т на него окружающее - стены, увешанные старинными гобеленами,
драгоценный фарфор, огромные  букеты  роз  в  вазах,  старинная  дворцовая
мебель и застывшие у дверей слуги в расшитой золотом одежде.
   Но Молотова все это, по-видимому, не интересовало. Он не задержался  ни
у одного гобелена, не постоял ни перед одной картиной, не  полюбовался  ни
одной розой, хотя бы из вежливости.
   Риббентроп с досадой вспомнил, что сам он не удержался  от  восхищенных
восклицаний, когда в прошлом году его провели по парадным залам Кремля.  А
сегодня этот апатичный славянин ступает  по  бесценным  коврам  одного  из
самых великолепных дворцов Германии,  мимо  картин  и  гобеленов,  которые
послужили бы украшением знаменитейших музеев  мира,  проходит  так,  точно
всего этого просто не существует.
   Перед  широкой  мраморной  лестницей,  ведущей  во  второй  этаж,   где
располагались жилые помещения, Риббентроп остановился.
   - Вы увидитесь с фюрером во второй половине дня,  господин  министр,  -
многозначительно сказал он. - Если с  вашей  стороны  нет  возражений,  мы
смогли  бы  обсудить  некоторые   вопросы   в   предварительном   порядке.
Разумеется, после того как вы отдохнете...
   - Мы будем готовы через полчаса, - сказал Молотов, и  это  были  первые
слова, произнесенные им после того, как они вошли в замок.


   Риббентроп предложил наркому сигареты и сигары, хотя знал, что  тот  не
курит. Затем сам закурил  сигару,  выпустил  клуб  дыма,  вежливо  помахал
рукой, чтобы дым не достиг  гостя,  и,  широко  улыбнувшись,  голосом,  не
лишенным некоей торжественности, сказал:
   - Итак, господин министр, настало время, чтобы четыре великих державы -
я, естественно, имею в виду Россию, Германию, Италию и Японию - определили
сферы своих интересов. По мнению фюрера, - он сделал  ударение,  произнося
это слово, - все устремления этих стран  должны  быть  направлены  на  юг.
Италия, как известно, уже пошла по этому пути. Что касается  Германии,  то
она в дальнейшем намерена расширить свое жизненное  пространство  за  счет
земель в Центральной Африке. Хотелось бы услышать о намерениях  России,  -
несколько наклоняясь в сторону своего  собеседника,  сказал  Риббентроп  и
сделал большую паузу.
   Но человек в пенсне, видимо, не собирался разомкнуть свои плотно сжатые
губы. Помолчав мгновение, Риббентроп  продолжал,  значительно  подчеркивая
слова:
   - Не считает ли Россия, что для нее было бы естественно  обратить  свои
взоры на юг, то есть к южному морю? Полагаю, что новый морской  выход  был
бы для России...
   - К какому морю? - неожиданно прервал Риббентропа нарком, и в интонации
его прозвучало нечто похожее на усмешку.  Риббентроп  удивленно  приподнял
брови, точно желая спросить:  неужели  в  Кремле  плохо  знают  географию?
Однако Молотов молчал, вопросительно глядя на Риббентропа.
   Последний невольно смешался  и  хотел  было  напомнить,  что  уточнение
географических пунктов в ситуациях, подобных сегодняшней, не  в  традициях
дипломатии. Однако счел за лучшее вообще не отвечать на столь прямолинейно
поставленный  вопрос.  Он  сделал  неопределенный  жест  рукой,  прочертив
полукруг зажатой в пальцах сигарой, и стал пространно говорить об огромных
переменах в мире, которые неизбежно произойдут после  того,  как  Германия
закончит начатую ею победоносную войну.
   - Я уверен, - зажигая потухшую сигару, закончил Риббентроп, -  что  обе
наши страны выиграли, заключив  свой  исторический  пакт.  Не  кажется  ли
господину  министру   естественным,   что   и   дальнейшее,   послевоенное
сотрудничество между Германией и Россией пошло бы на пользу нашим народам?
   Произнося эти слова, Риббентроп вспомнил о директиве фюрера, данной  им
генералу  Томасу,  начальнику  управления  военной  экономики   верховного
командования. Смысл ее заключался в том, чтобы планировать поставку России
материалов, предусмотренных германо-советским  договором,  лишь  до  весны
сорок первого года. Лишь до весны!..
