ших любому прожектерству фюрера.  Гаусс не мог заставить себя
не думать о том, что произойдет, если в ход пойдет "Белый план" нападения на
Польшу.  Россия не может не понять,  что Польша -  не цель,  а  только этап.
Польша связана с Францией договором, Англия дала Польше гарантии. Беда, если
Англия хоть раз откажется от своей традиции изменять союзникам!  А что, если
двойная игра англо-французов в Москве имеет целью не обман русских,  а обман
немцев?  Значит -  второй фронт на западе!  Что станется тогда с  Германией?
Гитлер и  вся  его шайка бормочут,  будто игра идет в  Москве,  а  серьезный
разговор -  между Лондоном и Берлином.  А где гарантия,  что не наоборот? На
Вильгельмштрассе убеждены,  что ради разгрома коммунистической России Лондон
примирится с соперничеством возрождающейся Германии. Разумеется, если Лондон
пойдет на  это,  Гаусс возражать не станет.  Тогда и  он,  пожалуй,  скажет:
покончим с Польшей, но так, чтобы никто не успел опомниться, - одним ударом!
Именно  это  и  должен  был  бы  быть  тот  самый  "блиц",   которым  бредит
гитлеровское окружение.  Вследствие своей  полной  военной неграмотности они
убеждены,  что пресловутый "блицкриг" -  изобретение их  фюрера.  Им не дано
знать,  что  идея  "блица" восходит к  первым годам  существования прусского
генерального штаба.  Они  не  могут понять,  что  "молниеносное наступление"
Карла фон Клаузевица -  вот зародыш их  "изобретения".  Они не  в  состоянии
уяснить себе,  что  шлиффеновские "Канны" -  элемент того  же  самого блица.
Гипертрофировавшиеся в  головах Бернгарди и Гаусгофера,  оснащенные моторами
XX  века,  эти  "идеи" и  стали тем "блицем",  который представляется сейчас
Гитлеру новым способом покорения мира...
     Очень жаль,  что примиренчество Чемберлена и  Даладье лишило германскую
армию удобного случая проверить в Чехии технические средства "блица".  Может
быть, с Польшей дело пойдет удачней. Если бы Гитлер не был так патологически
самонадеян и  завистлив,  в  Польше удалось бы испытать уже и  новое оружие,
известное посвященным под названием "фау", но, увы, Гитлер приказал Браухичу
прекратить работы в  этой области только из-за  того,  что  на  них не  было
испрошено его согласие. Дело перешло в руки штатских промышленников...
     Может показаться странным,  что для консультации по такому вопросу, как
предстоящая война,  Гаусс отправился в столь мирную обитель,  как монастырь.
Но  на  это  у  него были свои соображения.  К  тем дням,  когда совершалась
поездка,   ни  для  кого  уже  не  было  тайной,  чем  закончится  борьба  в
кардинальской коллегии Рима.  Выборы преемника умершему Пию  XI  должны были
привести  на  папский  престол  статс-секретаря Ватикана  кардинала Пачелли.
Победа  эта  была  обеспечена  потому,  что  Пачелли  был  кандидатом  обоих
фашистских диктаторов и американских католиков,  возглавляемых архиепископом
Спеллманом.  Властный, хитрый и беспринципный политик, Пачелли уже в течение
десятилетия  был   хозяином  Ватикана  и   диктовал  там   свою  волю,   как
полновластный самодержец.  Комедия конклава не  сможет ввести в  заблуждение
никого из посвященных.  Глава кардинальской коллегии Пиньятелли ди Бельмонте
напрасно будет  бормотать о  божественном вдохновении,  которым католические
иерархи станут  руководствоваться при  избрании нового  папы.  Члены  святой
троицы, которой молились кардиналы, сидели в Нью-Йорке, Берлине и Риме.
     Гаусс  считал  счастливым  совпадением  то,  что  будущий  папа  провел
двенадцать  лет  в  Германии.  Пачелли  приобрел  там  прочные  связи  среди
аристократии,  в  промышленных кругах и у военных,  стал ярым германофилом и
сторонником нацизма.  Гаусс  намеревался использовать последнюю  возможность
увидеть завтрашнего папу в  частной обстановке.  Таким местом был  монастырь
Эйнзидельн  -   излюбленное  место  отдыха  Пачелли.  Кардинал  прибыл  туда
инкогнито,   чтобы  провести  там  два-три  дня  перед  тем,   как  навсегда
распрощается с монастырем. Нужно было быть Августом Гауссом, чтобы не только
узнать об этой поездке, но и получить согласие Пачелли на секретное свидание
с генералом.
