л командир отряда.  Но  как вы справедливо сказали:  где порука,  что мы
туда  пойдем без  помехи?  А  мы  должны быть  уверены,  что  наша  отважная
маленькая связная Цзинь Фын  получит помощь врача.  Если с  вашей стороны не
последует возражения,  повернемте к себе,  в родное гнездо "Красных кротов".
Ученый доктор Цяо Цяо,  наверно,  как всегда,  сидит и  ждет нашего прихода,
готовая подать помощь тому, кому суждено вернуться, пролив свою кровь.
     - Вы сказали то,  что я  думал,  -  ответил бывший мельник.  Он еще раз
осветил фонарем хорошо знакомый знак на стене и повернул к своему штабу.


     Цяо Цяо,  как всегда в  боевые дни,  сидела,  насторожившись,  в  белом
халате и в белой косынке на голове. Эта косынка совсем сливалась с ее седыми
волосами,  хотя Цяо  Цяо  было всего тридцать лет.  Но  последние два  года,
проведенные под  землей,  были  как  двадцать лет,  и  черные волосы молодой
женщины стали серебряными.
     Она издали услышала отдававшиеся под сводами шаги и  поспешно засветила
два фонаря над столом, покрытым белой клеенкой.
     Потревоженный непривычно  ярким  светом,  радист  зашевелился за  своей
земляной стеной и  высунулся из-за  приемника,  сдвинув с  одного уха черную
бляху наушника.
     Войдя  в  пещеру,  начальник разведки посторонился.  Он  уступил дорогу
бойцу и поднял фонарь над головой.  Желтый блик упал на бесформенный сверток
одеял, лежавший на дрожащих руках бойца. Руки бойца так затекли, что Цяо Цяо
торопливо приняла сверток и  сама осторожно опустила его  на  скамью.  Когда
начальник разведки увидел то,  что  оказалось под  одеялами,  откинутыми Цяо
Цяо, он отвернулся, и фонарь закачался в руке этого много видавшего на своем
боевом пути человека. Но шаньсиец сжал губы и снова поднял фонарь, только не
мог  заставить  себя  смотреть  туда,   где  лежала  Цзинь  Фын.  Он  стоял,
потупившись,  и  думал,  что  это очень странно:  почему у  него,  много раз
смотревшего  в  глаза  смерти  и  видевшего  столько  крови,  нехватает  сил
посмотреть на  маленькую связную,  которую  командир "Красных кротов"  хочет
сделать ученым человеком?  Бывший мельник не  мог  понять:  почему его горло
совершало такие странные,  не  зависящие от  его  воли  глотающие движения и
почему от  этих движений зависело,  потекут или не  потекут у  него из  глаз
слезы?
     Стоя спиною к Цяо Цяо, начальник разведки и не заметил, как рядом с нею
очутился  худой,  изможденный доктор  Ли,  которого  позавчера принесли сюда
бойцы отряда.
     Цяо  Цяо,   напуганная  широко  открытыми  глазами  Ли,   сделала  было
порывистое движение в его сторону:
     - Что с вами, уважаемый доктор?
     Но Ли молча,  слабым движением худой, прозрачной, как у покойника, руки
велел ей вернуться к столу, на который уже переложили раненую.
     По мере того как доктор Ли смотрел на то, что прежде было связной Цзинь
Фын,  брови его сходились,  глаза утрачивали свою обычную ласковую ясность и
лицо  принимало  страдальческое выражение.  Бледный  высокий  лоб  прорезала
глубокая морщина напряженной мысли. Он, пошатываясь, подошел к операционному
столу и негромко, но очень твердым голосом сказал Цяо Цяо:
     - Это вам одной не по силам.
     И добавил несколько слов, которых не понял никто, кроме Цяо Цяо.
     Она несколько растерянно поглядела на него,  но Ли так же тихо и строго
сказал:
     - Прошу вас, шприц! - И пояснил: - Для меня.
     Цяо Цяо послушно приготовила шприц,  наполнила его какой-то  жидкостью,
укрепила иглу. Тем временем Ли загнул край своего рукава и подставил доктору
руку с  тонкой,  прозрачной кожей.  Цяо  Цяо сделала укол.  Ли  опустился на
скамью и,  откинувшись к  стене,  закрыл глаза.  Так сидел он,  пока Цяо Цяо
приготовила халат, принесла таз, воду, мыло.
     В подземелье царила глубокая тишина.
     Было слышно,  как перешептываются трепещущие язычки пламени в фонарях у
потолка.
     - Уважаемый доктор, - сказала Цяо Цяо и осторожно тронула его за плечо.
     Ли  открыл  глаза  и  несколько  удивленно обвел  ими  лица  начальника
разведки и  коренастого бойца,  который принес девочку и  все  еще  стоял  с
закатанными рукавами ватника,  словно готов  был  снова  принять драгоценную
ношу.
     И  все  увидели,  что глаза Ли  стали прозрачными,  ясными и  строгими.
Легким движением,  почти без усилия,  он поднялся с  кана и  стал тщательно,
привычным движением хирурга, мыть руки над тазом, который держал боец.
     Цяо Цяо помогла доктору Ли натянуть перчатки и  полила на них раствором
сулемы.  Теперь Ли казался еще более худым и очень-очень высоким,  как будто
вырос и стал выше всех, кто был в подземелье. Он наклонился над девочкой.


