лгода  для  всесторонней
подготовки удара на Восток.
   Однако факты оставались фактами - на предложенные  приманки  Кремль  не
пошел. Его не соблазнила ни "свобода рук" на юге,  ни  участие  в  разделе
британского "имения".
   Поэтому половину  следующей  ночи  и  нового  дня  Гитлер,  Риббентроп,
Геринг,  Геббельс  и  Кейтель  потратили  на  выработку  нового   варианта
предложений России.
   В тот день предстояла последняя германо-советская встреча  -  советское
посольство уже уведомило  германское  министерство  иностранных  дел,  что
Молотов готовится к отъезду.
   На  этот  раз  Гитлер  решил,  что  не  будет   принимать   участия   в
заключительных переговорах. Он принял это решение не  только  потому,  что
верил  в  неотразимую  убедительность  задуманной  им  новой  демонстрации
миролюбия Германии, но и потому, что хотел своим  отсутствием  подчеркнуть
недовольство поведением Молотова и тем самым оказать давление на Кремль.
   ...Тяжелая дверь парадного  входа  в  министерство  иностранных  дел  в
ожидании  Молотова  и   его   спутников   была   открыта   настежь.   Этим
подчеркивалась торжественность  посещения,  поскольку  в  обычных  случаях
открывался лишь небольшой проход рядом.
   Молотов вошел и оказался между двумя огромными, загадочно глядящими  на
него гранитными сфинксами. Скользнув по изваяниям взглядом, он усмехнулся,
видимо в ответ на какие-то свои мысли.
   Мейснер поспешно провел гостей через белый вестибюль и жестом пригласил
подняться по широкой мраморной лестнице.
   Кабинет Риббентропа помещался в бельэтаже, и от лестничной  площадки  к
нему вела широкая красная ковровая дорожка. Может  быть,  эта  дорожка,  а
может быть, и расставленная в холлах и кабинетах массивная красного дерева
мебель была причиной того, что на  жаргоне  чиновников  министерства  этот
этаж назывался "винным".
   Встреча состоялась во второй половине дня в кабинете Риббентропа. Но ей
не  суждено  было  закончиться  там.   После   первых   же   произнесенных
Риббентропом слов - он еще раз поблагодарил за вчерашний прием в советском
посольстве, осведомился  о  самочувствии  господина  Молотова  -  раздался
сигнал сирены.
   Риббентроп развел руками, посмотрел  на  часы,  сказал,  что  англичане
прилетели в неурочное время, и предложил спуститься  в  бомбоубежище.  Оно
оказалось хорошо  обставленным  помещением,  как  бы  дублирующим  кабинет
Риббентропа, только без окон: тяжелые портьеры на стенах, широкий красного
дерева стол, мраморные бюсты Фридриха Великого и Бисмарка по углам, люстра
из бронзы и хрусталя под высоким потолком. Риббентроп  пригласил  Молотова
занять одно из  двух  глубоких  кожаных  кресел  у  письменного  стола,  а
переводчиков  -  стулья  с  высокими  спинками,   расставленные   тут   же
полукругом.
   - Итак, - с улыбкой сказал Риббентроп, когда все расселись, - никому из
наших врагов, - он поднял вверх  указательный  палец,  явно  имея  в  виду
английскую авиацию, - не удастся сорвать германо-советские переговоры. Нас
не разъединить ни там, на земле, ни здесь, под землей.
   Улыбка сохранялась  на  лице  Риббентропа  и  тогда,  когда  переводчик
переводил его слова.
   Молотов молчал, как бы  ожидая  продолжения.  Но  это  не  обескуражило
Риббентропа.
   - Здесь, - торжественно сказал он, кладя руку на левую сторону груди, -
находится   документ,   который,   я   уверен,   откроет   новую   эру   в
германо-советских отношениях...
   Молотов недоуменно приподнял брови над овальными стеклышками пенсне.
   -  Великая  Германия,  -  продолжал  Риббентроп,  -  ничего  не  Делает
наполовину. Если она заносит меч, то опускает его на  голову  врага.  Если
она протягивает руку дружбы, то для того, чтобы пожать руку друга. Вот...
   И он вытащил из внутреннего кармана пиджака  вчетверо  сложенный  лист,
развернул и, держа за уголок, потряс им в воздухе.
   В глазах Молотова,  казалось,  появилось  любопытство.  Он  внимательно
глядел на листок бумаги, которым размахивал Риббентроп, и  даже  несколько
подался вперед.
   - А теперь, - сказал Риббентроп, все еще держа бумагу в вытянутой руке,
- я хочу сделать Союзу Советских  Социалистических  Республик  предложение
чрезвычайной важности...