     С  трудом  отогнав одолевавшие его  невеселые мысли,  Гаусс  попробовал
читать,  но  книга валилась из  рук.  Швейцарские горы проносились мимо окон
вагона,   скрытые  покровом  ночи.   На   выбор  оставалась  бессонница  или
снотворное.  От  веронала утром  голова была  бы  как  набитая ватой,  Гаусс
предпочитал поворочаться некоторое время с боку на бок...
     К утру поезд взобрался,  наконец,  на плато Зиль, и невыспавшийся Гаусс
вышел на платформу маленького вокзала городка Эйнзидельн.  Внимание генерала
привлекло то  странное обстоятельство,  что  на  вокзале вокруг него звучала
почти  одна  только немецкая речь.  Тяжелый выговор швабов мешался с  сочным
говором саксонцев. Тут же, перебивая друг друга, препиралась с монахом целая
группа баварцев.  Гаусс приостановился,  с удивлением наблюдая,  как все эти
люди с  боя  брали места в  автобусах,  чтобы поскорее попасть в  монастырь.
Гаусс,   разумеется,   слышал  о   почитаемом  его  единоверцами  монастыре,
основанном десять веков назад раскаявшимся в  преступлениях швабским графом.
Но  Гауссу  никогда  не  приходило  в  голову,   что  в  XX  веке  в  центре
цивилизованной Европы, на месте грязной пещеры графа-убийцы, может оказаться
что-либо подобное зрелищу,  которое предстало его глазам. Все эти богомольцы
приехали из  его  собственной страны.  Они  не  были  ни  темными  пастухами
каких-нибудь далеких пустынь,  облеченными в тряпье и шкуры, ни паломниками,
путешествовавшими за  зелеными чалмами.  Это  не  были  вдовы,  полировавшие
своими коленями плиты Лорето,  Лурда или  Острой Брамы.  Нет,  вокруг Гаусса
шныряли  упитанные  саксонские  бюргеры,  краснолицые  мюнхенские  пивовары,
бородатые крестьяне из Шварцвальда -  трезвые,  расчетливые я скептические в
своей повседневной жизни. Но, проникнув в ворота монастыря, они устремлялись
к мраморному алтарю с глазами огнепоклонников.
     В   темной  глубине  часовни  мистически  светилась  искусно  озаренная
электричеством деревянная статуя  богоматери,  с  ног  до  головы  увешанная
приношениями  богомольцев.   Гаусс  давно  не   испытывал  такого  гадливого
удивления, как в этот день. Он спросил встретившего его брата Августа:
     - И так всегда?
     - Двести тысяч богомольцев в год.  Не меньше двадцати миллионов франков
дохода. - Август криво усмехнулся. - А ты сомневался в могуществе церкви!


     Чтобы не  привлечь внимания какого-нибудь не  в  меру любопытного -  за
американские,  английские или французские деньги - монаха, свидание Гаусса с
Пачелли  должно  было  состояться поздним вечером,  когда  уляжется жизнь  в
монастыре. Таким образом, весь день был в распоряжении генерала.
     Проспав часа  два  в  отведенной ему  комнате личных покоев настоятеля,
Гаусс с  удовольствием отметил,  что усталость и  дурное настроение исчезли.
Они   уступили  место   давно  забытой  бодрости,   вызванной,   повидимому,
живительным воздухом гор.  Генерал вышел в монастырский парк.  Было приятно,
что это можно сделать, минуя двор, заполненный богомольцами.
     Мысль  Гаусса не  сразу  освоилась с  тем,  что  глухая каменная стена,
отделяющая монастырский двор и  общежитие от  половины настоятеля,  вовсе не
означает, что в Эйнзидельне существуют два мира. Шум и давка по одну сторону
стены и  чинная тишина и  покой по  другую;  там  киоски с  горами оловянных
крестиков,  с дешевыми картинками святых, с четками, ладанками и бутафорское
сияние лампочек вокруг раскрашенных деревянных идолов, здесь нарядные покои,
украшенные произведениями живописи и  скульптуры,  с достаточным количеством
наготы;  там  смрад пота,  суета шныряющих в  толпе монахов,  смахивающих на
биржевых маклеров,  тут  запах  натертых паркетов и  больших букетов роз  из
монастырских теплиц,  изредка бесшумно проплывающая фигура в сутане.  Трудно
было поверить,  что  это не  две чуждые друг другу жизни,  что,  разделенные
стеной, эти половины живут одна для другой и одна другою.