   Риббентроп снова  улыбнулся,  глядя  на  представителя  страны,  судьба
которой уже была решена.
   - К какому морю? - неожиданно повторил свой вопрос этот человек,  точно
не слышал ничего из того, что только что было сказано Риббентропом.
   Немецкий министр  недовольно  передернул  плечами  и  резким  движением
потушил сигару, ткнув ею в дно хрустальной пепельницы.
   "Что ж, - подумал он, - в конце концов, я ничем не рискую".
   - Я полагаю, - сказал он, - что Россия могла бы извлечь  серьезные  для
себя выгоды, обратив взоры в  сторону  Персидского  залива  и  Аравийского
моря.
   - Вы так п-полагаете? - переспросил Молотов, впервые  обнаруживая  свою
привычку слегка заикаться,  которая  так  нервировала  Риббентропа  еще  в
Москве, потому что нередко придавала самым простым словам  этого  человека
многозначительный или ядовито-насмешливый характер.
   Риббентроп посмотрел в упор на наркома, стараясь  определить,  является
ли его вопрос чисто риторическим,  или  в  нем  заключен  какой-то  особый
смысл.
   Но лицо человека в пенсне  хранило  по-прежнему  спокойно-непроницаемое
выражение. "Уж не намерен  ли  этот  большевик  издеваться  надо  мной?  -
подумал Риббентроп. - Какого еще ответа он ждет от меня? О, интересно было
бы себе представить, какой характер  принял  бы  разговор,  если  бы  этот
бесстрастный, как и все большевики,  лишенный  воображения  человек  знал,
какая ставка сделана в этой игре!.."
   Риббентроп снова мысленно повторил слова -  приказ,  отданный  Гитлером
генералу Томасу, но в этот момент Молотов неожиданно сказал:
   - Я задал свой вопрос, потому  что  при  определении  любых  перспектив
необходима точность и... б-бдительность. В особенности когда речь  идет  о
Германии и Советском Союзе.
   Риббентроп на мгновение смутился. Ему показалось, что Молотов  каким-то
чудом  услышал  слова,  которые  он  произнес  лишь   мысленно.   "Чепуха,
совпадение", - тут же успокоил себя  Риббентроп  и,  чуть  повышая  голос,
переспросил с хорошо разыгранным недоумением:
   - Вы сказали "бдительность"? Я вас правильно понял? - На  этот  раз  он
обращался к переводчику.
   - Да. И бдительность, - повторил нарком.
   Риббентроп настороженно посмотрел на своего собеседника и подумал: "Что
он намерен этим сказать? Хочет дать понять, что  ему  что-то  известно  об
истинных  намерениях  Германии?  Нет,  этого  не  может  быть.  Он  просто
стремится набить себе цену. Просто делает вид, будто располагает какими-то
сведениями. Что ж, пусть попробует пойти по этому пути, когда встретится с
фюрером!
   О, этот человек в пенсне просто не знает, что его  ожидает!  Он  привык
иметь дело с простыми смертными.  Но  ему  предстоит  увидеть  победителя,
громовержца, услышать звук его сокрушительного удара кулаком  по  столу!..
Может быть, тогда этот человек без нервов поймет, что находится  на  земле
третьего  рейха,  перед  лицом  хозяина  Европы,  завтрашнего   властелина
мира..."
   И Риббентроп с улыбкой, подчеркнуто вежливо сказал  Молотову,  что  ему
понятен серьезный и осторожный подход  господина  министра  к  возникающим
проблемам, но он уверен, что при встрече  с  фюрером  эти  проблемы  будут
благополучно разрешены.
   Говоря все это, Риббентроп  старался  найти  ту  едва  ощутимую  грань,
черту, которая отделяет вежливость от тонкой насмешки. Он балансировал  на
этой черте,  готовый  в  зависимости  от  реакции  собеседника  немедленно
перейти по ту или другую ее сторону.
   Но Молотов, казалось, вообще никак не реагировал на слова  Риббентропа.
Невозмутимо слушал, чуть наклонив голову к переводчику, затем едва заметно
кивнул, блеснув стеклами своего пенсне, и встал.
   Предварительные переговоры были окончены.



3

   В последние годы Гитлер страдал  бессонницей.  Поздно  ложился  и  рано
вставал.