   Он встал. Поднялся и Молотов.
   - Мы предлагаем России, - медленно, отчеканивая каждое слово, продолжал
Риббентроп, - присоединиться к  пакту  трех  держав:  Германии,  Италии  и
Японии, который с этой минуты станет четырехсторонним. Проект  договора  у
меня в руке...
   И Риббентроп умолк, победно глядя на Молотова.  Пожалуй,  он  и  впрямь
достиг своей цели, ошеломив  последнего.  Молотов  приподнял  плечо,  снял
пенсне, стал протирать стекла, щуря свои близорукие глаза...
   - Оглашаю, - снова заговорил Риббентроп, - проект договора с тем, чтобы
его можно было обсудить и внести необходимые поправки...
   Он широким жестом указал уже надевшему свое пенсне Молотову на кресло и
сел сам.
   У Риббентропа была назойливая  привычка:  беседуя,  он  передвигал  все
лежащие на столе предметы  -  пресс-папье,  карандаши,  линейку,  скрепки,
перемещал их, соединял, снова отделял друг от друга.
   Так и сейчас, опустившись в кресло, он  быстро  расставил  перед  собой
пресс-папье, коробку с сигарами,  чернильницу  с  бронзовой  крышкой  и  в
некотором отдалении положил вечное перо.
   - Итак,  -  продолжал  Риббентроп,  -  политическая  конфигурация  мира
изменится. Разделенные сотнями и тысячами километров страны объединятся. -
Широко раскинув руки,  он  провел  ими  по  столу,  сгребая  в  одну  кучу
пресс-папье, сигарную коробку и чернильницу, однако не трогая ручку. Потом
откинулся в кресле и, снова взяв в руки документ, начал читать...
   Все еще не произнесший ни единого  слова,  Молотов  внимательно  слушал
Риббентропа, с некоторым недоумением следя за его манипуляциями на столе.
   Первые  пункты,  содержавшие  обычные   в   международных   соглашениях
перечисления и формулы, Риббентроп читал скороговоркой. Но постепенно темп
чтения замедлялся.
   - "...статья одиннадцатая, - громко произнес Риббентроп, сделал паузу и
продолжал, но теперь уже совсем медленно, тихо, даже таинственно, как если
бы поверял Молотову тайну огромного государственного  значения:  -  Статья
одиннадцатая,  секретная...   Участники   договора   обязываются   уважать
естественные сферы влияния друг друга и,  в  частности,  России,  которая,
несомненно, должна быть заинтересована в выходе к Индийскому океану..."
   Риббентроп сделал паузу и добавил:
   - Разумеется, эту и развивающие ее статьи мы публиковать не будем.  Все
остальное может быть предано гласности хотя бы завтра.
   Риббентроп положил бумагу на стол, придавил ее ладонью,  быстро  ребром
ладони придвинул лежащую в стороне ручку к трем другим, ранее сдвинутым  с
места предметам. Теперь, по его мысли, Германия, Италия, Япония  и  Россия
были объединены. И он победно взглянул на Молотова.
   Молотов сидел полуопустив веки. Затем сказал:
   - Советский Союз совершенно не заинтересован  в  Индийском  океане.  Он
расположен достаточно далеко от него...
   Потом  сделал  паузу,  неожиданно  подался  вперед,  к  Риббентропу,  и
продолжал, но теперь уже энергично:
   - А вот в европейских делах и в  безопасности  своих  южных  границ  мы
заинтересованы. И об этом уже было дважды сказано господину рейхсканцлеру.
Нас интересуют не слова  и  не  бумажки,  -  продолжал  он  все  громче  и
настойчивее, - не с-слова и не бумажки. Мы  требуем  эффективных  гарантий
нашей безопасности. Мы обеспокоены судьбой Румынии и Венгрии. Я еще и  еще
раз спрашиваю немецкую сторону: каковы намерения держав  оси  в  отношении
Югославии и Греции? Что будет  в  дальнейшем  с  Польшей?  Когда  немецкие
войска уйдут из Финляндии? Намерено ли германское правительство  считаться
с нейтралитетом Швеции?
   Молотов перечислял свои вопросы быстро и четко, как бы не желая  давать
Риббентропу время для обдумывания ответов.
   Спрашивая, он все более и более подавался вперед, приближая свое лицо к
Риббентропу, и наконец умолк.
   Наступила пауза. Откуда-то сверху  доносились  глухие  разрывы  бомб  и
очереди зениток.
   - Что это: допрос? - медленно, не то спрашивая, не то угрожая, произнес
наконец Риббентроп.
