ми, в
нечищеных сапогах, в мятом мундире с сорванными погонами.
   - Эрнст! - воскликнул Данвиц, вскакивая. Он хотел подойти к Крюгеру, но
Грюнвальд ударил ладонью по столу.
   - Оберст-лейтенант  Данвиц!  -  раздельно  произнес  он.  -  Соблюдайте
дисциплину. Вы приглашены в гестапо, чтобы  подтвердить  или  опровергнуть
то, что вы  сейчас  услышите.  Воинский  долг  обязывает  вас  подчиняться
процедуре нашего следствия, утвержденной рейхсфюрером СС.  Итак,  говорить
буду я.
   С этими словами он открыл ящик  стола,  вынул  оттуда  какую-то  папку,
раскрыл ее и, обращаясь к  Крюгеру,  сказал,  указывая  на  стул,  одиноко
стоявший у противоположной стены:
   - Садитесь, Крюгер.
   Тот,  точно  робот,  медленно,  шаркая  по  цементному  полу,  подошел,
поддерживаемый эсэсовцем, к стулу и сел, вернее, свалился на него.
   - Теперь, - раскрывая папку, продолжал Грюнвальд, - я  прочитаю  запись
разговора, который имел место в Пскове, в помещении бильярдной офицерского
казино, между бывшим полковником вермахта Эрнстом  Крюгером  и  командиром
полка  оберст-лейтенантом  Арнимом  Данвицем.  В  том  случае,  если   вы,
оберст-лейтенант,   или   вы,   Крюгер,    сочтете    ваши    высказывания
воспроизведенными неверно, прошу остановить меня поднятием руки.
   И Грюнвальд, подвинув ближе к себе настольную лампу, начал читать.
   Данвиц слушал, не веря своим ушам. Все, что говорил  Крюгер  и  отвечал
ему он, Данвиц,  было  записано  исключительно  точно,  как  будто  кто-то
третий,   незримо   присутствовавший   тогда   в    бильярдной,    усердно
стенографировал их разговор.
   Впрочем, нет... Уже очень скоро Данвиц  понял,  что  в  запись  внесены
некоторые коррективы.  Из  читаемого  сейчас  Грюнвальдом  следовало,  что
Данвиц отвечал Крюгеру более резко, чем это было на самом  деле.  В  одном
случае, судя по записи, он употребил даже слово "пораженчество", в  другом
сказал, что ему, "преданному фюреру немецкому  офицеру,  стыдно  слушать",
что говорит Крюгер.
   Трижды Данвиц ловил себя на том, что  хочет  поднять  руку,  остановить
Грюнвальда, и трижды внутренний голос приказывал ему: "Не смей!",  а  рука
точно наливалась свинцом.
   Окончив чтение,  Грюнвальд  внимательно  посмотрел  на  Данвица,  затем
перевел взгляд на неподвижно сидевшего с опущенной головой Крюгера.
   Оба они молчали.
   Какой-то новый голос беззвучно  кричал  Данвицу:  "Почему  ты  молчишь,
почему?! Почему не заявишь, что разговор не носил того характера,  который
он приобрел в записи, что ты не произносил  тех  слов,  которые  приписаны
здесь тебе?!"
   Но тот, первый голос шептал: "Но Крюгер действительно говорил все  это.
Говорил! И разве в самолете на пути из Пскова в "Вольфшанце" ты не думал о
том, что в ставку фюрера наверняка проникли трусы, что в окружении  фюрера
находятся люди, не заслуживающие его высокого доверия! И разве,  вспоминая
о разговоре с Крюгером, ты не возмущался его советом удрать с фронта,  его
фамильярным, пренебрежительным тоном, каким он говорил о вещах,  священных
для каждого настоящего национал-социалиста?! Так что же меняется от  того,
что ты лишь думал обо всем этом, думал, а не высказывал  вслух?  Ведь  это
были твои, твои собственные мысли! Значит,  ты  уже  тогда  обвинял  этого
Крюгера..."
