а. Глупцы! Он же
старается  для  спасения  их  всех  от  пропасти,   к  которой  они  несутся
неудержимым галопом,  своей ненасытной жадностью разжигая в массах ненависть
к существующему порядку вещей...
     Рузвельту кажется,  что ему удалось бы без больших потерь справиться со
всем,  что противостоит его классу.  Не страшны Германия и Англия,  пожалуй,
даже Япония... С нею можно будет временно сладить, пока не будет покончено с
остальными,  или,  наоборот,  покончить с нею первой руками остальных.  Если
посол  Грю  не  совершенный дурак  и  будет выполнять инструкции Вашингтона,
Япония не  бросится на Штаты.  Хэлл достаточно ясно инструктировал Грю:  США
рекомендуют японцам получить все, что они хотят и могут взять, повернув свою
экспансию на северо-запад. США не станут защищать там ничего, за что империя
Ямато сочла бы  нужным сражаться.  Пусть она  ограничится в  Китае тем,  что
приобрела.  Пусть  оставит в  покое  остальное и  обратит свое  воинственное
внимание туда,  где естественные ресурсы дадут ей  ничуть не  меньше,  чем в
Китае.  Правда, Грю ни разу не услышал от Вашингтона слова "Россия", но ведь
на то он и дипломат,  чтобы понимать написанное между строк.  А если он и не
поймет - поймут сами японцы. У них есть там кое-кто поумнее Грю...
     "Россия!.."
     Видит бог, Рузвельт никогда не произносил этого вслух!..
     Рузвельт вспомнил о проплывшем на вершине холма белом доме,  о генерале
Гранте...  Вот о  чем он поговорит с  фермерами Улиссвилля:  величие родины,
могущество Штатов!  В  создании  такого  могущества должен  принять  участие
каждый американец, которому не может не быть дорога истерия его родины.
     Рузвельт любил выступать перед избирателями.  В особенности,  когда был
уверен  в  расположении аудитории.  А  у  него  не  было  сомнений в  добром
отношении фермеров.  Предстоящая встреча была ему приятна.  Но  с  мыслью об
Улиссвилле всплыло и  воспоминание о том,  что именно там в его поезд должен
сесть  Джон  Ванденгейм.   Рузвельт  не  любил  этого  грубого  дельца,   не
признававшего околичностей там, где дело шло о наживе.
     Рузвельт охотно уклонился бы от свидания с Джоном,  если бы эта встреча
не сулила возможности сгладить углы в  отношениях с рокфеллеровцами.  Джон -
это добрая половина Рокфеллера.  Значит, нужно испить чашу, если господь-бог
не  сделает так,  чтобы Ванденгейм опоздал к  приходу поезда.  Что  касается
Рузвельта,  то  он,  со  своей  стороны,  сделал все  возможное,  чтобы Джон
опоздал: попасть в Улиссвилль к заданному часу было делом нелегким.
     Рузвельт взглянул на часы и нажал кнопку звонка.
     - Приготовимся к митингу,  Артур,  -  сказал он бесшумно появившемуся в
дверях камердинеру.


        "5"

     Взгляд Ванденгейма упал  на  ветку деревца,  робко просунувшуюся сквозь
проволочную решетку станционной ограды.  Большие тусклоголубые глаза  Джона,
на  белках  которых год  от  года  появлялось все  больше багровых прожилок,
несколько  мгновений  недоуменно  глядели  на  одинокую  ветку.  Можно  было
подумать, будто ее появление здесь было чем-то примечательным.
     Джон подошел к ограде так медленно и настороженно,  что, казалось, даже
каждый его  шаг  был выражением удивления.  Всякий,  кто хорошо знал Джона и
наблюдал  его  в  течение  многих  лет,  как  это  делал  Фостер  Доллас,  с
уверенностью сказал бы,  что,  повидимому,  в  этой  маленькой ветке нашлось
что-то, что подействовало на сознание Ванденгейма сильнее обычных явлений, в
кругу которых он вращался.
     Железо и  нефть,  акции и  шеры,  контокорренто и онколь,  конкуренты и
дочерние предприятия, старшие и младшие партнеры, курсы, кризисы, демпинги -
на  малейшее изменение в  любом  из  этих  понятий мозг  Джона  реагировал с
чуткостью  тончайшего  барометра.   Он  молниеносно  высчитывал,  как  самый
совершенный арифмометр,  сопоставлял,  наносил удары или санировал. Он давно
уже  перестал  волноваться,  взвешивая  шансы  прибылей  и  убытков.  Нюхом,
выработанным полувековой звериной борьбой с  себе  подобными,  он  определял
завтрашнюю обстановку на бирже и, пользуясь мощью своих финансовых резервов,
пытался изменить ее в свою пользу.
