил  Данвиц.  -  В  Орше  были
люди, преданные фюреру!
   - Не скажи, не скажи, Данвиц... - проговорил  Грюнвальд.  -  Мы  должны
оберегать  фюрера  от  измены.  Даже  потенциальной,  не  говоря   уже   о
фактической...
   - Это ваша забота, - пожал плечами Данвиц.
   - Одни мы были бы бессильны. К счастью, есть люди, которые  готовы  нам
помочь. И уже помогли.
   - Кого ты имеешь в виду?
   - Ну, прежде всего тебя, - глядя на Данвица в упор, раздельно  произнес
Грюнвальд.
   С этими словами он опустил руку под стол, нажал укрепленную там кнопку,
и через мгновение на пороге появился эсэсовец в черной форме.
   - Приведите! - коротко приказал Грюнвальд.
   Данвиц хотел было спросить, что все это  значит,  открыл  уже  рот,  но
вдруг замер от удивления. Поддерживаемый под  руку  эсэсовцем,  в  комнату
медленно, с трудом передвигая ноги, вошел Эрнст Крюгер.
   Его едва можно было узнать, он был небрит, с всклокоченными волоса