        "15"

     27  апреля 1949 года пресс-атташе посольства Соединенных Штатов Америки
при  правительстве Чан Кай-ши  на  специальном самолете прибыл в  резиденцию
примаса римско-католической церкви в  Китае Фомы Тьена и потребовал свидания
с  кардиналом для  секретной беседы.  В  заключение беседы,  проходившей без
свидетелей  в   личном   кабинете  кардинала,   пресс-атташе   вручил  Тьену
составленный  американским посольством  проект  его,  Тьена,  кардинальского
послания папе.  В  проекте  среди  ложных  обвинений Народно-освободительной
армии  и  коммунистической партии  Китая  в  действиях,  направленных против
католической церкви, ее прав и ее имущества в Китае, говорилось следующее:
     "...Попирая все законы цивилизации,  презирая права и  нужды китайского
народа,  в  богохульственном забвении  святости дома  христова,  разбойники,
именующие себя  партизанами,  предали огню  и  поруганию святой храм  миссии
блаженного  Игнатия  в  мерзостном  устремлении  расхитить  прекрасные  дары
американского народа,  заключавшиеся в  медикаментах и  противоэпидемических
вакцинах,   доставленных  благородным  американским  народом  его   брату  -
китайскому   народу.    Миссионеры-американцы,    широко   известные   своей
приверженностью делу  распространения веры  христовой  и  праведностью жизни
братья Биб и Кароль,  самозабвенно защищавшие от злодеев доступ в храм, были
предательски схвачены и,  покрытые злыми ранами,  уведены в плен.  Судьба их
неизвестна,  как и судьба мужественного и благородного паладина веры и чести
генерала Баркли,  который,  не  щадя сил своих и  презирая опасности,  лично
доставил  в  миссию  транспорт  с  указанными  прекрасными  дарами  Америки.
Ежечасно вознося всевышнему молитвы об  их спасении,  я  смиренно испрашиваю
апостольское благословение вашего святейшества этим невинным страдальцам. Да
пребудет ваше пастырское благоволение с  ними вечно,  и  да  оградит оно сих
честных мужей от зла и напасти.  И еще смиренно испрашиваю вашего указания о
предании   проклятию   с   амвона   отверженных   разбойников  и   безбожных
возмутителей,  посягнувших  на  святыню  господню:  да  ниспошлет  им  судья
праведный кару жесточайшую в жизни земной и муки вечные.
     Одновременно смиреннейше доношу,  что миссия святого Игнатия разрушена.
Вера  христова перестала сиять на  этом  острове правды и  благочестия,  как
перестал блистать златой крест на  старом храме святого Игнатия.  Потемнел в
божественном гневе лик  учителя нашего,  как почернели стены его поруганного
дома.  Испрашиваю вашего  соизволения на  закрытие  указанной  миссии  и  на
открытие новой в  иных местах,  находящихся под  надежной зашитой праведного
меча его высокопревосходительства генералиссимуса Чан Кай-ши и  под десницею
великого друга Китая - Соединенных Штатов Америки..."
     Все  это было совершенной неожиданностью для кардинала Фомы Тьена,  но,
ознакомившись с текстом, он заявил:
     - Прошу вас,  господин атташе,  передать мою  сердечную признательность
господину  послу  и  его  штату  за  любезную  помощь.  Послание  составлено
прекрасно,  и,  разумеется,  я  приму его за основу своего донесения святому
отцу.
     При  этих словах кардинал выдвинул ящик письменного стола,  намереваясь
положить туда проект, но американец остановил его.
     - Нет,  ваша эминенция,  - сказал он, - попрошу вас теперь же подписать
текст и вернуть его мне для отправки по назначению.
     Тьен несколько смешался:
     - Позвольте... Но я хотел бы продумать некоторые выражения.
     - Что ж  тут думать,  -  бесцеремонно заявил американец,  -  по  нашему
мнению, здесь все на месте.
     - Но  это же должно быть переписано на бумаге с  надлежащим заголовком,
мне присвоенным!
     - Пустяки  ваша   эминенция.   Не   стоит   терять  времени  на   такие
формальности. - И настойчиво повторил: - Благоволите подписать.
     - Наконец,  -  воскликнул Тьен,  -  моя канцелярия должна хотя бы снять
копию.
     - Вот  она,  -  и  пресс-атташе  вынул  из  портфеля готовую  копию.  -
Подпишите подлинник,  и  он  будет сегодня же  передан в  Рим  радиостанцией
нашего посольства.
     Тьен  молча взял  перо и  подписал бумагу.  Он  с  обиженным видом едва
кивнул головой в  ответ на  прощальные слова американца и  в  нарушение всех
правил вежливости даже не дал ему обычного благословения.  Кардинал сердился
на  то,  что  ему  не  дали  возможности  стилистически  отделать  послание,
выглядевшее гораздо суше, чем того требовал китайский эпистолярный стиль.