     Волчий инстинкт потомственного разбойника Джон принимал за  способность
к расчету. Джон счел бы сумасшедшим того, кто попытался бы открыть ему глаза
на истину и  сказать,  что все происходящее в  его жизни в  действительности
является не чем иным, как погоней за добычей.
     Джон полагал, что эта деятельность направлена к упрочению на веки веков
его господства на бирже,  в промышленности,  в банках;  его права повелевать
миллионами  людей,   его   права   обращать  их   жизнь   в   существование,
предназначенное    для    расширения    без    конца    и     предела    его
финансово-промышленной державы.
     Собственно говоря,  спорить тут не приходилось.  Джон действительно был
распорядителем  судьбы  миллионов  людей,   добывавших  для   него  права  и
преимущества,  людей,  создававших для него положение короля банков и копей,
железных дорог и стальной промышленности,  повелителя прессы.  Ну, с чем тут
было  спорить?  Какой американец не  знал,  что  законы американского образа
жизни ограничивают волю Джона не больше, чем парии ограничивают самодержавие
индийского набоба. Не стоило спорить и с тем, что Джон Третий обладал личным
богатством   неизмеримо  большим,   нежели   национальное  достояние   иного
государства.
     Все  это  было  именно  так,   как  представлял  себе  сам  Джон,   как
представляли себе все волки его стаи.
     Одно  было  совсем  иначе,   но  это  одно  определяло  сущность  всего
остального:  самый  факт  подобного существования являлся отнюдь  не  плодом
какого-то  выдуманного самими  ванденгеймами вечного божественного права,  а
лишь последствием бесправия,  созданного экономикой, поставленной на голову.
Нынешнее   состояние  общественного  строя,   солью   которого  мнили   себя
ванденгеймы,  можно было бы  сравнить с  огарком свечи.  Ее пламя последними
рывками  тянулось  к  потолку.   Чем  сильнее  оно  вспыхивало,  тем  меньше
оставалось стеарина в  свече,  тем  ближе был  ее  конец.  Вот-вот  погаснет
обугленный,  отвратительно чадящий фитиль - последнее воспоминание о некогда
гордой, увитой золотыми нитями свадебной свече капитализма.
     Правда,  сам  Ванденгейм и  другие подобные ему короли нефти и  железа,
повелители  банков  и   биржи,   судорожно  цеплялись  за  прогнившие  балки
шатающегося  здания.   Они   еще  пытались  подпереть  обваливающуюся  крышу
миллионами трепещущих человеческих тел,  приносимых в жертву богу капитала в
страданиях и ужасе истребительных войн.  Но какое влияние на ход жизни могли
оказать эти их усилия? Разве и до них жрецы Кали и Минотавра не нагромождали
гекатомбы тел  в  судорожном стремлении удержать власть над  остававшимися в
живых?
     Жертвы демпинга, тысячи банкротов, армии безработных и полчища голодных
фермерских детей,  чьи  отцы  производили хлеб  для  того,  чтобы  потом его
сжигали в топках паровозов, чьи отцы снимали урожаи кофе, чтобы его топили в
океане,  чьи отцы взращивали виноград,  чтобы его скармливали свиньям, - вот
кто  стоял по  одну сторону водораздела американской жизни.  Банки и  заводы
ванденгеймов, их виллы и яхты, любовницы и скаковые лошади, полиция и законы
- по другую.
     Но все эти противоречия не могли вызвать у Джона того удивления,  какое
его  взгляд выражал сейчас,  когда Джон медленно,  будто в  нерешительности,
приближался к  станционной решетке.  Что  удивительного могло быть в  тонкой
веточке деревца,  просунувшейся между ржавыми проволоками ограды? Она наивно
тянулась навстречу тяжело шагавшему большому мужчине с красным лицом. Жидкие
клочья седых волос неряшливо торчали из-под шляпы Джона,  большие хрящеватые
уши светились на солнце, как прозрачно-желтые морские раковины.
