правильно, - не то с иронией, не то с удивлением встретил  это
сообщение Крюгер.
   - Мне не хочется попусту  тратить  здесь  время,  -  на  этот  раз  уже
совершенно искренне добавил Данвиц.
   - Ну почему же попусту?  Такие  совещания,  как  это,  обогащают  ум  и
память, - возразил Крюгер. - Наибольшее  впечатление  на  тебя  произвела,
разумеется, речь Грейфенберга?
   - Разумеется! - горячо подтвердил Данвиц.
   - А остальных? - снова прищурившись, спросил Крюгер.
   - Мы никогда  бы  не  выиграли  войну,  если  бы  рассуждали  так,  как
Зоденштерн и Бреннеке.
   - А разве мы ее уже выиграли?
   Этот вопрос Крюгера прозвучал как выстрел в тиши. Данвиц с недоумением,
даже с испугом посмотрел на полковника, но тот как  ни  в  чем  не  бывало
выдержал его взгляд, будто задал самый обычный, чисто деловой вопрос.
   - Да, мы  почти  выиграли  ее,  -  взорвался  Данвиц.  -  Мы  захватили
территорию, равную всей Европе. Мы истребили десятки тысяч  наших  врагов.
Мы стоим у Петербурга и под Москвой...
   Он говорил и говорил, постепенно осознавая,  что  стремится  убедить  в
очевидности победы не Крюгера, а прежде всего самого себя, и чем больше он
произносит слов, тем больше возникает перед ним вопросов,  на  которые  не
так-то просто ответить даже самому себе. И Данвиц умолк.
   Почему-то  ему  вспомнился  разговор   с   Гиммлером.   Рейхсфюрер   СС
интересовался Крюгером... Интересовался?.. Нет, Данвиц сам назвал ему  эту
фамилию, по  какому-то  незначительному  поводу.  Однако  все  последующие
рассуждения Гиммлера - сейчас Данвиц понял это отчетливо - имели косвенное
отношение к Крюгеру. Тогда, занятый  совсем  другими  мыслями,  Данвиц  не
придал этому значения. Ему казалось, что рейхсфюрер просто развивает  свой
тезис о значении  преданности  фюреру,  о  бдительности,  о  существовании
тайных врагов рейха. Но сейчас... Как он  сказал,  этот  Крюгер,  о  нашей
победе?  "А  разве  мы  ее   уже   выиграли?.."   Это   тоже   припахивает
пораженчеством. И тогда, в Пскове, он позволял себе какие-то двусмысленные
намеки...
   Данвиц внимательно, с ног до головы осмотрел полковника,  будто  увидал
его впервые. Тяжко задумался: "В чем сейчас состоит мой долг? Дать  резкий
отпор Крюгеру, назвать своим именем то, что этот человек  высказал  ему  в
туманной,  завуалированной  форме?  Сказать,  что  порывает  с   ним   все
отношения? Или... по возвращении в  ставку  доложить  Гиммлеру,  что  этот
Крюгер вызывает у него подозрения?"
   Данвиц стоял молча.
   Некоторое время молчал и Крюгер. Потом спросил как-то отрешенно:
   -  Ты  слышал  когда-нибудь,  Арним,   такое   изречение:   "Я   мыслю,
следовательно, я существую"?
   - Что? - недоуменно переспросил Данвиц. - Кто это сказал?
   - Это сказал Декарт...
   - Я знаю другие слова: "Фюрер думает  за  нас!"  -  и  для  меня  этого
достаточно, - отпарировал Данвиц.
   - Ну, разумеется, - поспешно согласился Крюгер. - А вот  уж  и  звонок.
Нам пора в зал...


   Вторая половина совещания была совсем не интересна. Гальдер предоставил
слово нескольким начальникам штабов армий. Выступления  их  не  отличались
оригинальностью. Говорили о больших потерях в личном  составе,  жаловались
на  отсутствие  теплой  одежды,  на  несвоевременный  подвоз  горючего   и
боеприпасов, требовали подкреплений.
   Гальдер слушал их рассеянно и потом стал сворачивать совещание.
   - Я полагаю, - сказал он,  -  что  военное  положение  требует  от  нас
краткости. Ситуация ясна. Настало время принять  решение  и  доложить  его
фюреру.