     Крест  на  церкви  святого  Игнатия действительно перестал сиять  своим
золотом,  действительно почернели от копоти белоснежные стены, сложенные еще
испанскими монахами,  пришедшими в  Китай  несколько  столетий  тому  назад;
мертвыми  глазницами смотрели на  мир  окна,  опутанные переплетами чугунных
решеток. Но как же это случилось?
     По плану партизанской операции подпольщице Сяо Фын-ин, игравшей трудную
роль секретарши Янь  Ши-фана,  после того как  она  привезет в  миссию этого
чанкайшистского сатрапа,  следовало тихонько выскользнуть в  сад  и  открыть
ворота "кротам",  подошедшим к ограде миссии.  Но неожиданный приезд японцев
вынудил У Вэя сопровождать Сяо Фын-ин,  когда она под носом Биба ускользнула
под бронированную дверь.
     Впущенные в  сад  партизаны в  несколько минут  бесшумно сняли японских
часовых у церкви,  и У Вэй отомкнул ее запасным ключом.  Партизаны принялись
выносить из церкви ящики с  американским препаратом чумы и  складывали их на
лужайке за  церковью,  чтобы сжечь.  Но  японцы,  расположившиеся в  службах
миссии,  услышали шум,  обнаружили партизан и бросились к церкви. Завязалась
перестрелка,  в которой большая часть японцев была перебита;  лишь одному из
них удалось подползти к дверям церкви с очевидным намерением разбить ящики и
тем совершить непоправимое.  Однако,  увидев, что добраться до ящиков ему не
удастся,  японец метнул в них гранату.  Она не достигла ящиков, а взорвалась
около  бидонов  со  спиртом.  Пламя  неудержимым столбом взвилось к  потолку
церкви,  и  через  несколько минут  трещал в  огне  престол,  лопались доски
ящиков,  вспыхивало сухое  дерево  скамеек.  В  потоках раскаленного воздуха
кверху взлетали покрывала,  занавеси, облачения. Партизаны, бросившиеся было
тушить пожар,  разбежались,  увидев, как разваливаются ящики со смертоносным
американским  грузом.  Руководивший действиями  партизан  командир  приказал
поскорее поджечь  и  ту  часть  страшного груза,  которую успели  вынести из
церкви до пожара.
     Закончив свое дело,  партизаны исчезли.  С ними ушла Сяо Фын-ин. В саду
остался один У  Вэй.  Он  продолжал наблюдать за пожаром,  пока на ворота не
посыпались удары примчавшихся из города многочисленных гоминдановских солдат
и полиции. Тогда исчез и У Вэй.
     Хотя крест на церкви святого Игнатия больше и  не горел золотом и  сама
церковь вместо  белоснежной стояла словно замаскированная темными разводами,
усадьба  миссии  служила прекрасным ориентиром большому самолету,  летевшему
курсом  на  Тайюань.  Сделав  круг  над  миссией,  самолет стал  снижаться с
очевидным намерением найти  посадку  на  большом поле,  простиравшемся между
миссией и ближними подступами к городу.
     Персонал  госпиталя,  оборудованного  в  доме  миссии,  в  беспокойстве
высыпал  на  крыльцо:  приближение большого самолета американской системы не
сулило  ничего  хорошего.  Вся  храбрость отряда  "Красных кротов",  несшего
охрану района госпиталя,  едва ли могла помочь в  таком деле,  как воздушное
нападение.  Но  крик  общего  удивления и  радости огласил сад:  на  крыльях
самолета виднелись опознавательные знаки Народно-освободительной армии.  Это
был  первый  воздушный трофей  таких  больших размеров,  который приходилось
видеть людям  НОА.  Они  смеялись от  радости,  хлопали в  ладоши.  Раненые,
державшиеся  на  ногах,   высыпали  на  крыльцо,  во  всех  окнах  появились
любопытные  лица.  Общее  возбуждение достигло  предела,  когда  со  стороны
севшего самолета к госпиталю приблизилась группа людей, во главе которой все
узнали генерала Пын Дэ-хуая.
     Стоявший  на  костылях высокий  пожилой  шаньсиец с  рябым  лицом  и  с
выглядывавшей из  ворота хулой шеей,  похожей на потемневшее от огня полено,
увидев Пын Дэ-хуая, поднял руку и хриплым голосом запел:

                Вставай,
                Кто рабства больше не хочет.
                Великой стеной отваги
                Защитим
                       мы
                         Китай.
                Пробил час тревожный.
                Спасем родной край.

     Все вокруг него умолкли и  слушали с таким вниманием,  словно шаньсиец,
начальник разведки  "Красных  кротов",  пел  молитву.  Но  вот  Пын  Дэ-хуай
остановился и, сняв шапку, подхватил песню:

                Пусть кругом нас,
                Как гром,
                Грохочет
                Наш боевой клич.
                Вставай,
                       вставай,
                              вставай!

     И тогда запели все:

                Нас много тысяч,
                Мы - единое сердце.
                Мы полны презрения к смерти.
                Вперед,
                      вперед,
                            вперед,
                В бой!

     Когда затихло стихийно начавшееся пение гимна,  к  Пын  Дэ-хуаю подошел
командир отряда "Красных кротов" и  отдал рапорт,  как полагалось по  уставу
Народно-освободительной  армии.  Только  командир  не  мог  отдать  генералу
положенного приветствия, так как его правая рука все еще висела на перевязи.
Но Пын Дэ-хуай взял его левую руку и, крепко пожав, сказал:
     - Соберите ваш отряд, командир.
     - Смею  заметить:  он  расположен в  охране  этого  госпиталя,  товарищ
генерал.
     - Отбросьте заботы,  командир.  Можете  спокойно собрать  солдат:  враг
разбит, ничто не угрожает нам больше со стороны Тайюани.
     - Хорошо.
     И  командир пошел исполнять приказание,  а  к  Пын  Дэ-хуаю приблизился
адъютант и доложил ему что-то на ухо.
     - А, очень хорошо, - сказал генерал и повернулся к каштановой аллее, по
которой  двигалась  группа  женщин,  предводительствуемых  Мэй.  В  середине
группы, возвышаясь над нею измятым блином генеральской фуражки, шел Баркли.
     - Я очень виновата,  -  потупясь, сказала Мэй Пын Дэ-хуаю. - Преступник
Янь Ши-фан не может быть вам представлен - он умер.
     - Как вы полагаете: отравился или отравлен?
     - В том и другом случае виновата я.
     - Но ведь у вас, говорят, есть другой пленник.
     - Если позволите, я передам вам американского генерала Баркли.
     - Это неплохая замена,  - весело ответил Пын Дэ-хуай. - Один преступник
вместо другого. Грузите его в самолет.
     - Позвольте мне,  товарищ генерал,  представить вам товарищей Ма Ню,  У
Дэ, Го Лин, Тан Кэ, Сяо Фын-ин и У Вэя.
     - Народ сохранит память о  вашем подвиге,  -  сказал Пын Дэ-хуай.  -  А
теперь,  товарищи,  прошу вас всех в самолет. Вы заслужили отдых, прежде чем
получить новое задание,  если в нем встретится надобность.  Товарищ Сань Тин
будет вашим проводником в моем штабе.
     Мэй задержалась около генерала.
     - Командир Лао Кэ,  - сказала она, - приказал мне, выполнив специальную
задачу в Тайюани, вернуться в в полк.
     - И  я  благодарю вас за прекрасное выполнение этой трудной задачи.  Вы
исполнили то,  чего,  к  сожалению,  не  могли выполнить эти смелые женщины:
сойти за  своих в  американской военной миссии.  Для  этого нужен был  такой
человек,  как вы,  побывавший за океаном. К тому же вы врач - это было очень
важно,  имея в виду материал,  с которым пришлось иметь дело.  Мы благодарим
вас, доктор Мэй Кун, за мужество и находчивость. Вы настоящая дочь Китая.