     Не каждую ли весну тянулась эта ветка к солнцу?  Из года в год все выше
и выше карабкалась она от одной клетки изгороди к другой, вопреки проволоке,
преграждавшей ей путь,  вопреки ножницам садовника, отсекавшим новые побеги.
Была  ли  эта  ветка  доказательством того,  что  законы  развития  слепы  и
стремление этой ветки пробиться сквозь изгородь не  что  иное,  как  простая
случайность?  Или,  наоборот,  именно потому, что ножницы пресекали ее путь,
эта  ветка от  года к  году ухолила все  выше,  тянулась туда,  где ничто не
мешало ей развиваться?  Она будет цвести,  зеленеть и  превратится в большой
крепкий сук, от которого пойдут новые, молодые, такие же робкие сначала, как
она сама, побеги...
     Впрочем,  все это пустяки. Какое значение может иметь эта глупая ветка?
Чем  она  могла  остановить  на  себе  взгляд  Джона?  Едва  распустившимися
нежно-зелеными листочками?..  Или,  может быть, его привлекли вон те кончики
листков, едва-едва начинающие высовываться из лопнувших почек? Чепуха! Разве
в зимних садах его вилл не собрано все самое ароматное и самое зеленое,  что
может дать растительность земного шара?..  Однако,  позвольте... когда же он
последний раз видел эту зелень?..
     Джон сдвинул шляпу на  затылок,  словно ее  прикосновение ко лбу мешало
вспомнить не  только то,  когда он  видел зелень,  но  даже то,  когда он  в
последний раз  заходил в  какой-нибудь из  своих  зимних садов.  Вот  в  чем
разгадка!  Эти жалкие листки возбудили в нем интерес, потому что он отвык от
зелени;  уж бог весть сколько времени он вообще не видел ничего,  кроме стен
своих кабинетов.
     Джон  шагнул  к  изгороди и  потянул  к  себе  ветвь,  покрытую липкими
листками.  В  безотчетном желании уничтожать раздражавшую его молодую зелень
Джон охотно сгреб бы  своею большой пятерней все эти ветки.  Но  проволочная
сетка ограды мешала ему.  Он сунул несколько пальцев в  ячейку забора -  ими
невозможно  было  захватить  ничего,   кроме  той  единственной  ветки,  что
просунулась между проволоками.  Он  несколько мгновений смотрел на нее,  его
ноздри раздувались,  он старался втянуть в  себя запах дерева,  напоминавший
что-то далекое.
     Нет,  он положительно не мог себе представить,  что ему напоминает этот
удивительный запах листьев!
     Джон  оборвал один маленький нежный листочек,  растер его  в  пальцах и
поднес их к  носу;  потом сделал то же самое с  надувшейся,  готовой лопнуть
почкой.
     Можно было подумать,  что острый,  горьковатый запах весны поразил его:
вся  его фигура в  течение некоторого времени выражала полнейшее недоумение.
Затем  он  сгреб  в  кулак всю  ветку и  рывком обломил ее  у  самой ограды.
Помахивая ею  у  лица,  как  курильщик сигарой,  в  задумчивости зашагал  по
платформе.


     Фостер  Доллас,   сидевший,   сгорбившись,   на  станционной  скамейке,
исподлобья следил за патроном. Сегодня все представлялось ему нелепым. И то,
что  Джон,  обычно такой собранный,  казался растерянным,  и  то,  что они с
Джоном топтались тут,  на  этой маленькой станции.  Точного времени прибытия
президентского поезда не мог указать ни один железнодорожник. Все знали, что
Рузвельт любил ездить не спеша. Он имел обыкновение останавливаться, где ему
заблагорассудится,  нарушая  расписания,  составленные администрацией Белого
дома и службой охраны.
     Вот  уже  час,  как  по  всем расчетам поезд должен был подойти к  этой
маленькой станции, а его не было еще даже на перегоне.
     И  почему Рузвельт назначил свидание Ванденгейму именно здесь,  где  не
было не  только приличной гостиницы,  но  даже сколько-нибудь сносного бара?
Улиссвилль!  Откуда берутся такие названия на  карте Штатов?  И  кто он был,
этот Улисс, - англичанин или француз, король или простой фермер? Вся история
давно  смешалась в  памяти  Фостера в  какое-то  мутное месиво,  не  имевшее
никакого отношения к  жизни...  Улисс?!  Ни  один американец не носил такого
имени.