     Гаусс  гулял долго и  с  удовольствием.  После прогулки позавтракал.  И
завтракал тоже не спеша, с аппетитом.
     Прохаживаясь по  галлерее,  он  вглядывался в  развешанные там полотна.
Отдавая должное старым мастерам,  он  все же  отказывался от них и  мысленно
прикидывал,  кого из молодых присоединил бы к  своей коллекции.  В маленькой
гостиной,  похожей на  дамский будуар,  долго стоял перед картиной Мане.  Он
знал ее по каталогам.  Помнил название:  "У отца Латюеля". С жадной завистью
вглядывался в  ищущие  ответа  женщины  глаза  молодого человека.  Подошел к
"Обнаженной женщине" Ренуара. Но что-то поразило его в этом полотне. Отошел,
поглядел с  одной стороны,  с  другой.  Положительно,  в картине было что-то
неуловимо  чуждое  кисти  Ренуара.  Пользуясь  моноклем,  как  лупой,  долго
разглядывал подпись художника.  Картина была подписана, как подлинник. Между
тем Гаусс хорошо помнил:  полотно находится в  каком-то из известных мировых
хранилищ, кажется, в Париже. А может быть, в Москве.
     И вдруг понял: перед ним беззастенчивые подделки!..
     Под  влиянием  этого  неожиданного открытия  он  поглядел  вокруг  себя
совершенно новыми глазами.  Быть может, все остальное, что тут есть, - такая
же бутафория, как поддельный Ренуар и Мане?.. Разбойники на крестах и пьяные
рыцари, мадонны и блудницы, младенцы в яслях и трактирные сцены - все грубая
фальсификация.  Даже бродящие тут  монахи только прикрытые сутанами дельцы и
политики.  И  тишина  настоятельских  комнат  -  только  покой,  ограждающий
бесшумность происходящих тут интриг?..
     Гаусс окинул взглядом стены:  если бог  ему  поможет,  когда-нибудь он,
Гаусс,  доберется до подлинников и  в  Париже и  в  Москве.  Вот тогда уж ни
настоящему Мане, ни Ренуару не миновать стен его берлинской квартиры!
     Он  в  задумчивости прошел  в  библиотеку.  Запах  кожаных переплетов и
старой бумаги смешивался с ароматом сирени, пурпурными гроздьями прильнувшей
к  решетке  отворенного окна.  Гаусс  прошелся  взглядом  по  многочисленным
корешкам  книг.  Творения  отцов  церкви  чередовались  с  антикатолическими
памфлетами.  Рядом с  сафьяном и пергаментом бесчисленных изданий священного
писания  топорщились  вороха  современных  журналов.   Гаусс   взял   первую
попавшуюся брошюру из свежей кучи, еще не расставленной по полкам, - "Правда
о папах".  Раскрыл наугад первые страницы и,  заинтересованный,  опустился в
кресло у окна - поближе к свету и сирени.
     "...Вся  история папства -  цепь  раздоров,  междоусобиц и  позорнейших
преступлений  против   нравственности  и   самых   элементарных  понятий   о
достоинстве человека.
     Происходивший в  1870 году так  называемый Ватиканский собор,  стремясь
поднять  упавший  престиж  первосвященников,  лишенных  итальянцами светской
власти, провозгласил догматом веры непогрешимость пап. Что бы они не заявили
"экс катедра",  то-есть с амвона,  любая глупость, которую они написали бы в
своих  энцикликах  и  буллах,  признавалась законом  для  всякого  католика.
Услужливый собор поставил тогдашнего папу Пия  IX  и  всех его  преемников в
положение нарушителей постановлений более  ранних соборов,  провозгласивших:
"За  всякое  введение  нового  догмата  в   христианское  вероисповедание  -
анафема".   Следовательно,   и   сам  первый  "непогрешимый"  и   дальнейшие
"непогрешимые",  включая нынешнего Пия XI,  должны были бы  быть отлучены от
церкви и преданы анафеме на веки вечные.
     Этого,  разумеется,  не  произошло,  не  происходит  и  не  произойдет.
