была ли эта смерть на
крючьях и  в тюремных дворах расплатой за то,  что они не сумели осуществить
запоздалую попытку  вырвать власть  из  рук  Гитлера?  И  во  имя  чего  они
добивались этой  власти?  Ради примирения с  англо-американцами и  обращения
всей мощи объединенных сил  Запада против коммунистического Востока,  против
ненавистной Швереру России?  Правда ли это?  Правда ли,  что у  заговорщиков
была  тайная  договоренность  с  англо-американцами,  что  в  случае  замены
гитлеровской шайки  военным кабинетом союзники прекратят военные действия на
Западе  и   даже   помогут  генеральскому  правительству  Германии  оружием,
продовольствием и  деньгами для продолжения войны с Россией?  Ведь если так,
если американцы знали о  заговоре,  то логично было бы допустить,  что они и
содействовали его успеху.  Значит,  и генералы-заговорщики были не кем иным,
как  дурачками,   таскавшими  каштаны  для  американцев.  Почему  американцы
снюхались с ними,  а не с господами из Рура!..  Значит, американцы допустили
крупный просчет с  заговором 20  июля  и  заплатили за  этот  просчет чужими
головами -  головами немецких генералов!  Сначала платили немецкой кровью за
привод  Гитлера,   потом  за  попытку  от  него  отделаться?!.  Два  дорогих
просчета...
     Шверер не уставал благодарить бога за то, что всевышний уберег его и от
крючьев в  подвале и  от  пули  или  петли  в  числе четырех тысяч девятисот
восьмидесяти человек, казненных Гитлером по спискам "особой комиссии". Какое
счастье, что Кроне предложил ему тогда только скромную задачу в Растенбурге,
без  каких  бы  то  ни  было  гарантий на  будущее!  Обещай ему  заговорщики
командование Восточным фронтом  или  хотя  бы  руководство большой операцией
против русских, и - кто знает? - устоял ли бы Шверер против такого соблазна?
Не пошел ли бы и  он против фюрера и не болтался ли бы и он на крюке рядом с
Вицлебеном?..
     Да,  события 20  июля сыграли большую роль в  жизни Шверера.  Они сразу
выдвинули его  на  видное место и  сделали его постоянным участником военных
совещаний в имперской канцелярии.  Ах,  эти совещания!.. Эти последние ночи,
когда  уже  стала  ясна  картина общего поражения,  когда пальцы участников,
подобно загнанным крысам,  метались по  карте,  когда  напрасны стали поиски
выхода из ловушки,  в которую завела генералов военная безграмотность фюрера
или,  вернее говоря, завели себя сами генералы потворством маниакальной вере
ефрейтора  в  то,  что  какие-то  высшие  силы  дали  ему  знания  и  власть
полководца...
     Память Шверера жадно удерживала подробности этих ночных сборищ, которые
Гитлер  любил  называть  "разбором  ситуации",   хотя   никаких  разборов  в
действительности не бывало. Были доклады Гудериана, Кейтеля, позднее Кребса,
Йодля, умевшего ловко обходить все неприятности. В ответ, как правило, бывал
истерический крик Гитлера,  противоречивые приказы,  непостижимое упрямство,
позволявшее ему не видеть самого очевидного...
     Длинные  трудные  ночи  в  штабе,  езда  в  автомобиле по  разрушенному
Берлину,  ставшему  похожим  на  каменный  лабиринт.  Фоссштрассе с  мрачным
фасадом  имперской  канцелярии,  построенной  Шпеером  по  личным  наброскам
фюрера,  такого же бездарного архитектора,  каким незадачливым он оказался в
роли правителя и  полководца.  Здание,  растянувшееся по всей Фоссштрассе от
площади Вильгельма до улицы Германа Геринга, уже мало походило на резиденцию
правительства:  стены местами обвалились и  по  всей  длине были  выщерблены
осколками авиабомб.  Вместо зеркальных стекол окна глядели на  улицу слепыми
щитами из фанеры или железа.  Когда Шверер впервые прибыл на совещание, весь
цоколь  дома  был  уже  заложен  мешками  с  песком  и  изуродован  покатыми
бронированными  входами  в  подземелья  убежищ.   Все  было  уныло,  грязно,
обшарпано.  Только молодые,  огромного роста часовые,  как в лучшие времена,
стояли еще у  двух действующих подъездов:  у одного в левом крыле для членов
нацистской партии и  у  другого в  правом -  для  военных.  Эти  парни были,
казалось,  олицетворением силы армии.  Но  когда Шверер впервые попал внутрь
здания,  то увидел,  что эти наружные часовые были только декорацией.  По ту
сторону двери Шверера встретил караул из офицеров СС,  -  это была подлинная
охрана гитлеровской резиденции.  Эти уже не только не брали на караул своими
автоматами,  но  даже  не  считали  нужным  козырнуть  генералу.  Они  молча
протянули лапы за пропуском.  Бесцеремонно сверили с оригиналом наклеенную в
удостоверении фотографию, направив в лицо генералу ослепительный луч фонаря.