   С этими словами он раскрыл лежавшую перед ним черную  папку,  некоторое
время перебирал в тишине ее  содержимое,  наконец,  найдя  нужный  листок,
провозгласил:
   -  В  соответствии  с  волей  фюрера  и   предложениями,   высказанными
начальником штаба группы армий "Центр" генерал-лейтенантом  Грейфенбергом,
предлагается немедленно возобновить наступление на Москву.  План  операции
включает в себя следующие основные моменты... - Не выпуская из рук листка,
Гальдер подошел к карте, взял  указку  и  уверенно  ткнул  ею  чуть  южнее
Москвы. - Вторая танковая армия генерала Гудериана захватывает город  Тулу
и затем развивает удар в направлении Москвы.  На  севере  девятая  полевая
армия во взаимодействии с третьей танковой наносит удар через канал  Волга
-  Москва,  а  затем  поворачивает  на  Москву  с  тыла...  С  запада   мы
предпринимаем фронтальный удар силами четвертой армии справа  и  четвертой
танковой - слева.
   Гальдер сделал паузу, повернулся спиной к  карте  и,  глядя  в  сторону
начальника штаба группы армий "Центр", громко спросил:
   - Генерал фон Грейфенберг, готовы ли вы начать наступление немедленно?
   Грейфенберг встал.
   - Я полагаю... что нам потребуется  какое-то  время,  чтобы  произвести
перегруппировку сил.
   - Верховное командование  может  предоставить  вам  максимум  три  дня,
включая сегодняшний, - жестко сказал Гальдер.
   И, не дожидаясь согласия или возражений, объявил:
   - Это все. Совещание закрыто.
   "А как же  на  севере?!  -  хотелось  крикнуть  Данвицу.  -  Как  же  с
Петербургом? Как с наступлением на Вологду?!"
   Но участники совещания уже поднимались со своих мест...



5

   В ночь на шестнадцатое  ноября  немецкая  авиация  подвергла  советскую
столицу ожесточенной  бомбежке.  Одна  из  фугасных  бомб  разорвалась  на
территории Кремля.
   Сталин в эти минуты находился в своем служебном  кабинете.  От  разрыва
бомбы на мгновение потускнел свет  настольной  лампы,  дрогнули  стекла  в
окнах и взрывная волна, уже на исходе, ощутимым дуновением  пронеслась  по
комнате.
   Сталин непроизвольно встал из-за  стола,  оглядел  кабинет  недоуменным
взглядом, словно ожидая увидеть здесь следы каких-то  изменений.  Протянул
было руку к звонку, но и без звонка в  ту  же  минуту  в  кабинет  вбежали
Поскребышев и сотрудник охраны Хрусталев.
   - Где? - спросил их Сталин таким тоном, будто эти двое были виноваты  в
том, что бомба разорвалась поблизости.
   Ни Поскребышев, ни Хрусталев ничего не могли ответить. Разрыв  бомбы  и
для них был такою же неожиданностью, как и для Сталина. В его кабинет  они
поспешили, повинуясь скорее инстинкту, чем здравому смыслу.
   - Немедленно узнайте и доложите! - приказал Сталин и снова сел за  свой
рабочий стол.
   Сквозь плотно зашторенные окна  отчетливо  доносились  гулкие  выстрелы
зенитных орудий. Особенно грохотали зенитки, расположенные  у  кремлевских
стен.
   Сталин потушил свет, подошел к окну и слегка отодвинул штору.  По  небу
шарили  лезвия  прожекторов,  время  от  времени  выхватывая  из   темноты
сигарообразные аэростаты заграждения. Опустив штору, он направился обратно
к столу своим обычным, неторопливым, мягким шагом.
   На пороге опять появился Поскребышев. Доложил:
   - Бомба упала на Ивановской площади,  товарищ  Сталин.  Жертв  нет.  Но
воронка большая, очевидно...
   - Сам видел? - прервал его Сталин.
   - Нет. Комендант доложил...
   - Осмотри лично! - приказал Сталин и склонился над бумагами.
   Через мгновенье он поднял голову, недовольно взглянул на  Поскребышева,
который продолжал стоять в дверях.
   - Ну?
   - Товарищ Сталин, - просительно сказал Поскребышев, - вам надо  перейти
в бомбоубежище. Из штаба  ПВО  сообщают,  что  приближается  вторая  волна
немецких бомбардировщиков.
   Сталин ничего  не  ответил,  оставаясь  сидеть  в  кресле  и  невидящим
взглядом скользя по разложенным на столе бумагам. Потом,  приняв  какое-то
решение,  потянулся  рукой  к  стаканчику  с  синими   остро   отточенными
карандашами, но в этот момент загрохотали  зенитки.  Рука  задержалась  на
полпути. Сталин опять посмотрел на все еще стоящего у порога  Поскребышева
и теперь заметил за его спиной Хрусталева.