   - Насколько я понимаю, - раздался голос Грюнвальда, -  оберст-лейтенант
Данвиц подтверждает правильность  сделанной  записи,  а  бывший  полковник
Крюгер не может ничего возразить. Так, Крюгер?
   Крюгер молчал, не поднимая головы.
   - В равной степени, - продолжал Грюнвальд, - вы, Крюгер, не  отрицаете,
что аналогичные разговоры вели с Данвицем и в буфете во время совещания  в
Орше. Так?
   Грюнвальд обращался теперь только к Крюгеру, точно  Данвица  вообще  не
было здесь.
   Крюгер поднял голову. Грюнвальд  тотчас  же  повернул  абажур  лампы  и
направил свет ему в лицо.
   Данвица поразили глаза Крюгера. То ли в них отражался свет лампы, то ли
почему-то еще, но его глаза показались Данвицу кровавыми ранами.
   А Крюгер повернулся  к  Данвицу,  губы  его  раскрылись,  и  он  чужим,
незнакомым голосом, так, будто горло его  сжимало  железное  кольцо,  тихо
проговорил:
   - Фер-флю-хте ю...д...
   Он не  договорил.  Стоявший  рядом  эсэсовец  с  размаху  наложил  свою
огромную ладонь на рот Крюгеру.
   Данвиц оскорбленно пожал плечами: "ферфлюхтер юде" - "проклятый жид"  -
более   унизительной   клички   в   национал-социалистской   Германии   не
существовало.
   - Увести! - приказал Грюнвальд.
   Эсэсовец, не снимая ладони со рта Крюгера, другой рукой схватил его  за
воротник мундира, поднял на ноги и повел к двери.
   - Вы молодец, оберст-лейтенант! - сказал Грюнвальд торжественно,  когда
они остались одни, и захлопнул папку. - Чем скорее мы очистим  нашу  армию
от подобных типов, тем скорее остановим наступление русских!
   - Значит... - растерянно проговорил Данвиц, - там, в  бильярдной,  были
установлены микрофоны!
   - Ну, разумеется! - ответил Грюнвальд. -  Нигде  так  не  развязываются
языки людей, как после хорошей выпивки, в бильярдной...
   - Но там, в Орше... в буфете... Кроме нас там были десятки людей!
   - Но в их числе находился верный офицер фюрера  оберст-лейтенант  Арним
Данвиц! Тот самый, который помог нам разоблачить этого негодяя!
   И вдруг Данвиц понял все. Вспомнил, что сам, по собственной инициативе,
назвал имя Крюгера в разговоре  с  Гиммлером.  И  снова  упомянул  о  нем,
докладывая по возвращении из Орши о том, что  по  поводу  целесообразности
нового наступления на Москву высказывались разные точки зрения...
   Сомнений не оставалось. Именно он отдал Крюгера в руки гестапо.
   И еще понял Данвиц, что пути к отступлению у  него  нет,  что,  защищая
Крюгера, пытаясь доказать, что  сухая  запись  не  передает  интонаций,  с
которыми  тот  говорил,  и  этим  искажает  смысл  сказанного,  он  только
скомпрометирует себя...
   - Я могу идти? - устало и безразлично спросил он.
   - Да, конечно, Арним, - уже неофициально, дружески ответил Грюнвальд. -
И полагаю, что больше задерживать в ставке тебя не будут.
   Последние слова он произнес особенно весомо.
   - Завидую тебе, - сказал Грюнвальд, подходя к Данвицу в кладя руку  ему
на плечо, - ты будешь иметь  возможность  убивать  открытых  врагов.  Наша
задача сложней... Ну, прощай!
   - Послушай, Грюнвальд, - неожиданно для самого себя спросил  Данвиц,  -
почему он... почему он назвал меня жидом?