     И  вот  на  станции,   посвященной  памяти  какого  то  Улисса,  должен
остановиться поезд президента Соединенных Штатов.  Зачем?  Кто мог собраться
тут для его встречи? Те несколько сотен фермеров, что толпятся за оградой? И
к чему негры там, где президент собирается говорить с белыми?..
     Нелепо, все нелепо...
     Даже то,  что Ванденгейм, всегда такой властный и нетерпеливый, сегодня
без конца шагает по платформе. Точно он постовой полисмен, а не один из тех,
кто оплачивает избрание президентов, не один из тех, от кого зависит то, что
будет  с  Рузвельтом через  год:  останется ли  тот  президентом Штатов  или
обратится в  обыкновенного больного  детским  параличом богача,  разводящего
кактусы в Гайд-парке или занимающегося филантропией на своих Уорм-Спрингс.
     Когда  Ванденгейм  поравнялся со  скамейкой  Долласа,  тот  подвинулся,
освобождая место.  Но Ванденгейм встал перед Долласом, широко расставив ноги
и  заложив руки за  спину.  Там его пальцы продолжали нервно терзать остатки
сорванной ветки.
     - Как вы думаете,  Фосс,  кому это нужно,  чтобы мы с  пеленок до самой
смерти  непрестанно  стремились  что-то  понять  в  происходящем?   Едва  ли
господь-бог  создал нас  только для  того,  чтобы мы  ломали себе голову над
всякой чепухой.
     - О чем вы, Джон?
     Доллас снова похлопал по  доске скамьи,  как бы желая сказать:  если уж
философствовать, то сидя. Ванденгейм грузно опустился на скамью.
     - Я хочу знать,  -  сказал он, - стоит ли тратить хоть один цент на то,
чтобы философы изобретали все новые системы,  одна глупее другой.  Ведь если
мы заранее уславливаемся,  что приемлемой будет только та философия, которая
исходит из положения незыблемости существующего порядка,  то за каким чортом
тратить силы?
     - А  как  же  вы  заставите человечество поверить тому,  что именно так
было, есть и будет?
     - Что было,  мало меня трогает.  Что есть,  то есть.  Меня не терзает и
грядущее в  веках -  чорт с  ними,  с веками.  Что будет на моем веку -  вот
единственное, о чем стоит думать!
     - Я  тоже  не  имею в  виду то  время,  когда вместо нас  землю заселят
муравьи.
     - Да,  я где-то слышал об этом:  человечество отыграло свою партию. Оно
должно уступить место разумным насекомым.  Они призваны освоить землю. Но на
кой чорт муравьям то, что я создал? Значит, глупость эти их насекомые!
     - Муравьи - глупость, но не глупость мозги и души людей. В сей юдоли им
необходимо утешение.
     - Из вас вышел бы неплохой священник, Фосс.
     - Бог  даст,  когда-нибудь,  когда вам больше ничего не  будет от  меня
нужно...
     - Пойдете в монастырь?
     - В этом нет ничего смешного,  Джон, - обиженно пробормотал Доллас. - Я
всегда был добрым католиком.
     Тут  раздались  удары  сигнального колокола,  и  чей-то  звонкий  голос
прозвучал на всю платформу:
     - Поезд президента!


        "6"

     Поезду президента оставалось уже немного пробежать до Улиссвилля, когда
Гопкинс,  вернувшись в свое купе,  застал там Дугласа Макарчера, в недалеком
прошлом  генерала  американской армии,  а  ныне  филиппинского фельдмаршала.
Макарчер был в штатском. Заутюженные концы брюк торчали вверх, как форштевни
утопающих кораблей.  Яркий  галстук  в  полосах,  делавших  его  похожим  на
американский флаг, резко выделялся на белизне рубашки.
     Макарчер был  франтом.  Недаром за  ним  утвердилась кличка "армейского
денди".  Он отличался манерой держаться вызывающе,  говорить с  подчиненными
пренебрежительно,  со штатскими заносчиво,  с  начальниками и  равными тоном
такой уверенности, что ни у кого нехватало решимости с ним спорить.
     По внешности ему нельзя было дать его пятидесяти девяти лет. Энергичные
черты сухого, видимо, хорошо массируемого и всегда до глянца выбритого лица;
горбатый с большими нервными крыльями хрящеватый нос,  хищно загнутый книзу;
большой рот с плотно сжатыми,  не толстыми, но и не сухими губами. Над узким
высоким лбом  виднелось несколько жидких  прядей  седеющих волос,  тщательно
расчесанных  так,   чтобы  скрыть  лысину.   Такова  была  наружность  этого
филиппинского фельдмаршала, тайно прибывшего для доклада президенту.