   - Чего стоите? Идите! - бросил он с раздражением.
   Затем поднялся из-за стола и на минуту скрылся в соседней комнате,  где
располагался его личный узел связи. Оттуда вернулся уже в шинели и фуражке
с красноармейской звездой.
   Засунув руки в карманы, он молча прошел  мимо  поспешно  отступивших  в
сторону Поскребышева и Хрусталева, пересек приемную, а затем направился по
пустому широкому коридору к лестнице, ведущей вниз, на первый этаж.
   Порыв холодного ветра обрушился на него, когда он шагнул в  темноту  на
"крылечко".
   Ивановская площадь была  пустынна.  На  снегу,  покрывавшем  ее  тонким
сдоем, сквозь который можно было различить брусчатку,  трепетали  отблески
прожекторов. У кромки тротуара прижались несколько бело-серых "эмок" и два
черных длинных "ЗИС-101". Вдалеке можно было различить  неясные  очертания
столпившихся людей.
   "Наверное, там упала  бомба",  -  подумал  Сталин  и  направился  туда,
ускоряя шаг. Хрусталев и еще два сотрудника охраны быстро опередили его  с
привычным намерением оказаться между ним и находящейся в отдалении группой
людей.
   Эти люди в шинелях и военных бекешах стояли спинами  к  приближающемуся
Сталину, не замечая его. Зенитки грохотали все неистовее. Лучи прожекторов
стали сходиться, образуя над Кремлем как бы каркас гигантского шатра.
   Сталин чуть закинул  голову,  пытаясь  рассмотреть  вражеский  самолет,
который, несомненно, находился где-то там, в  глубине  неба,  как  заноза,
которую пытались нащупать хирургические скальпели...
   - Товарищ  Сталин,  прошу  вас  в  убежище,  -  взмолился  Поскребышев,
неотступно следовавший за ним.  Но  Сталин  никак  не  реагировал  на  его
просьбу.
   Он подошел к группе военных. Их было человек восемь или десять. Военные
тотчас расступились,  вскинув  руки  к  своим  ушанкам,  и  Сталин  увидел
воронку. Она была глубока. По неровным ее краям шурша осыпалась земля.
   Некоторое время Сталин  стоял  молча,  пристально  разглядывая  зияющий
конусообразный  провал.  Кто-то  из  военных,   оттесненных   охраной   на
противоположный край воронки, негромко произнес:
   - С полтонны будет...
   Сталин перевел взгляд на него и глухо спросил, не обращаясь ни к кому в
отдельности:
   - Кто-нибудь... пострадал?
   Ответили ему сразу несколько голосов:
   - Нет, никто. Никто не пострадал, товарищ Сталин.
   Он постоял неподвижно еще несколько секунд, потом повернулся и пошел  к
бомбоубежищу.  Медленно   спустился   по   лестнице,   освещенной   синими
лампочками, открыл бронированную, но послушную легкому нажиму  дверь.  Все
так же молча проследовал по неширокому коридору,  напоминавшему  проход  в
купированном железнодорожном вагоне. Уверенным движением открыл  еще  одну
дверь, расположенную в самом конце коридора.  Но  прежде  чем  переступить
порог, не оборачиваясь, приказал Поскребышеву:
   - Шапошникова сюда...
   Начальник Генерального штаба появился в кремлевском бомбоубежище  минут
через пятнадцать, на ходу протирая платком запотевшее с мороза пенсне.
   Здешний кабинет Сталина почти в точности дублировал тот, что  находился
на втором этаже здания Совнаркома: та же отделка стен - отполированная под
мореный дуб фанера и линкруст, такая же меблировка, только  размеры  самой
комнаты и соответственно письменного стола в правом дальнем углу, а  также
второго, у стены, слева от входа, были несколько меньшими.
   Сталин сидел за письменным столом, но при  появлении  маршала  встал  и
встретил его посредине комнаты вопросом:
   - Какова обстановка, Борис Михайлович?
   Сегодня, после того как началось новое немецкое наступление, он  уже  в
третий раз задавал этот вопрос начальнику Генерального штаба.
   Шапошников  подошел  к  столу,  бросил  мимолетный  взгляд  на   карты,
раздвинул те, что прикрывали карту Западного фронта, и стал докладывать:
   - Основной удар пришелся по правому флангу  шестнадцатой  армии,  Иосиф
Виссарионович...