   - Жидом? - недоуменно переспросил Грюнвальд. - Почему жидом?  Он  хотел
сказать: "Иуда". Вот мерзавец! -  Грюнвальд  громко,  заразительно,  но  с
какой-то затаенной издевкой рассмеялся.
   И Данвиц понял, что Грюнвальд прав. Крюгер хотел сказать  не  "юде",  а
"юдаас" - Иуда, ему просто не дали договорить...


   Спустя  два  дня  Данвица  вызвал  Шмундт.  Он  поздравил   Данвица   с
производством в полковники и поручил встретить на  аэродроме  прилетающего
на следующий день Гудериана. При этом добавил,  что  у  генерала  явно  не
выдержали под Москвой нервы, что он, Шмундт, очень обеспокоен тем, что это
может сказаться на беседе Гудериана с  фюрером,  и  как  бы  между  прочим
попросил Данвица сообщить, в каком состоянии духа находится генерал.
   "Ничего я тебе не скажу! -  зло  подумал  Данвиц,  выходя  из  кабинета
Шмундта. - Вы хотите сделать из меня шпиона, обыкновенного  шпиона.  Но  я
солдат! Преданный фюреру солдат. Преданный именно ему, а не  вам,  штабным
блюдолизам!"
   ...Проводив Гудериана в  гостиницу,  Данвиц  позвонил  Шмундту  и  сухо
доложил, что в пути с аэродрома в "Вольфшанце"  Гудериан  не  произнес  ни
слова.
   Первым, кого увидел Гудериан, войдя в кабинет Гитлера, был сам фюрер.
   - Здравствуйте, Гудериан, - сказал он, подходя к нему, но не протягивая
генералу руки.
   Несколько   секунд   он    сверлил    Гудериана    своими    маленькими
глазами-буравчиками, потом передернул плечами, повернулся и  направился  к
столу, вокруг которого сидели Кейтель, Йодль, Шмундт и министр  вооружений
Тодт.
   Окинув взглядом присутствующих, Гудериан тотчас  же  отметил,  что  нет
Браухича и Гальдера. Впрочем, Гальдер его сейчас  не  интересовал.  А  вот
отсутствие Браухича Гудериана очень огорчило. Ведь  тот  был  единственным
"свидетелем защиты", который не только мог бы подтвердить,  что,  принимая
решение об отступлении, участники рославльского совещания были единодушны,
но и своим авторитетом командующего сухопутными войсками поддержать  перед
фюрером это решение.
   Гудериан почувствовал острую неприязнь к фельдмаршалу. Какие бы причины
ни помешали ему присутствовать здесь, главной  из  них,  несомненно,  была
трусость.
   "Сбежал! - подумал Гудериан. - Сбежал, как крыса с  терпящего  бедствие
корабля, решил отсидеться в штабе какой-нибудь группы армий или отлежаться
в постели, предоставив мне отдуваться в одиночку. Трус!.."
   - Докладывайте! -  коротко  приказал  Гитлер,  опускаясь  в  кресло  за
столом.
   Все сидели, а Гудериан так и остался стоять.
   Он не ожидал такого приема. Он был готов к трудному разговору.  Но  что
Гитлер  встретит  его  столь  недружелюбно  и  даже   враждебно,   он   не
предполагал.
   Гудериан чувствовал, что его охватывает злоба. Он прилетел сюда с  поля
боя, из самого пекла, оттуда, где гибли  солдаты,  горели  танки,  и  его,
боевого генерала, встречают словно вызванного на допрос преступника!
   - Мой фюрер, - стараясь говорить твердо и уверенно, произнес  он,  -  я
прибыл сюда, чтобы доложить вам обстановку,  сложившуюся  в  группе  войск
"Центр"...
   Он  ничего  не  скрывал,  не  преуменьшал   опасности,   нависшей   над
сконцентрированными  под  Москвой  войсками.  Обрисовав  общую   ситуацию,
перешел ко 2-й танковой армии. Сухо перечислил номера частей и соединений,
подвергшихся внезапной атаке русских. Упомянув, что, согласно приказу  фон
Бока, принял на себя командование и 2-й полевой армией,  лаконично  описал
то крайне тяжелое положение, в котором эта армия оказалась.