На  каждом повороте длинных переходов стояли такие же  караулы,  происходила
такая же тщательная проверка, пока, наконец, подавленный Шверер с закушенной
от  досады губой не  переступил порога личных апартаментов фюрера,  полагая,
что сейчас он  изольет обиду кому-нибудь из коллег-генералов.  Но именно тут
его и задержали дольше всего.  Ему прежде всего предложили сдать оружие, без
церемоний взяли у  него из рук портфель и  с  обидной тщательностью перерыли
его содержимое, как будто между листами доклада или завернутый в оперативную
карту там  лежал динамит.  Наконец ему предложили снять шинель,  и  еще один
эсесовец с  наглой мордой взглядом ощупал каждую выпуклость на  генеральском
мундире,  карманы,  бриджи.  Однако даже это поразило теперь Шверера меньше,
чем готовность,  с  которой другие участники совещания сами протягивали свои
портфели для  обыска и,  словно ненароком,  под  взглядом эсесовца проводили
ладонями по своим плоским карманам, поспешно вытаскивая из них единственное,
что  считали возможным возить сюда,  -  портсигары и  футляры с  очками.  На
глазах Шверера все это проделывали и  Гудериан,  и Йодль,  и даже приехавший
последним Кейтель. Повидимому, здесь не верили никому, боялись всех.
     Исключение составлял кое-кто  из  генералов СС  да  вошедший  свободной
походкой,  уже  знакомый Швереру группенфюрер Кроне.  Швереру было известно,
что   Кроне   выполнял  теперь   обязанности  офицера  связи   Гиммлера  при
рейхсмаршале  Геринге.  Шверер  пристально  смотрел  в  лицо  группенфюреру,
готовый  угодливо улыбнуться,  как  только  встретится с  его  взглядом.  Но
группенфюрер  делал  вид,   будто  не   видит  маленького  генерала.   Кроне
по-приятельски  протянул  руку  личному  адъютанту  Гитлера  штурмбаннфюреру
Гюнше,  покровительственно положил руку на  плечо подполковнику генерального
штаба - военному адъютанту фюрера.
     Шверер отлично помнил все слухи об  источнике могущества того или иного
эсесовца,  о  действительных причинах карьеры того  или  иного генерала,  но
подлинное лицо этого Кроне оставалось ему  непонятным.  О  нем  никто ничего
точно не знал.  Одни считали его креатурой Геринга, другие - соглядатаем при
нем его смертельного врага Гиммлера.  У Кроне,  повидимому,  не было близких
друзей, но никто не знал и его открытых врагов.
     Наконец Швереру показалось,  что он  поймал мимолетный взгляд,  которым
Кроне обменялся с  прошедшим через приемную Борманом.  Но это могло генералу
только  и   почудиться.   Не   так-то  просто  было  уловить  что-нибудь  на
грубо-энергичной физиономии Бормана,  ставшего вторым "я" Гитлера с тех пор,
как  ему удалось спровадить в  Англию Гесса.  Черты лица рейхслейтера всегда
сохраняли выражение черствого спокойствия.  Пробор его  черных прямых волос,
проходящий точно  посредине  головы,  был  всегда  одинаково ровно  зализан.
Широкие ноздри и  такие  же  широкие скулы  делали круглое лицо  Бормана еще
грубее  и  шире.  Неуклюжая коренастость фигуры придавала Борману сходство с
борцом или боксером.
     При  появлении в  комнате этого диктатора национал-социалистской партии
все замирали.  Генералы склоняли головы в почтительном поклоне или старались
спрятаться за спины соседей.
     Борман остановился перед генералом СС Фегелейном, женатым на сестре Евы
Браун, дружески поздоровался с ним, и они вместе направились к гитлеровскому
кабинету.  Гюнше поторопился отворить дверь,  и  все  трое скрылись за  нею.