   В семь утра ему подавали первый завтрак - простой немецкий завтрак, без
всяких излишеств: стакан молока или  фруктового  сока,  одну-две  булочки,
ломтик мармелада. Он был неприхотлив в еде.  Потом  гулял,  думал,  иногда
писал, иногда беседовал с астрологом...  Свой  рабочий  день  он  начинает
(втайне терпеть не может это занятие) с  просмотра  бумаг  государственной
важности. При одной мысли, что это неизбежно, у него портится  настроение,
и в свой  служебный  кабинет  -  огромная  комната,  гобелены  на  стенах,
пушистый ковер на полу, широкий и длинный письменный стол,  неподалеку  от
него большой глобус на подставке из черного  дерева  -  он  входит  уже  с
испорченным настроением.
   Он  обладает  завидной  способностью  мгновенно  запоминать  содержание
документов и донесений, причем почти дословно.
   И тем не менее ненавидит бумаги, потому что они глухи и  беззвучны.  Он
презирает их, они чужды ему, потому что не  могут  кричать,  издавать  тот
единый  оглушительный,  самозабвенный,  торжествующий  вопль   восхищения,
который его уши давно уже воспринимают как лучшую на свете музыку.
   Читать, даже просто перелистывать эти скучные бумаги - для него  пытка.
Он вообще ненавидит детали. Уверен, что мыслит  масштабами  целой  страны,
Европы, вселенной, космоса. Время, предусмотренное  для  чтения  различных
документов, - самое неприятное для него время, если не считать  ночи,  тех
нескольких часов, когда он тщетно пытается заснуть.
   Покончив  с  бумагами,  он  вызывает  своего  адъютанта   и   мгновенно
преображается. Жизнь снова обретает для него смысл:  появился  собеседник,
вернее, слушатель.
   Даже за  столь  прозаическим  занятием,  как  обсуждение  с  адъютантом
программы предстоящего дня,  ему  удается  произнести  несколько  речей  о
политике, вегетарианстве, религии, большевиках, о дрессировке собак или  о
достоинствах дирижера Фуртвенглера.
   Затем он обычно принимает военных - руководителей генштаба. Выслушивает
их доклады. Не до конца, нет. Это  потребовало  бы  от  него  невероятного
напряжения сил. Те, что докладывают, давно уже научились угадывать,  когда
им следует умолкнуть и выслушать  монолог,  нередко  не  имеющий  никакого
отношения к докладу. Но иногда они не успевают  замолчать  вовремя.  Тогда
водопад слов обрушивается внезапно. Часто он сопровождается ударами кулака
по столу и полетом листков бумаги, сброшенных со стола решительным взмахом
руки громовержца. Ходили слухи, что в  таком  состоянии  он  был  способен
рвать зубами ковры и гардины.
   Но всему приходит конец. Он успокаивается и  тогда  в  состоянии  вести
нормальную беседу. Диктует решения. Это он очень  любит.  Диктует  резким,
отрывистым, хрипловатым голосом, устремив взор в пространство, и  кажется,
видит перед собой не стенографа,  не  смеющего  оторвать  свой  взгляд  от
блокнота, но все человечество -  миллионы  людей,  покорно  и  с  трепетом
ловящих каждое его слово...
   Потом обедает. Вареные овощи. Овощной суп. Омлет из овощей.  Компот  из
фруктов.
   Он вегетарианец. Не курит и не пьет.
   Обедает, как правило, в обществе нескольких лиц, хотя круг приглашенных
обычно очень узок:  личный  секретарь,  адъютант,  руководитель  ведомства
печати и командующий авиацией - полный, часто улыбающийся, добродушный  на
вид, вполне земной человек.  Обычно  говорят  двое  -  хозяин  и  толстяк:
монологи  одного,  сопровождаемые  солеными,  одобрительными   шутками   и
раскатистым смехом другого. После обеда он возвращается  в  свой  кабинет.
Начинаются  совещания.  С  министром  иностранных  дел  своей  страны.   С
министрами других стран,  дожидающихся  аудиенции.  С  членами  партийного
руководства. Иногда встречи  переносятся  в  окруженный  высокими  стенами
парк, расположенный тут же, неподалеку.
   Взрывы ярости, свирепые выкрики или торжественные декларации  время  от
времени доносятся  до  ушей  настороженных,  всегда  готовых  к  действиям
сотрудников многочисленной охраны.
   ...Вечером если он не разъезжает  по  стране  и  лающий  голос  его  не
воспроизводят тысячи  репродукторов,  то  смотрит  фильмы  -  голливудские
боевики и военную хронику -  в  своем  личном  кинозале,  расположенном  в
нескольких шагах от его служебного кабинета.