   То, что Гитлер ни разу не прервал его, несколько ободрило Гудериана.  В
голосе его зазвучали нотки категоричности и  непререкаемой  уверенности  в
своей правоте.
   - ...Исходя из сложившейся обстановки, мой фюрер,  -  сказал  он,  -  я
принял единственно, по моему убеждению, правильное решение -  отвести  обе
армии на позиции Шуша -  Ока,  где  еще  осенью  были  построены  надежные
укрепления, отвести для того, чтобы...
   - Не сметь! - вскрикнул Гитлер.
   - Но, мой фюрер, - запнувшись, проговорил Гудериан, -  отступление  уже
начато! Как я только что доложил, правый фланг  моей  армии  оказался  под
угрозой отсечения и уничтожения! Что же касается рубежа,  то  я  с  полной
ответственностью утверждаю, что другого достаточно укрепленного  плацдарма
не существует. Ближе к  теперешним  позициям  войскам  негде  закрепиться!
Прошу вас, мой фюрер, разрешить мне продолжить отход.
   - Нет! - крикнул Гитлер, вскакивая. - Это - бегство! Да, да, да, это  -
бегство! Я никогда бы не поверил,  что  вы,  Гудериан,  можете  предложить
подобное!
   Он отшвырнул кресло и мелкими, шаркающими шажками забегал по кабинету.
   Кабинет был небольшим, добежав до стены, Гитлер натыкался на нее, точно
слепой,  и  поворачивал  обратно,  чтобы   проделать   тот   же   путь   к
противоположной стене.
   Гудериан  обвел  растерянным  взглядом   присутствующих.   Встретившись
глазами с Шмундтом, посмотрел на него недоуменно. Значит, Шмундт ничего не
сообщил фюреру, не подготовил его?!
   Шмундт отвел глаза.
   Гудериан перевел свой взгляд на Кейтеля, потом на Йодля, но и  те  явно
не желали поддержать его.
   Фюрер продолжал молча бегать по кабинету.
   Гудериан машинально взглянул на портрет, висевший над  столом.  Этот  в
круглой позолоченной  раме  портрет  короля  Фридриха  был  хорошо  знаком
Гудериану - Гитлер возил его за собой повсюду.
   Фридрих   смотрел   с   портрета    надменно    и    вместе    с    тем
снисходительно-насмешливо. И Гудериану показалось, что синие глаза  короля
направлены прямо на него. Собственно, Фридрих  был  единственным,  кто  не
отводил сейчас глаз...
   - Я приказываю немедленно прекратить отступление! - выкрикнул Гитлер.
   - Мой фюрер, - сказал Гудериан, следуя взглядом за продолжавшим  быстро
семенить Гитлером, - я чувствую, что вы мне не верите.  Я  очень  сожалею,
что здесь нет командующего сухопутными войсками фельдмаршала фон Браухича,
который...
   - Браухич больше не командует сухопутными войсками! - визгливо  крикнул
Гитлер. - Он больше вообще ничем не командует! Я выгнал его! Да, да, - все
ближе подступая к растерянному Гудериану, продолжал выкрикивать Гитлер.  -
Он  тряпка,  безвольная  тряпка!  Со   вчерашнего   дня   я   сам   принял
непосредственное  командование  над  моими  войсками.  И  сухопутными,   в
воздушными, и морскими. Всеми! Я  сам!  И  в  качестве  главнокомандующего
вооруженными  силами  Германии   я   приказываю:   немедленно   прекратить
отступление!
   Гудериан стоял ошеломленный.
   - Вы что, не слышите меня?! - брызжа слюной, кричал Гитлер. - Вы поняли
мой приказ? Прекратить!