   Молотов откинулся на спинку кресла и пожал плечами:
   - Да нет, почему же? Просто Советское правительство было бы  благодарно
за соответствующие разъяснения...
   - Но все это второстепенные проблемы! - воскликнул Риббентроп  почти  с
отчаянием. - К тому же и вы до сих  пор  не  ответили  на  главный  вопрос
фюрера:  намерена  ли  Россия  сотрудничать  с  нами  в  деле   ликвидации
английской империи?
   Молотов прищурил глаза.
   - Вы действительно уверены, что с Англией покончено? - спросил он.
   - Несомненно!
   - Тогда, - уже не скрывая усмешки, сказал Молотов, -  разрешите  задать
последний вопрос: если это  так,  то  п-почему  мы  сейчас  сидим  в  этом
бомбоубежище? И чьи это бомбы падают сверху?..
   ...В тот же день вечером Риббентроп  доложил  Гитлеру,  что  переговоры
оказались безрезультатными и что Молотов, не проявивший никакого  интереса
к участию в пакте трех, объявил о своем отъезде.



5

   ...Я стояла у окна вагона. Поезд замедлял ход, появились  знакомые  мне
приметы Белокаменска: будка стрелочника, стоящее на пригорке здание школы,
огороженный невысоким забором стадион.
   Было так приятно, так радостно сознавать, что через несколько  минут  я
приеду, а  завтра  проснусь  рано  утром  в  маленькой,  чисто  прибранной
комнатке и буду долго лежать в постели,  не  двигаясь,  в  полудремоте,  и
слушать тиканье раскрашенных настенных часов с гирями на тонких,  длинных,
чуть тронутых ржавчиной цепочках, и крик петуха, и стук телеги, и  ленивое
цоканье копыт - все  эти  милые,  простые,  успокаивающие  звуки,  которые
никогда не услышишь в Ленинграде.
   Впереди два с половиной месяца тихой, бездумной  жизни.  Каникулы.  Как
хорошо!..
   Все осталось позади. Зачеты,  Анатолий,  Звягинцев  с  его  телефонными
звонками, отец, мама, библиотечный  зал,  анатомичка,  этот  лекарственный
запах - смесь йода,  формалина  и  карболки,  который  въедается  в  кожу,
постоянная нехватка времени, вечная спешка - все, все осталось позади!
   Сейчас поезд остановится, я выйду из вагона и увижу тетю  Машу  и  дядю
Егора, они будут, как обычно, стоять в центре перрона, под часами.  Увидев
меня, они всплеснут руками и заспешат навстречу. Я все это  знаю  наперед,
потому что уже привыкла, - так было и в прошлом году, и в позапрошлом, и в
позапозапрошлом, уже несколько лет подряд я приезжаю сюда  на  каникулы  -
когда-то школьницей, а теперь вот студенткой.
   Итак, два с половиной месяца буду жить ни о  чем  не  думая.  Ни  одной
книги не возьму в руки,  буду  рано  вставать,  долго  купаться  в  тихой,
ласковой речке  Знаменке,  спать  после  обеда,  вечером  ходить  в  кино,
смотреть по второму и третьему разу  картины,  которые  шли  в  Ленинграде
полгода, а то и год назад, рано ложиться, просыпаться  от  стука  колес  и
крика петуха... Хорошо!
   Я вернулась к  своей  полке,  стащила  с  нее  чемодан,  попрощалась  с
попутчиками и стала продвигаться к выходу.
   Ну конечно, все произошло так, как я и ожидала: через мгновение  я  уже
бежала навстречу тете Маше  и  дяде  Егору,  волоча  чемодан  по  дощатому
настилу перрона, на ходу передавая им приветы от мамы и отца... Дядя  Егор
берет мой чемодан, по  старой  привычке  вскидывает  его  на  плечо  -  он
когда-то работал носильщиком, - и вот  мы  все  трое  идем  по  пустынному
перрону туда, к маленькой привокзальной площади,  где  стоит  на  конечной
остановке в ожидании пассажиров автобус.
   Я что-то болтаю без умолку, будто мне не двадцать лет, а  четырнадцать,
как тогда, когда я в первый раз  приехала  сюда  уже  самостоятельно,  без
мамы, а дядя Егор, как обычно, вставляет время от времени свои однообразно
короткие вопросы; "Как мать-то?", "Как отец?", "Как Питер-то живет?"
   И вдруг я останавливаюсь как вкопанная. Там, в дальнем  конце  перрона,
стоит Анатолии. Чемодан в одной руке, белый плащ - мы вместе покупали  его
в Гостином - в другой.