Откровенный вздох облегчения пронесся по приемной - генералы боялись Бормана
и  ненавидели выскочку  Фегелейна,  который  на  правах  родственника фюрера
смотрел на всех сверху вниз.
     Через  несколько минут  дверь  кабинета отворилась,  и  Гюнше пригласил
присутствующих войти.  Гитлера в кабинете еще не было. У стены сидел Геринг,
навалившись на  круглый  стол  животом,  поднявшимся к  самому  подбородку и
распиравшим голубой  замшевый  мундир.  Начальник его  штаба  Коллер  что-то
поспешно объяснял ему, водя пальцем по карте.
     Шверер  окинул быстрым взглядом знакомую обстановку:  не  изменилось ли
что-нибудь?  Но нет,  все было на месте, все было так же грандиозно, так же,
как  всегда,  свидетельствовало о  мании  величия,  владеющей  фюрером:  был
огромен  ковер,  покрывающий  весь  пол  просторного зала-кабинета,  огромны
зеркальные окна  от  пола до  потолка,  непомерно велик для  одного человека
письменный стол.  Два  пресс-папье  на  нем  казались  циклопически тяжелыми
глыбами мрамора.
     Прошло еще несколько минут в  напряженном молчании.  Наконец отворилась
одна из замаскированных дверей в  задней стене,  но вместо Гитлера вошел его
главный военный адъютант генерал Бургдорф и  объявил,  что ввиду приближения
воздушного противника совещание переносится в бомбоубежище.
     Длинной процессией,  строго соблюдая старшинство,  предводительствуемые
Герингом,  генералы потянулись к переходу в бункер фюрера.  Исключение опять
составляли  Кроне   и   появившийся  Кальтенбруннер.   Они   стояли   рядом,
прислонившись  к  простенку  между  окнами.   Шверер  успел  заметить,   что
Кальтенбруннер замкнул шествие, а Кроне так и остался в кабинете.
     Путь генералов по  длинным коридорам,  едва освещенным ручными фонарями
эсесовцев, был долог и неудобен.
     Здесь не было уже ни натертых паркетов,  ни зеркальных окон.  В большие
дыры разбитых стен смутно виднелись мрачные силуэты берлинских руин, местами
сквозь бреши в потолке мелькали звезды.  На полу стояли грязные лужи. Шверер
спотыкался о  большие куски штукатурки и несколько раз чихнул,  наглотавшись
известковой пыли. По мере того как процессия спускалась в подземелье, воздух
делался все  более влажным.  И  это  резиденция фюрера!..  По  спине Шверера
пробежал нервный холодок.


        "2"

     В  части  бункера,  служившей спальней  и  будуаром  Еве  Браун,  царил
полумрак.  Красное  пятно  света  дрожало на  медном  листе  перед  камином,
трепетный блик  перебегал по  расстеленной на  полу  шкуре белого медведя и,
задев  лакированный угол  кровати,  пропадал в  глубине комнаты.  Картины на
темных стенах казались мутными пятнами.  В  первый момент можно  было  и  не
заметить маленькой лампочки на ночном столике,  и казалось, что единственным
источником света является горящий в камине кокс.
     Гитлер  сидел  на  низенькой скамеечке для  ног  у  каминной решетки и,
полуобернувшись к огню,  рассматривал фотографическое изображение обнаженной
Евы.  Он смотрел пристально,  прищурив один глаз,  напрасно стараясь умерить
дрожь левой руки, полупарализованной бомбой Штауфенберга. Ева с нескрываемым
удовольствием  рассматривала  другую  такую  же  фотографию.  Когда  Гитлер,
насмотревшись,  бросил портрет в  камин,  Ева передала ему свой и взялась за
следующий.   Целая  груда  фотографий,   где  Ева  была  изображена  одетой,
полуодетой и совершенно неодетой,  лежала перед нею на полу.  Ева брала их и
разглядывала,  пока Гитлер не  решался предать сожжению очередное фото своей
подруги.
     Гитлер сжег их уже много: куча пылающего кокса была наполовину завалена
черными хлопьями сгоревшей бумаги.
     В дверь просунулась физиономия Гюнше.
     - Мой фюрер, господа собрались.
     Гитлер  молча   кивнул  головой  и   продолжал  своеобразное  аутодафе,
повидимому занимавшее его  мысли  больше,  чем  пылающие вокруг  него  руины
Германии  и  пожары  Берлина,  подступившие уже  к  самым  стенам  имперской
канцелярии.