   - Но как, мой фюрер?! - вырвалось у Гудериана.
   - Как?! И это спрашиваете вы?! Врыться  в  землю,  вгрызться  в  нее  и
стоять, стоять, чего бы это ни стоило!
   - Но, мой фюрер, это невозможно! - тихо произнес Гудериан.  Он  говорил
тем тише, чем громче кричал Гитлер. - Земля промерзла на глубину не  менее
полутора метров, и там, где войска находятся сейчас, не удастся не  только
отрыть окопы, но и закрепить орудия!
   - Чепуха! - пренебрежительно махнул рукой Гитлер. - На  забывайте,  что
вы говорите с солдатом первой мировой  войны!  Во  Фландрии  мы  в  случае
необходимости взрывали землю снарядами тяжелых гаубиц!
   - Это была другая война, мой фюрер,  -  чувствуя,  что  все  его  слова
натыкаются на глухую стену непонимания, проговорил Гудериан. - Тогда  наши
дивизии занимали участки шириной не более четырех-шести километров, к тому
же каждую дивизию поддерживали  в  обороне  два  или  даже  три  дивизиона
тяжелой артиллерии. И было достаточно боеприпасов... А у нас...
   Гудериан вдруг подумал о том, что Гитлер просто  не  представляет  себе
реальных условий, в которых приходится вести бои, и он,  Гудериан,  должен
все ему объяснить и заставить его понять, признать факты.
   - Мои дивизии вынуждены держать фронты почти в пятьдесят километров,  и
в них осталось всего по  три-четыре  орудия  и  по  полсотни  снарядов  на
каждое! - продолжал Гудериан. - Поймите, мой фюрер, потери огромные!  Имею
ли я право использовать этот жалкий  артиллерийский  запас  на  то,  чтобы
взрывать снарядами землю? А земля, я повторяю, промерзла! Даже вбить колья
для телефонных проводов стало проблемой. Нас губят морозы!
   Произнеся последнюю фразу, Гудериан понял, что именно на это и  следует
упирать. Ссылки на трудности в снабжения боеприпасами, на убыль в  войсках
вызывают   у   фюрера   лишь   раздражение,   описание    мощи    русского
контрнаступления - лишь ярость. Страшная русская зима, морозы - вот на что
можно ссылаться, не боясь задеть его самолюбия!
   - Вы не представляете себе, мой фюрер, что  такое  зима  в  этой  дикой
стране!  -  воскликнул  Гудериан.  -  Плевок  мерзнет  на  лету!  А   ведь
большинство солдат не имеет зимнего обмундирования!
   - Вы лжете, Гудериан! - взвизгнул Гитлер.
   - Я... я лгу?! - с трудом выговорил оскорбленный Гудериан. И тут только
сообразил, что, упомянув о зимнем обмундировании, совершил непростительную
ошибку. Он вспомнил, что еще в начале ноября читал в газетах о том, что  в
Берлине открылась выставка образцов зимней военной амуниции. На снимке был
запечатлен Гитлер  в  сопровождении  фон  Браухича,  показывающего  фюреру
экспонаты: шинели из толстого сукна,  шерстяные  шлемы  и  многое  другое.
Гудериан же  своими  словаки  неосторожно  разрушал  одну  из  иллюзий,  с
которыми Гитлер не хотел расставаться.
   Однако отступать было поздно и некуда, и если кто-нибудь в  должен  был
выглядеть в глазах фюрера лжецом,  то  Гудериан  предпочитал,  чтобы  этим
человеком оказался не он.
   - Я не лгу! - твердо и даже с вызовом проговорил Гудериан. - Я...
   - Нет, вы лжете, лжете!  -  с  каким-то  упоением  повторял  Гитлер.  -
Типпельскирх лично заверил меня, что зимнее обмундирование  отправлено  на
фронт!