"Непогрешимость" нужна  папам  как  средство держать  в  руках  приверженцев
римской  церкви  и  именем  бога  совершать  любое  преступление,  какое  им
понадобится  для  проведения  их  политики.   Противников  "непогрешимости",
имевшихся и имеющихся в числе самих католиков,  некий профессор богословия в
Майнце,    иезуит   Эберман,   сразил   совершенно   беспримерным   доводом:
"Непогрешимым может быть и  совершенно невежественный папа,  ибо  бог указал
некогда людям  истинный путь  через  прорекшую ослицу".  Сравнение не  очень
лестное для претендентов на мировое господство, но Рим доволен им.
     Непогрешимые частенько  взбирались  на  престол  святого  Петра  такими
путями, что первое местечко в "Аду" Данте досталось им по праву. Перечислить
все случаи убийств пап своими соперниками и  убийств папами своих соперников
совершенно  невозможно  -   им   нет  числа.   Но   вот  интересные  примеры
благочестивой жизни непогрешимых:  папа Сергий II начал свою папскую карьеру
тем,  что приказал задушить двух своих предшественников, насильно свергнутых
с  престола святого Петра,  и  объявил это преступление "акцией милосердия",
избавляющей несчастных от пожизненных страданий в темнице.
     Папа Иоанн XII не ладил с  императором Оттоном III.  Тот решил посадить
на  папский престол своего человека.  Выбор  пал  на  его  учителя Герберта.
Уговор состоялся.  И  вот Иоанна выволакивают из постели,  отрезают ему нос,
язык,  уши,  вырывают глаза и в таком виде, на показ народу, протаскивают по
улицам святого города. После этого Герберт влезает на трон и, наименовавшись
Сильвестром II, преспокойно и безгрешно правит римской курией.
     Папы  никогда не  отличались мягким  нравом.  Дамас  I  с  толпой своих
приверженцев ворвался однажды в  церковь святой Марии и убил 160 сторонников
Урсина, с которым враждовал из-за римской кафедры. Вигилий VI убил мальчика,
отказавшегося удовлетворить его низменные наклонности. Анастасий предоставил
управление церковью двум римским куртизанкам.  А  папа Агафон умер от дурной
болезни.  О  "понтификате",  то-есть  святом  правлении  папы  Александра IV
(Борджиа),  неудобно даже говорить на  страницах печати -  это было сплошное
издевательство над понятиями "вера", "церковь", "нравственность".
     Этот список можно было бы продолжать бесконечно,  но мы ограничимся еще
только одним  примером садического безумия Стефана VI,  ненавидевшего своего
предшественника папу  Формозу.  Через  девять  месяцев после  смерти Формозы
Стефан   решил   произвести   публичный   суд    над   трупом   ненавистного
предшественника.  Был созван торжественный собор в  составе самых выдающихся
духовных  лиц  Рима.  Уже  разложившийся труп  Формозы  извлекли из  могилы,
облачили в  папские одежды и  водрузили на  трон в  зале соборных совещаний.
Страшное зловоние исходи по  от  бывшего непогрешимого,  но Стефан никому не
позволил покинуть зал.  Мертвецу был назначен адвокат,  и представитель папы
предъявил свои обвинения в  том,  что Формоза незаконно влез на престол,  по
праву долженствовавший давно уже  достаться Стефану.  Разгневанный молчанием
трупа, Стефан сам вмешался в дело и закричал:
     - Как  смел  ты,  нечестивец,  из  низкого честолюбия захватить папский
престол, будучи всего лишь епископом Портуса?
     Молчал труп,  молчал и  его дрожащий от  страха адвокат.  Он не решался
привести в  оправдание своего  подзащитного довод  о  том,  что  сам  Стефан
оказался на этом месте тоже незаконно.  По приказу Стефана суд вынес Формозе
осуждение   и   лишил   его   достоинства   римского   первосвященника.    С
разваливавшегося на  глазах присутствующих трупа сорвали папское облачение и
отрубили ему пальцы правой руки,  которыми он  когда-то благословлял народ и
которыми,  кстати говоря,  посвятил в епископы самого Стефана. Стефан ногами
вытолкал останки из зала и приказал бросить их в Тибр.
     Вскоре после того сам Стефан был растерзан ненавидевшим его народом.