     В руках Макарчера был журнал. Он листал его. Но делал он это совершенно
машинально.  Его взгляд не отмечал при этом даже заголовков.  Мысли генерала
были  далеко.  Мысли  досадные,  беспокойные,  совсем не  свойственные этому
человеку -  всегда такому спокойному в силу гипертрофированной уверенности в
себе.  Но на этот раз,  перед свиданием с президентом, когда Макарчер должен
был  доложить  о   положении  на  Тихом  океане,   всегда  бывшем  предметом
пристального внимания Рузвельта, у генерала остался один вопрос, не решенный
даже для самого себя. Дуглас Макарчер сидел в Маниле, чтобы следить за всем,
что  делается  в  юго-западной  части  Тихого  океана.  Пользуясь положением
Филиппин и  прикрываясь мифом,  будто США  не  имеют своей военной разведки;
используя  также  то,   что  филиппинцы  легко  ассимилировались  там,   где
американец всегда  оставался  белой  вороной,  -  в  Китае,  в  Индонезии и,
наконец,  в Японии, - Макарчер наладил шпионаж. Лично руководя разведкой, он
был  уверен,  что она даст свои плоды в  день,  когда совершится неизбежное:
когда зарево войны загорится, наконец, над водами Тихого океана.
     Недавно  агентура  почти  одновременно  по  японскому  и  маньчжурскому
каналам принесла Макарчеру из  ряда  вон  выходящее известие.  Оно  было так
удивительно,  что пришлось произвести двойную проверку,  прежде чем признать
его достоверность.  Оно говорило о том, что уже в течение нескольких лет (не
менее чем с  1936 года,  а  по непроверенным данным даже с  1934) в  пункте,
именуемом   Пинфань,    в    двадцати   километрах   от    центра   японской
диверсионно-разведывательной   деятельности   в   Маньчжурии   -    Харбина,
функционирует секретное  учреждение под  начальством врача-бактериолога Исии
Сиро. Там производится изучение техники и практики бактериологической войны,
изготовление средств такой войны и  испытание этих средств на живых объектах
- людях и животных.  Пока в числе средств,  испытываемых японцами,  разведка
установила носителя сапа,  сибирской язвы,  ящура  и  еще  какой-то  болезни
скота,  а для людей -  бактерии брюшного тифа, дизентерии и блох, зараженных
чумой.  Судя по сведениям, можно было предположить, что распространению чумы
в  тылу противника японцы придают особое значение.  Они  поспешно налаживают
массовое  изготовление  блошиного  "препарата".   Средством  распространения
инфекции  чумы  должны  явиться  специальные  фарфоровые  авиационные бомбы.
Брюшной  тиф  и  дизентерию понесут своим  течением реки,  идущие  к  врагу.
Заразить скот можно засылкой через границу больных экземпляров животных.
     Когда  эти  сведения  подтвердились,  Макарчер серьезно задумался:  что
делать с  открытием?  Он слишком хорошо знал постановку дела в  американском
военном ведомстве:  стоит передать сообщение в Вашингтон,  и через несколько
недель им  будут  владеть все  разведки мира,  обладающие средствами,  чтобы
перекупить  секрет  у  чиновников Пентагона.  А  было  ли  это  в  интересах
Макарчера,  в  интересах дяди  Сэма?..  Если  взглянуть на  вещи здраво,  то
местоположение института Исии показывало,  что  бактериологическое нападение
японцев  нацелено  прежде  всего  на  Китай  и  на  Советский Союз.  Значит,
разоблачение  военно-бактериологических  замыслов  японцев  было  бы  сейчас
равносильно усилению позиций русских на их восточной границе. А американские
политики предпочитают,  полагал Макарчер,  чтобы тогда,  когда перед Красной
Армией  появятся  танки  Гитлера,  восточная граница  Советов  оказалась под
непрерывной  угрозой,   а  может  быть,  и  просто-напросто  подверглась  бы
нападению японцев.
     Но,  с  другой стороны,  не  была  исключена угроза бактериологического
нападения японцев на Соединенные Штаты. Где гарантия, что разведка Макарчера
не  прозевала  сейчас  или  не  прозевает  в  будущем  перенесе