   - Возможно, что генерал-квартирмейстер сказал вам правду, мой фюрер,  -
умиротворяюще произнес Гудериан. - Очевидно, обмундирование  действительно
было отправлено. Но это не значит, что оно прибыло! В  середине  ноября  я
сам расследовал причины,  по  которым  солдаты  моей  армии  оказались  не
подготовленными к зиме. Выяснилось, что значительная часть  обмундирования
находится в Варшаве и не может быть доставлена из-за  нехватки  паровозов,
из-за саботажа на железной дороге и других неполадок.
   Гитлер ничего не ответил и снова стал мелкими шажками ходить  от  одной
стены к другой.
   Гудериан опять обвел взглядом генералов. Все они по-прежнему безучастно
молчали.
   "Трусы, блюдолизы, придворная шваль!! -  мысленно  кричал  Гудериан.  -
Ведь вы знаете, не можете не знать о положении на  фронте,  не  можете  не
видеть, что фюрер дезориентирован, что он требует невозможного, так почему
же вы сидите и молчите как истуканы?!"
   -  Все  равно,  -  как  бы  подводя  итог  разговору,  сказал   Гитлер,
останавливаясь перед Гудерианом, - я требую прекратить отступление. Почему
русские умеют стоять насмерть?! Может быть, вы хотите сказать, что  солдат
великой Германии менее способен на подвиг, чем русский большевик?
   Что на это можно было ответить?
   - Русских вообще, а большевиков тем более я ненавижу, мой фюрер. А  мои
солдаты не щадят жизни во имя  Германии  и  своего  фюрера,  -  с  мрачной
торжественностью произнес Гудериан.
   -  Так  почему  же  они  отступают?!  -  потрясая  кулаком  в  воздухе,
воскликнул Гитлер.
   Гудериан молчал. Ему нечего было добавить к тому, что он уже сказал.
   - Мой приказ окончателен и бесповоротен,  -  внезапно,  как  это  часто
бывало,  переходя  от  истерии  к  подчеркнутому  спокойствию,   раздельно
проговорил Гитлер. - Отступление прекратить.  Теперь,  когда  мои  солдаты
узнают, что я лично взял  на  себя  командование  войсками,  они  сами  не
отойдут ни на шаг.
   На мгновение Гудериан представил  себе,  что  произойдет  а  его  двумя
армиями, если он вернется в войска с подобным приказом...
   - Мой фюрер, - решительно сказал он, - конечно, ваш приказ - закон.  Но
выполнить его - значит перейти к ведению позиционной войны на неподходящей
для этого местности. Вспомните, на Западном фронте во  время  той,  первой
войны подобная ситуация повлекла за собой огромные потери в  нашей  армии.
Теперь потери будут еще больше. Мы пожертвуем своими солдатами и  техникой
без всякого смысла. А  если  мы  отойдем  на  укрепленную  линию  обороны,
закрепимся там и переждем зиму, то встретим весну боеспособными,  готовыми
к новым, решающим победам. В ином случае потери  в  рядовом  и  офицерском
составе окажутся невосполнимыми.
   Гитлер протянул руку к портрету Фридриха.
   - Спросите его, Гудериан, -  с  пафосом  и  будто  не  слыша  генерала,
произнес он, - спросите, хотели его гренадеры жить или  жаждали  смерти?..
Они хотели жить! Но король был прав, требуя, чтобы они пожертвовали собой.
Я тоже считаю, что имею право требовать от немецкого солдата такой жертвы.
   - Мои солдаты доказали, что они готовы отдать жизнь во имя  Германии  и
фюрера, - тихо сказал Гудериан. - Но что важнее для Германии  и  для  вас,
мой фюрер: чтобы весной вы имели армию, способную,  несмотря  ни  на  что,
добиться конечной победы,  или  армию  трупов?  Наши  госпитали  и  сейчас
переполнены ранеными и обмороженными. Их страдания...
   - Я не хочу слушать о  страданиях!  Великие  цели  не  достигаются  без
страданий!
   - Но если страдания безрезультат