     - Ваши  прекрасные слова  -  высокая  награда для  меня.  Разрешите мне
теперь вернуться в полк?
     - Раз таков был приказ Лао Кэ...  -  ответил Пын Дэ-хуай.  -  Но  я  бы
предпочел,  чтобы вы отправились со мною:  нужно доложить правительству все,
что   вы    тут   узнали   о    попытке   американцев   применить   средства
бактериологической войны  в  нашем тылу.  Мы  вас  не  задержим -  вы  скоро
вернетесь в родной полк.
     Она улыбнулась:
     - Вы  очень  верно сказали:  полк  стал  мне  родным.  А  что  касается
американской диверсии,  то я  составила о случившемся протокол,  подписанный
Баркли...
     - О, это хорошо, - удовлетворенно воскликнул Пын Дэ-хуай.
     Через    несколько   минут   маленький   женский   отряд,    попрежнему
предводительствуемый Мэй, подошел к самолету.
     Джойс только что вылез из-под капота, поднятого над одним из моторов, и
вытирал  концами  испачканные  маслом  руки,   когда  взгляд  его   упал  на
приближающихся женщин. Он узнал Мэй и крикнул летчику:
     - Алло, Чэн, смотри, кто идет!
     Летчик  выглянул  из  своего  фонаря  и  несколько мгновений растерянно
моргал,  словно к  нему приближалось привидение.  Потом голова его  исчезла,
загремели ступеньки дюралевой стремянки, и Чэн побежал навстречу Мэй.
     - Скажите же скорее:  все хорошо?  -  не скрывая волнения, спросил он у
нее.
     - Хорошо, очень хорошо, - с улыбкой ответила она.
     - Я не ошибся в ориентировке?
     - Посадка была удивительно точной.
     - И мы не опоздали?
     Мэй рассмеялась:
     - Можно было подумать,  что вы с  нею сговорились:  она подъехала через
несколько минут после того, как я освободилась от парашюта.
     - Хорошо! - радостно воскликнул Чэн. - Очень хорошо!


     А тем временем оставшийся около госпиталя Пын Дэ-хуай спросил врача:
     - Как здоровье маленькой связной Цзинь Фын?
     Врач обернулся к стоявшей возле него седой женщине с молодым лицом:
     - Как вы думаете, доктор Цяо?
     - Я  очень хотела бы сказать другое,  но должна доложить то,  что есть:
если Цзинь Фын не умерла уже несколько дней тому назад,  то этим она обязана
только доктору Ли Хай-дэ. Жизнь теплится в ней, как крошечный язычок пламени
в лампе,  где давно уже не осталось масла.  Огонь высасывает последние капли
влаги из  фитиля.  -  Цяо Цяо грустно покачала головой:  -  Быть может,  там
осталась уже одна единственная капля...
     При этих словах две слезинки повисли на  ресницах мужественной женщины,
проведшей тяжелую боевую жизнь среди партизан.
     Трудно предположить,  что генерал Пын Дэ-хуай,  человек острого глаза и
пристального внимания,  не заметил этих слезинок, но он сделал вид, будто не
видит их.
     - Если вы не возражаете, я хотел бы повидать связную Цзинь Фын.
     Цяо Цяо, видимо, колебалась.
     - Волнение может  иссушить ту  последнюю каплю,  за  счет  которой  еще
теплится жизнь, - сказала она.
     Тут  неожиданно  выступил  вернувшийся и  прислушивавшийся к  разговору
командир полка:
     - Если товарищ генерал Пын Дэ-хуай мне позволит...
     Пын Дэ-хуай ответил молчаливым кивком головы, и командир продолжал:
     - Я  надеялся,  что скоро Цзин Фын станет мне дочерью и китайский народ
поможет мне воспитать маленькую девочку большим гражданином, а университет в
Пекине сделает ее  ученой.  Но  война -  это война.  Даже самая справедливая
война требует жертв.  Наш  отряд понес немало потерь в