     Гюнше умоляюще посмотрел на  Еву.  Она  отложила очередную фотографию и
сказала:
     - Пора!
     Гитлер глядел на  нее  снизу вверх бессмысленными,  слезящимися глазами
полуидиота,  его  седая голова тряслась все  больше и  больше.  Ева и  Гюнше
помогли ему подняться на подгибающиеся ноги. Шаркая подошвами, словно у него
нехватало сил переставлять свои большие ступни, Гитлер поплелся к выходу.
     При  его  появлении в  комнате совещаний все  стихло.  Тщетно  стараясь
ступать твердо и выпрямить согнувшуюся, как у старика, спину, Гитлер подошел
к  своему месту и,  пошарив рукою,  как слепой,  чтобы нащупать подлокотник,
упал в  кресло.  Перед ним уже были разложены карты с отметками передвижения
войск за  последние сутки.  Немецко-фашистские войска отступали повсюду.  Но
это  походило на  отступление лишь  до  тех  пор,  пока докладывал Гудериан.
Начальник генерального штаба умышленно не скрывал безнадежности и  положения
гитлеровских армий на  Западе.  Эта безнадежность якобы делала бессмысленным
сопротивление англо-американцам, хотя в действительности они нажимали только
там,  откуда немцы снимали войска для переброски на восток. По мере того как
Гудериан говорил,  нервный тик  все более заметно передергивал щеку Гитлера.
Повидимому, ему стоило большого усилия молча слушать начальника генерального
штаба.  К  тому же Гитлер не выносил,  когда ему говорили что-нибудь слишком
громко.  Один Йодль умел делать доклад так,  что  его  было приятно слушать:
мягко, вполголоса, сглаживая неприятности.
     - ...Судьба Германии,  - говорит между тем Гудериан, - будет определена
участью ее столицы.  Из этого следует сделать вывод:  все внимание - обороне
Берлина. Нажим русских...
     - Какова численность русских дивизий, непосредственно угрожающих нам на
берлинском направлении? - перебил Гитлер.
     Гудериан  быстро,   делая  отметки  карандашом  на  карте,   перечислил
сбивчивые, разрозненные данные о советских силах и виновато добавил:
     - Сведения,  разумеется,  не  абсолютные.  Нельзя  ручаться  за  работу
разведки в разгаре отступления...
     - Я  запретил говорить об  отступлении!  -  не поднимая головы,  сказал
Гитлер.
     - Я имею в виду большую подвижность фронта,  - поправился Гудериан, - в
таких условиях данные разведки следует принимать с осторожностью.  Они почти
всегда оказываются преувеличенными в нашу пользу. Однако и из того, что дает
разведка, мы видим: соотношение сил - один к пяти в пользу противника.
     - Вы  всегда преувеличиваете,  чтобы  меня  расстроить...  Да,  да,  не
спорьте  -   ваша  цель  расстроить  меня,   расстроить!   Вы   всегда  меня
расстраиваете,  а сами вы просто боитесь русских!  Вы трус. Да, да, вы прус,
Гудериан!  -  все повышая голос, выкрикивал Гитлер, хотя Гудериан и не думал
спорить,   ожидая,  пока  пройдет  этот  пароксизм  страха,  который  Гитлер
бесплодно пытался выдать за  приступ обидчивости.  Несмотря на грубость черт
лица Гудериана,  лишенных какой бы  то ни было одухотворенности,  можно было
все же судить о том,  какого усилия стоит генералу не потерять нить начатого
доклада. С еще большим темпераментом, чем прежде, он повторил:
     - Судьба Германии зависит...
     Но Гитлер снова перебил его:
     - Судьба  Германии  не  ваше  дело,   Гудериан!..  Восточный  фронт!  -
Вытянутая вдоль  стола левая рука  Гитлера запрыгала в  судороге.  -  Я  вас
спрашиваю: что произошло на Восточном фронте, что угрожает Берлину?
     - Если  ваши  вчерашние приказы,  мой  фюрер,  относительно померанской
группы не будут отменены,  противник уничтожит ее без всякой пользы для нас.
Померанские войска  должны  быть  немедленно подкреплены обеими курляндскими
армиями.
     Щека   Гитлера  задергалась  так,   что   левый  глаз   почти  перестал
открываться,   голова   угрожающе  затряслась.   Испуганный  Кейтель  сделал
Гудериану знак остановиться, но тот, словно закусив удила, продолжал:
     - Только переброска обеих курляндских армий в Померанию...