   Питает почти патологическую страсть к вагнеровским операм, хотя  иногда
посещает и "Метрополь", где танцуют хорошенькие девушки.
   Дома его обычно никто не ждет. Он не женат. Считается, что  женщины  не
играют никакой роли в  его  жизни,  целиком  отданной  борьбе  за  мировое
господство немцев.
   Он так и не женился. Женщине, имя которой посвященные связывали  теперь
с его именем, он не часто разрешает приезжать к себе: все свое время вождь
отдает народу...
   Он невысокого роста и непропорционально  сложен:  относительно  длинное
туловище и очень короткие ноги.
   По части  одежды  он  сама  скромность.  Летом  -  коричневая  рубашка,
заправленная   в   брюки   военного   образца.   Сапоги.   Иногда    френч
зеленовато-мышиного цвета. В  холодное  время  года  -  кожаное  пальто  с
поднятым воротником, фуражка с высокой тульей.
   Его соратники сверкают орденами, он же носит  только  один  -  простой,
солдатский - Железный крест.
   Давно  прошли  времена,  когда  этот  человек   был   известен   только
завсегдатаям мюнхенских пивных. Все или почти все забыли годы, когда он  и
его  немногочисленная  партия  были  бедны,  подвергались,   насмешкам   и
оскорблениям,  когда  только  немногочисленные,  но  могущественные   люди
разглядели в нем вождя.
   Первыми на  него  поставили  Фриц  Тиссен,  глава  немецкого  стального
концерна, и Эмиль Кирдорф, рурский угольный король.
   Их первый вклад был относительно скромен - сто тысяч  золотых  немецких
марок - и передан тайно, окольным путем, через генерала Людендорфа.
   Потом деньги потекли рекой: когда  речь  шла  о  борьбе  с  марксизмом,
профсоюзами и рабочим классом, те люди средств не жалели. Примеру  Тиссена
и Кирдорфа  последовали  другие:  фон  Шнитцлер  из  "И.Г.Фарбен",  Август
Ростерг и Август Диин, Куно из пароходной компании  "Гамбург  -  Америка",
Немецкий банк, Коммерческий банк, "Альянс" - крупнейшее немецкое страховое
общество...
   Но об этом более чем  скромном  начале  его  деятельности  помнят  лишь
немногие. Для остальных он богом данный спаситель Германии. Ее настоящее и
будущее.
   Его зовут Адольф Гитлер, но никто, даже самые  близкие  из  друзей,  не
смеет обращаться к нему по имени.
   Для них он "фюрер". "Мой фюрер". Так же  как  и  для  миллионов  других
немцев - полубог, которому предстоит утвердить господство над всем  миром,
над всем человечеством  одного  государства  -  Германии,  одной  нации  -
немецкой.


   ...В  тот  вечер  Гитлер  принимал  ближайших  друзей  в   Бергхофе   -
излюбленной своей резиденции, месте отдыха, убежище для размышлений.
   Может быть, Гитлер особенно любил эту большую белую виллу  потому,  что
она была расположена высоко в горах, в баварских Альпах.
   Слегка ссутулившись, опустив  руки  и  сплетя  их  кисти  ниже  живота,
мелкими шаркающими шагами, изредка подергивая правым плечом, он  ходил  из
угла в угол огромной гостиной.
   Иногда останавливался у окна, высокого и широкого. Открывающийся пейзаж
- лишь небо и горы - напоминал ему, как высоко он стоит над людьми,  ближе
к небу, чем к людям.
   Гости сидели  в  креслах,  расставленных  у  низких  длинных  столиков:
генерал-фельдмаршал Кейтель, Борман,  Ева  Браун  -  красивая  и  безликая
возлюбленная фюрера, шеф прессы доктор Отто Дитрих, имперский руководитель
трудового фронта Лей с женой и  один  из  недавно  назначенных  адъютантов
рейхсканцлера, Арним Данвиц.
   В огромном камине пылали дрова. Тонкие, одинаковые по  размеру  поленья
возвышались горкой на широком  медном  листе  перед  камином.  Неподалеку,
пригревшись у огня, лежала Блонди, любимая овчарка Гитлера.
   Время от времени фюрер  подходил  к  камину,  чтобы  погладить  собаку,
подбросить поленья или помешать угли длинными щипцами.