   Шапошников был одним из тех немногих людей, которые называли Сталина по
имени-отчеству.
   - Это известно, - перебил его Сталин. - Я спрашиваю вас, что нового?
   - Пожалуй, то, что час назад противник  нанес  вспомогательный  удар  в
полосе той же армии, но уже вот здесь, в районе Теряевой Слободы.
   И Шапошников, почти не глядя, дотронулся до карты своим морщинистым  на
сгибе указательным пальцем.
   - Это все? - спросил Сталин.
   -  По  не  проверенным  еще  данным,  Иосиф  Виссарионович,   противник
стремительно продвигается к Клину. Я вызвал по телеграфу Жукова за полчаса
до того, как позвонили от вас, но он уехал в  войска.  Буду  вызывать  его
вторично.
   Сталин сосредоточенно глядел на карту и, не отрывая глаз от нее,  будто
про себя, сказал:
   - Значит, и на этот раз нам не удалось их упредить...


   ...В плане операции "Тайфун" второе "генеральное" наступление на Москву
не было и не могло быть предусмотрено. Согласно этому плану, уже в октябре
немецкие флаги с  черной  свастикой  должны  были  развеваться  на  башнях
Кремля, а у его стен плескаться вода: планируя свою  "последнюю  битву  на
востоке", фюрер намеревался затопить Москву сразу же после ее захвата.
   Значительно позже военные историки, анализируя  фантастические  приказы
Гитлера, высказывали сомнения в практической возможности осуществить такое
затопление. В данном случае, как и во  многих  других,  верх  над  здравым
смыслом в трезвыми расчетами взяла маниакальная уверенность фюрера в своей
способности повелевать не только людьми, но и стихиями. С  равным  успехом
Гитлер мог запланировать громы и молнии, которым в  соответствующее  время
надлежало бы обрушиться на советскую столицу, чтобы испепелить ее.
   Но так или  иначе  "Тайфун"  обрекал  советскую  столицу  на  захват  и
уничтожение не позже чем в октябре.
   Однако прошел октябрь, наступил ноябрь, а войска  фон  Бока  продолжали
вести бои на рубеже Тургиново - Волоколамск -  Дорохово  -  Нарофоминск  и
западнее Серпухова.
   Не удалось немцам захватить и Тулу, куда была нацелена вторая  танковая
армия под командованием Гудериана.
   В который уже раз  оказывался  прав  немецкий  капитан  Мюллер!  В  ста
двадцати километрах от советской столицы немецкая армия вновь  уподобилась
буру, встретившему на своем пути скальные сверхтвердые породы.
   Сознавал ли Гитлер, что срыв операции "Тайфун" знаменует начало  нового
этапа войны? Вряд ли... Он еще надеялся  поправить  дело,  перегруппировав
наличные силы, сконцентрировав побольше войск под командованием фон  Бока.
Сделать это требовалось в предельно короткие сроки. Гитлер не  сомневался,
что каждый день передышки Сталин использует для укрепления обороны Москвы.
   Было ли известно Гитлеру о переброске на московское  направление  новых
дивизий  с  Дальнего  Востока,  поскольку   советской   разведке   удалось
установить, что Япония едва ли вступит  в  войну  с  Россией  до  решающих
немецких  побед?  Был  ли  осведомлен  он  о   том,   что   в   результате
сверхчеловеческого напряжения воли и трудовых  усилий  советских  рабочих,
инженеров и конструкторов авиация Красной Армии на московском  направлении
превосходит количественно немецкую? Тоже вряд ли...
   Но Гитлер спешил, лихорадочно спешил  продолжить  операцию  "Тайфун"  и
довести ее до победного конца. Начало  нового  наступления  на  Москву  он
назначил на 15 ноября, сосредоточив только против Западного  фронта  свыше
пятидесяти дивизий, в том числе тринадцать танковых и семь моторизованных.
   Сталин был уверен, что даже захват противником Москвы не будет означать
конца войны. Гитлер  не  сомневался  в  обратном:  падение  Москвы  в  его
представлении  означало  бы  окончательное   и   бесповоротное   поражение
Советского Союза.
   Он успел  забыть  о  своем  совсем  еще  недавнем  намерении  развивать
наступление на северо-востоке вплоть  до  Вологды.  Если  бы  он  мог,  то
немедленно забрал бы теперь у фон Лееба и перебросил на Центральный  фронт
и армию Кюхлера и армию Буша. Однако это было невозможно:  группы  "Север"
сковывал Ленинград. Кроме того, войска Мерецкова, пытаясь  отбить  Тихвин,
завязали ожесточенные бои  с  тридцать  девятым  моторизованным  корпусом,
усиленным за  счет  18-й  армии,  а  войска  Федюнинского  теснили  первый
армейский корпус, которому так и не удалось захватить Волхов.