     - Никогда!  -  истерически закричал Гитлер.  - Я не позволю тронуть эти
армии никогда, никогда!..
     - Тогда двадцать пять боевых дивизий,  укомплектованных полным составом
людей и  лучшим вооружением,  будут наверняка истреблены русскими.  Одной их
штурмовой авиации,  этих "Илов",  будет достаточно, чтобы методически добить
наши войска еще раньше, чем Еременко предпримет решительную атаку.
     - Я же приказал снабдить курляндские армии лучшей зенитной артиллерией!
- кричал Гитлер. - Куда вы девали эрликоны, полученные от шведов?
     - Эрликоны мы получили не из Швеции,  а  из Швейцарии,  -  бесцеремонно
поправил Гитлера Гудериан.  -  Они даны в  Курляндию,  но  результатом этого
будет  только  то,  что  и  они  достанутся русским.  Адмирал  Дениц  должен
немедленно вывезти из  Курляндии людей и  вооружение.  Там погибает огромное
количество боеприпасов.  Нужно спешить, пока Либава еще не блокирована. Даже
если  бы  ради  этого Деницу пришлось отказаться от  действий флота на  всех
других участках северного морского театра...
     - Вы ничего не понимаете в морских операциях...  -  проворчал Гитлер. -
Лучше не напоминайте мне о курляндских армиях. Они останутся там.
     - И погибнут.
     - С честью!
     - Но  без  пользы.  А  переброска Шестнадцатой и  Восемнадцатой армий в
Померанию вместе  с  Шестой танковой армией СС  Зеппа  Дитриха дала  бы  нам
усиление в  сорок  еще  вполне  боеспособных дивизий.  Мы  получили бы  шанс
остановить русских на пути к Берлину, начав контрнаступление из Померании на
юг.  Этим мы  отвели бы  прямую угрозу Берлину,  вернули бы  себе Силезию со
всеми ее  промышленными ресурсами и  организовали бы  сильную стратегическую
позицию Тиршпигель.  - Тут Гудериан повернулся к генералу Гелену: - Покажите
фюреру по карте, как это выглядело бы.
     Гелен склонился было над картой,  но  Гитлер вихляющейся от гнева рукой
грубо оттолкнул его в  плечо и отшвырнул карту.  Однако на этот раз Гудериан
не дал себя перебить и заговорил еще громче и быстрее:
     - Только на  эту  операцию стоит  теперь бросить все.  Пусть на  западе
противник следует  по  пятам  за  нашими  дивизиями,  пусть  едет  на  своих
автомобилях по совершенно открытым дорогам.  Я готов расставить указатели на
английском языке...  Все это ничто по  сравнению с  тем,  что угрожает нам с
востока. Русские намерены...
     - Откуда вы  знаете намерения русских?  -  огрызнулся Гитлер.  -  Вы не
можете их  знать.  Это вовсе не дело генерального штаба -  строить догадки о
намерениях противника.  Распознавать его  планы и  делать из  них  для  себя
оперативные выводы может только гений.  А гений никогда не станет заниматься
подобным мелким ремесленничеством,  как  пересчитывание вражеских дивизий на
том  или  ином участке.  -  Он  секунду злобно смотрел на  Гудериана,  потом
сказал: - К тому же я не вижу в вашем генеральном штабе гениев.
     Гудериан сделал шаг к Гитлеру и, перебивая его, тоже крикнул:
     - Если вы  не  дадите согласия на  предложенный мною план и  не вручите
командование в  Померании Манштейну,  я снимаю с себя всякую ответственность
за судьбу страны, за Берлин...
     Гитлер мелко затряс головой, и горло его стало издавать странные звуки,
которые с  некоторых пор заменяли ему смех.  Наконец он поднял мутный взгляд
на Гудериана.
     - Манштейн!..  Вы не могли придумать ничего другого!..  Манштейн?!  Это
правда,   что  он  талантливее  и   умнее  всех  остальных  офицеров  вашего
генерального штаба,  но он хорош только там, где можно располагать десятками
дивизий,  сотнями тысяч людей, тысячами танков. Ничего этого у меня нет. Мои
генералы должны теперь действовать малыми силами.  Не  численный перевес над
русскими,  а  искусство  полководцев должно  дать  нам  победу  на  востоке.
Искусство и  безграничная вера  в