   Он стоит, и я стою. Тетя Маша и дядя Егор смотрят на меня в недоумении:
шла, шла - и вдруг точно подошвы к доскам прилипли.
   А я не знаю, что мне делать. Как  он  попал  сюда?  Ведь  только  вчера
вечером мы попрощались  на  Варшавском  вокзале  и  он  сказал  мне,  что,
очевидно, поедет на каникулы в Сочи, даже адреса моего  белокаменского  не
попросил, и я обиделась, хотя  где-то  в  душе  почувствовала  облегчение:
немножко устала я от мыслей об Анатолии...
   А он... Значит, вот оно что! Выходит, когда мы прощались на вокзале,  у
него уже был билет на тот же поезд, и чемодан он, наверное, успел  отнести
в свой вагон перед тем, как мы встретились.
   И вот Анатолий стоит в дальнем конце перрона и  смотрит  на  меня,  как
будто мы и не расставались. Я и рассердилась и обрадовалась,  все  вместе.
"До осени, до встречи", - сказал он вчера как-то  слишком  спокойно,  даже
равнодушно. Значит, вот в чем была причина его наигранного безразличия!
   - Что с тобой, Верунька? - недоуменно спрашивает дядя Егор.
   Я отвечаю:
   - Нет, нет, ничего... С каблуком что-то, в щели застрял.
   Мы идем  вдоль  перрона.  Анатолий  все  еще  стоит  неподвижно,  потом
небрежно перекидывает свой свернутый плащ с руки на плечо и как ни  в  чем
не бывало идет нам навстречу, слегка покачивая маленьким чемоданом.
   Я отвожу глаза, стараюсь не смотреть в его сторону, но тут  же  сознаю,
отлично сознаю, как все это глупо, поворачиваю голову и смотрю на  него  в
упор. Когда нас отделяет всего лишь  несколько  шагов,  Анатолий  с  плохо
разыгранным изумлением широко раскрывает глаза, опускает  свой  чемодан  и
восклицает театрально:
   - Верочка?! Вот так встреча!..
   Я чувствую, что краснею, шага сделать не могу, тетя Маша  и  дядя  Егор
останавливаются тоже и недоуменно-вопросительно смотрят то на меня, то  на
него. Проходит несколько мгновений, прежде чем я произношу:
   - Здравствуй, Толя! Как ты попал сюда?
   Сознаю, что это тоже звучит наивно,  неестественно,  как-то  Деревянно.
Поспешно добавляю:
   - Знакомьтесь. Это Анатолий... Тоже из Ленинграда.
   Эти мои слова звучат уже совсем нелепо, просто по-детски. Но как  иначе
могла я объяснить в ту минуту наше знакомство?
   Анатолий  кланяется,  то  есть  кивает,  его   мягкие   волосы   слегка
рассыпаются при этом, он откидывает их назад быстрым движением руки.
   - Вот решил отдохнуть в  этом  богоспасаемом  городке  после  праведных
трудов, - сказал Анатолий преувеличенно небрежным тоном, обращаясь  не  то
ко мне, не то к моим спутникам. Мы все еще стояли на перроне.
   - Так, так, - отозвался после короткого молчания дядя Егор,  -  что  ж,
родственников здесь имеете или знакомых?
   - Да нет, откуда! - махнув рукой, ответил Анатолий. - Просто  ребята  с
курса в Сочи собрались, а я,  значит,  соригинальничал.  Положил  на  стол
карту,  ткнул  пальцем,  попал  в  Белокаменск.  Что  ж,  думаю,  название
красивое...
   - Так, так, - повторил дядя Егор. - И надолго пожаловали?
   - Кто знает! - беспечно ответил Анатолий.  -  Сегодня  двадцать  первое
июня, - значит, два месяца и десять дней я вольный казак.
   - Вольный, значит, - повторил дядя Егор и вскинул на плечо мой чемодан.
- Что ж, двинулись, а то автобуса долго ждать придется.
   Он и тетя Маша пошли вперед нарочито, как мне показалось, быстро. Мы  с
Анатолием шагали за ними.
   - Злишься? - тихо спросил он меня.
   - Ничего я не злюсь, - сказала я сердито,  -  только...  только  это...
авантюра какая-то! Зачем ты это сделал?
   - Затем, что хотел видеть тебя! - ответил Анатолий.
   - Ты должен сегодня же уехать обратно! - сказала я нерешительно.
   - И не подумаю. И куда мне  ехать?  В  Сочи?  Смотреть,  как  пижоны  и
людоедки Эллочки выдрючиваются на пляже?
   Не скрою, мне было приятно слушать все это. Но  я  и  виду  не  подала.