     О  том,  что  сами папы никогда не  питали особенного почтения к  знаку
своего папского достоинства -  ключам святого Петра, можно судить по выходке
Юлия  II,  человека  весьма  воинственного,  ведшего  непрерывные  войны  за
создание сильного папского государства.  Однажды,  когда  ему  не  повезло в
бранных делах,  он в  гневе швырнул свои первосвященнические ключи в Тибр и,
опоясавшись мечом, воскликнул:
     - Если ключи бессильны, пусть защитит нас меч!
     С тех пор меч, как атрибут власти и орудие ее расширения, не дает папам
спать.  "Полнота папской власти" - своего рода фетиш, который руководит всею
политикой Ватикана на протяжении веков. Многие века высшим законом ("супрема
лекс")  Ватикана и  его  руководителей является политика.  Агрессия Ватикана
является  всеобщей,   направленной  против  всей  вселенной.   Многим,  даже
католикам,   разговоры  о   претензии  пап  на  мировое  господство  кажутся
фантазией,  выдумкой антипапистов. Но всякий римский богослов отлично знает,
что  юрисдикция  папы  по  отношению  ко  всем  живущим  на  земле  -  самый
практический,  никогда  не  глохнущий вопрос  политики римского католицизма,
доминанта своеобразного, очень агрессивного империализма римской церкви.
     Один  доктор  богословия  приводит  случай,  когда  он  был  свидетелем
диспута,  на котором римские богословы совершенно серьезно обсуждали вопрос:
"Подлежат ли марсиане,  если на Марсе есть люди,  юрисдикции римского папы?"
Вопрос,  разумеется,  был решен положительно, ибо, мол, еще в XIV веке папой
Бонифацием  VIII   установлен  догмат:   "Для  спасения  является  абсолютно
необходимой вера в то,  что каждое человеческое существо подлежит юрисдикции
римского архиерея".
     Папская "полнота власти" и  непогрешимость для того и придуманы,  чтобы
всю агрессивную политику Ватикана представить святой.
     Нынешний  папа,  мракобес и  темнейший реакционер,  в  своей  энциклике
"Квадрогезимо  анно"   заявил,   что   задачей   папской   церкви   является
"проповедовать,  преподавать,  настаивать" на примате папской власти,  чтобы
этот закон,  нравится он или не нравится, сохранять". Этой своей энцикликой,
являющейся образцом реакционно-агрессивного мракобесия,  непогрешимый Пий XI
пытался убедить,  что-де  сам  господь-бог  "предает на  безоговорочное наше
наивысшее  судебное  решение  и  общественный строй  и  самую  экономическую
жизнь".
     Поскольку  речь  уже  зашла  об  экономике,  не  лишне  будет  привести
интересные  высказывания  наиболее   вероятного  преемника   Пия   XI,   его
статс-секретаря кардинала Пачелли:  "Слепа вера в способность мирового рынка
сбалансировать  экономику,   а   также   вера   в   государство  социального
обеспечения,  которое при  всех  жизненных обстоятельствах должно обеспечить
всем  своим  гражданам  право  на  получение необходимого.  Это  оказывается
неосуществимым... Тот, кто желает дальнейшего развития социальной политики в
этом направлении, наталкивается на ограничения там, где возникает опасность,
что рабочий класс может...  отнять, главным образом на крупных предприятиях,
средства производства у  частных владельцев (как у  отдельных лиц,  так и  у
объединенных) и  передать их  под  ответственность безыменного коллектива...
Социалистическое мышление вполне приспособилось бы  к  такому положению,  но
такое положение вызвало бы тревогу у тех,  кто знает, какое большое значение
имеет   частная  собственность  для   поощрения  инициативы  и   определения
ответственности в  экономических вопросах...  Торговец нуждается в свободе и
деловой активности как  внутри,  так и  за  пределами границ своей страны...
Свобода  торговли,  а  также  свободное общение  людей  и  обращение товаров
отвечают христианским концепциям социальной экономики,  тогда  как  принципы
государственной монополии внешней  и  внутренней торговли  противоречат этим
концепциям,   ибо   "торговля  -   это  прежде  всего  частная  деятельность
человеческой личности, дающая ей первый толчок и зажигающая духовный огонь и
страсть в том, кто предается этой деятельности. Папа призвал торговые палаты
лелеять  "высокий идеал  торговца",  так  как  этот  идеал  "носит  на  себе
религиозный отпечаток".
     На первый взгляд может показаться,  что папа