   Курить запрещалось. Не было и спиртных напитков.  Только  кофе  и  чай,
который время от времени разносили гостям эсэсовцы  в  ослепительно  белых
мундирах.
   Время приближалось к  полуночи.  Гости  устали.  В  течение  бесконечно
длящегося вечера они выслушали уже несколько монологов фюрера. Об Англии -
проклятой  нации  торгашей  и  надутых  снобов,  еще  в  прошлом  столетии
опозорившей себя, посадив еврея в кресло премьер-министра; о  французах  -
заживо гниющем сброде, без веры, без единства, погрязших в разврате подлых
лягушатников,  допустивших  создание  блока,  названного   "народным";   о
Рузвельте -  плутократе  с  пораженными  полиомиелитом  ногами  и  типично
прагматическим умом политического комбинатора; о великом немецком пианисте
Вальтере Гизекинге, который, не в пример гнусным писакам типа Томаса Манна
или Фейхтвангера, не только не покинул великую Германию, но  с  разрешения
Геббельса поехал в международное турне,  чтобы  ее  прославить;  о  теории
космического льда и земной пустоты...
   Он  не  коснулся  только  одной  темы.  Той  самой,   которая   сегодня
интересовала  гостей  больше,  чем  все  остальные.  Предстоящего   визита
Молотова.
   Все приглашенные сегодня к Гитлеру - обычный круг гостей  -  ждали  его
высказываний именно по этому поводу. Ведь люди, которые  здесь  собрались,
были хорошо осведомлены, посвящены в самые секретные планы фюрера.
   Они знали, например, что война с Россией  предопределена  -  фюрер  уже
принял на этот счет непоколебимое решение. Более того: она уже разразилась
бы, если бы Кейтель и Гальдер из чисто военных  соображений  не  уговорили
Гитлера перенести ее начало на будущий год.
   Нет, они не были против самого замысла - это знали все, кто был  близок
к фюреру. Просто убедили  его  в  невозможности  своевременной  переброски
необходимых войсковых контингентов с  запада  на  восток  в  такие  сжатые
сроки.  Доказали,  что  невыгодно  начинать  столь  большую   кампанию   в
преддверии зимы.
   Фюрер нехотя согласился с их доводами.  Объявил:  годом  новых  великих
побед должен отныне стать будущий, 1941 год.
   К сожалению, подозрительность Кремля - и это тоже не было секретом  для
собравшихся здесь людей - в  последнее  время  значительно  возросла.  Это
стало   совершенно   очевидным   недавно,   после    посещения    Молотова
Типпельскирхом.
   Все собравшиеся здесь люди помнят, как месяца два тому назад здесь  же,
в гостиной, стоя перед сидящим в кресле раздраженным  фюрером,  Риббентроп
рассказывал об этом посещении. Гитлер был зол уже с самого начала доклада,
обругав  Типпельскирха  при  первом  упоминании  его  имени  Риббентропом.
Непонятно почему.  Ведь  было  совершенно  естественно,  что  в  советский
Наркоминдел отправился Типпельскирх, поскольку посол граф  Шулленбург  был
тогда в Берлине, в отпуске, а временным поверенным оставался именно Вернер
фон Типпельскирх. Конечно, все,  что  произошло  дальше,  определялось  не
отсутствием  дипломатического  таланта   у   поверенного,   а   характером
поручения, кстати возложенного на него самим фюрером.
   Типпельскирху предстояло информировать Кремль о том, что Япония, Италия
и Германия в ближайшие дни собираются заключить военный союз.
   Подготовка к нему велась в глубокой тайне, однако за несколько дней  до
того, как тайному предстояло стать явным, фюрер поручил своему  посольству
в Москве информировать Советское правительство  о  предстоящем  заключении
трехстороннего договора.
   Поверенному надлежало подавить в зародыше все могущие возникнуть в этой
связи у Кремля подозрения.
   Гитлеру было свойственно недооценивать своих противников, сегодняшних и
завтрашних. Однако он был достаточно умен для  того,  чтобы  не  связывать
успех  миссии  Типпельскирха  лишь  со  способностью  поверенного   облечь
неприятное для Москвы сообщение в обтекаемые фразы. Поэтому  Типпельскирху
было поручено дополнительно сообщить советскому  Наркоминделу,  преподнеся
это сообщение как доказательство безграничного доверия  фюрер