Сказала:
   - Неужели  ты  не  понимаешь,  что  это...  неприлично!  Ведь  они  мои
родственники. Тетя Маша - мамина сестра. Пальцем в карту  ткнул!..  Ты  их
что же, за детей считаешь?
   - Что же тут неприличного? - переспросил он, пожимая плечами. - Я  тебя
знаю не первый день. Бывал у вас в доме. И мама твоя меня знает. А  теперь
вот и с сестрой ее познакомился. Не понимаю, зачем ты все так усложняешь?
   - А ты упрощаешь! - ответила я, и это было все, что я нашлась ответить.
   Он понял, что победил, чуть улыбнулся и сказал:
   - Судя по всему, хороший, тихий городок. Как Торжок.
   - При чем тут Торжок?
   - Ну... "Закройщик...". Помнишь? С Игорем Ильинским.
   - Ничего не помню, - буркнула я.
   "Люблю я его или нет?"  -  спросила  я  себя,  когда  осталась  одна  в
комнате.
   ...Мы только что расстались с Анатолием, вместе  ехали  в  автобусе,  и
теперь он вместе с нами шел сюда, к знакомому домику, окруженному  зеленым
свежепокрашенным  забором-штакетником.  Он  болтал  без  умолку,  наверно,
чувствовал смущение и хотел как-то заглушить его.
   Я тоже ужасно волновалась.
   Когда мы подошли к самой двери, я совсем не знала, что делать, и слова:
"Где же ты собираешься жить, Толя?" - были уже готовы сорваться у  меня  с
языка.
   Но в этот момент дядя Егор неожиданно опустил  мой  чемодан  на  землю,
повернулся к Анатолию:
   - Ну, мы пришли. А вы что, тоже поблизости жить располагаете?
   Я увидела, что Анатолий явно смутился, покраснел и ответил невнятно:
   - Да нет... Я только так... проводить.
   - Не имеете, значит, квартиры? - неожиданно вмешалась молчавшая до  сих
пор тетя Маша, и вопрос ее прозвучал сочувственно.
   - Вот именно! - воскликнул уже энергично и даже  с  некоторой  бравадой
Анатолий. - Так сказать, бродяга беспачпортный.
   - Бродяжить сейчас - дело пустое, - назидательно промолвил дядя Егор, -
себе дороже обходится. А вот если с местожительством затруднение, то Марья
поможет. Слышь, Марья, сведи молодого человека к Денисовым, они,  кажется,
в прошлом году дачников брали.
   - Ну конечно, конечно! - захлопотала тетя Маша, обрадовавшись, что  все
так просто и благополучно разрешается. - Сейчас  и  пойдем!  Они  недалеко
отсюда живут, Денисовы, и трех кварталов  не  будет.  Вот  только  Верочку
устроим...
   - Верочку устраивать нечего, -  прервал  ее  дядя  Егор,  -  она  домой
приехала. И все для нее готово. А ты иди, время не теряй, молодой  человек
тоже с дороги отдохнуть, наверное, хочет...
   Мы расстались. Уже на ходу Анатолий крикнул мне,  что  зайдет  вечером,
часов в семь.
   ...И вот теперь я сижу в своей маленькой комнатке на втором этаже,  под
самым чердаком, французы назвали бы ее "мансардой", и задаю себе  все  тот
же мучающий меня вопрос: люблю я его или не люблю?
   В  моей  "мансарде"  метров  восемь,  не  больше,  железная  кровать  с
никелированными шишечками,  две  табуретки,  тумбочка,  на  ней  кувшин  с
цветами, над кроватью на стене  тканый  коврик  -  по  морю-окияну  плывут
лебеди, а на берегу стоит Бова Королевич, в кафтане и сапожках с  острыми,
загнутыми кверху Носками, и смотрит на лебедей.
   Я сижу на табуретке и гляжу в окно.
   Еще совсем светло, да и времени-то немного - шесть с минутами.
   Вещи свои я давно распаковала и развесила на вешалки-плечики.  Повесила
плечики на три вбитых гвоздя - вот и вся стенка занята.
   А теперь я сижу у окна,  опершись  локтями  на  подоконник  и  подперев
голову руками, наблюдаю за тем, что происходит на улице.
   А там ничего особенного не происходит. Не спеша  идут  по  своим  делам
люди, изредка проедет машина, чаще - таратайка или телега (таких теперь  в
Ленинграде и не увидишь), с шумом и визгом промчится на самокате мальчишка
- вот и все уличное движение.
   Я  сижу  и  хочу  думать  о  том,  как  хорошо  и  спокойно  здесь,   в
Белокаменске, и ничего не надо делать, и никуда