   В успех советского наступления  на  Тихвин  Гитлер  не  верил.  Он  был
убежден,  что  немецкие  дивизии  надежно  удерживают  этот   важный   для
дальнейшей судьбы Ленинграда железнодорожный  узел,  что  Сталин,  занятый
обороной Москвы,  не  имеет  возможности  усилить  армию  Мерецкова,  а  о
переброске под  Тихвин  подкреплений  из  Ленинграда  Гитлер  и  мысли  не
допускал.
   Однако для участия во втором "генеральном"  наступлении  на  Москву  не
удалось привлечь из группы "Север" ни одной дивизии. Группировка фон  Бока
была усилена частично за счет группы армий "Юг", частично за счет войск из
Западной Европы.
   И Сталин, и Генеральный штаб, и командование Западного фронта понимали,
что новое немецкое наступление на  Москву  неизбежно.  Притом  Сталин  все
время думал, как бы упредить этот удар...
   Седьмого ноября он  поднялся  на  трибуну  Ленинского  Мавзолея,  чтобы
произнести  свою  короткую   речь   перед   войсками,   выстроенными   для
традиционного парада. Мир не ожидал ни этого парада, ни этой речи. Но  еще
неожиданнее было то, что сказал Сталин.
   Прошло  меньше  суток  с  тех  пор,  как  на  торжественном  заседании,
посвященном 24-й годовщине Октябрьской революции,  под  каменными  сводами
московской станции метро на площади Маяковского,  им  же,  Сталиным,  была
произнесена другая речь. Та, первая речь содержала в себе не только призыв
продолжать войну до полного разгрома врага, но  и  трезвый,  обстоятельный
анализ сложившегося к началу ноября положения и на фронтах  и  на  мировой
арене.
   Вторая речь была скорее эмоциональной, нежели аналитической. Утверждая,
что пройдет "еще несколько месяцев,  еще  полгода,  может  быть,  годик  и
гитлеровская Германия должна лопнуть  под  тяжестью  своих  преступлений",
Сталин,  вероятно,  понимал,  что  вступает  в  противоречие  с   реальным
положением вещей, сложившимся в ноябре 1941 года.
   Вряд ли в то время уже имелись основания  предсказывать  столь  близкий
крах фашистской Германии. Словам Сталина недоставало на этот раз привычной
логической последовательности. Однако  выстроившимся  на  Красной  площади
войскам, миллионам других советских людей не хотелось думать об  этом.  Им
хотелось верить, только верить. Они жили  как  бы  в  двух  измерениях:  в
реальной, жестокой действительности и в мире надежд.
   В первом измерении не оставалось места для иллюзий, все  понимали,  что
только силой оружия, только сверхчеловеческим трудом можно спасти  Родину.
Но  в  короткие  минуты  отдыха   люди   позволяли   себе   помечтать.   И
обнадеживающие слова Сталина питали эти мечты.
   На что  же  надеялся  сам  Сталин?  Почему  не  опасался,  что  пройдут
ближайшие месяцы  и  люди,  сознавая,  как  далеко  еще  до  конца  войны,
усомнятся в правильности его прогноза?
   Любой ответ в данном случае будет всего лишь предположением, с  большей
или меньшей долей вероятности.  Одно  несомненно;  поднимаясь  на  трибуну
Ленинского Мавзолея, Сталин знал, что первое наступление немецких войск на
Москву, разрекламированное  Гитлером  как  "генеральное",  "неотвратимое",
"последнее" и "решающее", удалось отбить. В  этом  можно  было  разглядеть
зародыш будущей победы...
   Только  бы  не  дать  врагу  возможности  опять  собраться  с   силами,
произвести перегруппировку войск, подтянуть  резервы!  Только  бы  нанести
упреждающий удар по немецким армиям, нацеленным на Москву, и  тем  сорвать
их новое наступление!
   Такова была главная забота Сталина в те ноябрьские дни.
   Может быть, Сталин полагал, что люди  воспримут  его  предположение  не
буквально, а только как своего рода духовную опору, для которой не годятся
чисто арифметические мерки?
   Может быть, он думал о том, что перелом  в  войне,  который  непременно
должен наступить, снимет все побочные вопросы,