анное из мужского и слишком ей широкое;  на ногах -
грубые ботинки с низкими подкованными каблуками. Разглядывая новую спутницу,
Цихауэр не сразу отдал себе отчет,  что в ее наружности показалось ему таким
привлекательным.  Бледная  кожа,  впалые  щеки  и  необычайна усталые глаза.
Впрочем, может быть, в этих-то глазах и было все дело...
     Между тем поезд сбавлял ход.  Рельсы все круче поднимались в гору. Горы
теснее  сдвигались к  железной  дороге.  Как  огромные раны,  зияли  провалы
каменоломен. На их светлых выработках темнели фигуры рабочих. Подвешенные на
веревках,  они  долбили отвесную стену скалы.  Светложелтая пыль поднималась
под ударами кирки и, расплываясь в воздухе, как дым, оседала в лощине.
     - Визенталь, - сказала девушка и встала, потянувшись за своим коробом.
     Когда они сошли с поезда, к ним подошел кондуктор.
     - Прекрасные места,  -  сказал он и  порылся в своей сумке.  -  Нигде в
Германии  не  получите  такого  обеда!   -  И,  уже  вскакивая  на  подножку
тронувшегося вагона, протянул Цихауэру карточку: - Нигде в Германии!..
     Художник взялся было за огромный короб спутницы.
     - Чтобы на нас показывали пальцами? - сказала она и ловко вскинула ношу
на плечи.
     На платформе было несколько крестьян.  Они сидели на скамьях, кутаясь в
пальто и плащи. Около каждого стоял такой же огромный короб.
     - Что в них? - с любопытством спросил художник.
     - Игрушки. Мы возим их в Аннаберг.
     - И вы тоже?!
     Она прервала его:
     - Вы приехали на похороны вашего дяди...  Сегодня мы хороним отца. Меня
зовут Рената Шенек.
     - Рената. Рени?.. Я не забуду.
     На площади перед вокзалом тоже сидели люди с коробами. Их было много. У
всех был одинаково измученный вид, хотя день еще не начинался.
     - Смотрите-ка,  молодая  Шенек  уже  вернулась,  -  с  завистью сказала
старуха, сидевшая с краю, прямо на земле.
     - Мы сегодня хороним отца,  матушка Зельте,  - на ходу ответила Рени. -
Вы придете?
     - Иди, иди, - проворчала старуха. - Кому надо, тот и придет.
     Сначала  они   шли   дорогой,   потом  свернули  на   тропинку,   круто
поднимающуюся в гору.  Когда им встречались крестьяне, Цихауэр первый снимал
шляпу.
     - Грюсс гот! - говорил он.
     - Грюсс гот!.. - хмуро отвечали они, отводя глаза.
     Мужчины попадались все реже.  Откуда-то из кустов неожиданно появлялись
детишки и старухи, сгибавшиеся под тяжестью вязанок хвороста.
     Цихауэр приподнимал шляпу:
     - Грюсс гот!
     Но никто ему уже не отвечал.  Дети пугливо шарахались в кусты,  старухи
угрюмо  отворачивались,   опираясь  на  палки  и  сходя  с  тропинки,  чтобы
пропустить незнакомцев.
     Чем дальше они шли, тем труднее было Цихауэру скрыть утомление, тяжелое
дыхание выдавало его.
     Рени поставила короб и опустилась на камень. Она сняла шляпу, и Цихауэр
увидел,  что ее волосы закручены в тяжелый узел на затылке.  От этого голова
ее  уже  не  казалась такой  маленькой,  но  незатененное полями шляпы  лицо
выглядело еще  более усталым.  Цихауэр отвел от  нее  взгляд и  посмотрел на
восток.  Солнце уже поднялось над хребтом. Далеко впереди, окруженная грядою
темных скал,  возвышалась могучая гора. Она стояла величественная и тяжелая,
распустив зеленый подол подножия до  самой долины.  Вершина ее,  коричневая,
изрытая глубокими складками,  была  накрыта высоким серебряным чепцом снега.
Белые фестоны,  как  кружево,  спускались на  ее  широкие серые плечи.  Рени
взглянула туда.
     - Там уже нет наци, - сказала Рени, указывая на горы.
     Оба ее спутника кивнули головами и  с интересом посмотрели на ту землю,
где "не было наци". Зинн поднялся первым.
     - Идемте...
     - Теперь сюда, - сказала Рени и свернула направо.
     За  поворотом сразу открылась деревня.  Поднявшись к  ней,  они вошли в
последний дом,  выходивший на дорогу глухой стеной двора.  В лицо им ударила
густая струя смрадного пара, в котором смешались запахи распаренного дерева,
клея, дешевых красок. В комнате царил полумрак.
     Неприятный запах исходил и от игрушек, сушившихся на нескольких полках,
опоясавших огромную печь,  занимавшую всю середину комнаты.  Здесь был целый
зоологический сад, вырезанный из дерева.
     Куча фигурок, белевших свежеоструганным деревом, была свалена на полу у
большого стола,  вокруг которого сидела вся семья. Дети наравне со взрослыми
клеили и  раскрашивали.  Когда вошла Рени,  дети обступили снятый ею  короб.
Рени извлекла из него несколько пакетиков. Один из них - пачку печенья - она
тут же  вскрыла и  дала детям по  круглому бисквиту.  Это было самое дешевое
печенье, но дети ели его, причмокивая от удовольствия.
     Вскоре сели  завтракать.  На  столе  стояли две  плошки.  В  одной  был
картофель,  в другой - льняное масло. Каждый брал себе картофелину, макал ее
в  масло и,  придерживая ломтиком хлеба,  нес ко рту.  Зинн достал из своего
мешка и  положил на  стол  банку консервов и  несколько булочек.  Дети жадно
уставились на консервы, но мать Рени сказала:
     - Это оставим на поминки.
     - Мы тоже пойдем хоронить? - спросил Цихауэр у Рени.
     - Иначе вам не пройти к кладбищу, - тихо ответила она.
     - Нам туда непременно нужно?
     - Там - граница...
     Рени  пересела в  угол комнаты,  где  стояла детская кроватка.  Цихауэр
заглянул через плечо Рени и  увидел мальчика лет  шести.  Его  заострившееся
личико было очень бледно, тонкие прозрачные ручки лежали поверх одеяла.
     - Ваш братишка? - спросил Цихауэр.
     - Нет, сын.
     - А я думал...
     - Я вдова, - просто сказала Рени.
     Зинн  опустился на  табурет  возле  кроватки  и  посмотрел на  больного
ребенка.
     - У вас нет никакого музыкального инструмента?
     Рени сняла с  печки игрушечную гармонику.  Она была еще сырая от свежих
красок.  Зинн  растянул мехи.  Инструмент издавал  хриплые,  неверные звуки.
Пальцы Зинна побежали по ладам, и он запел:

                Спи, сынок, молчи, дружок.
                В папу вовсе не стреляли,
                Дяди только попугали,
                Папа вышел на лужок
                Спи, сынок, молчи, дружок.

     Цихауэр видел,  как  напрягаются черты лица Рени,  словно она  силилась
удержать слезы,  а  голос  певца,  всегда  звучавший сталью,  становился все
мягче:

                Ничего здесь не случилось,
                Это все тебе приснилось.
                Спи, сынок, молчи, дружок.
                Я молчу - молчи и ты.
                Слышишь, вновь трубят горнисты?
                Если правду скажешь ты,
                И тебя убьют фашисты.

     Зинн опустил гармонику и без аккомпанемента тихонько повторил:

                Спи, сынок, молчи, дружок.

     Рени опустила голову на руки, ее плечи слегка вздрагивали.
     - Я пойду на воздух, - сказал Цихауэр.
     Рени взяла с постели две подушки и повела друзей в коровник.
     - В  сарае для соломы было бы  лучше,  но  он  занят,  -  сказала она и
отворила дверь сарая, чтобы набрать для них соломы. Они увидели стоявший там
гроб.
     Скоро Рени разбудила их и попросила помочь внести гроб в дом.  Гроб был
тяжелый,  из  толстых дубовых досок.  Его поставили на стол,  около которого
попрежнему высилась груда свежевыструганных игрушечных зверей.
     На скамье вокруг печи,  под рядами пестрых игрушек,  сидела вся семья и
соседи.  Только вдова стояла у стола, молча, с каменным лицом уставившись на
покойника.
     Пастор читал молитву.
     Дверь широко распахнулась,  и на пороге появился здоровенный детина. На
нем была форменная фуражка с кокардой.  Это был правительственный инспектор.
Из-за его спины выглядывал стражник сельской полиции.
     - Хайль Гитлер!
     Пастор захлопнул молитвенник и, не ответив, отошел в сторону.
     - Я еще не давал разрешения на погребение,  -  сердито сказал инспектор
матери Рени.  -  Где свидетельство о том,  что рот покойника осмотрен, что в
нем нет золота?
     Вдова дрожащими руками рылась в  ящике того же стола,  на котором стоял
гроб.  Инспектор откинул простыню,  закрывавшую покойника до  подбородка,  и
осмотрел его пальцы.
     - А обручальное кольцо?
     Вдова покорно протянула инспектору тоненький золотой обруч.
     Он поставил в углу свидетельства печать и весело сказал:
     - Можете ехать!
     Прежде чем уйти,  он окинул взглядом комнату и  остановил его в углу за
печкой,  где стояла кроватка больного мальчика.  Проследив за  его взглядом,
Цихауэр увидел  лежащий перед  кроваткой самодельный коврик из  разноцветных
лоскутков. В середине лоскутки образовали яркую красную звездочку.
     Инспектор медленно подошел к  коврику,  подкинул его  носком  сапога  и
обвел взглядом молча сидевших крестьян.
     Все угрюмо потупились.
     - Возьми!  -  приказал инспектор стражнику и сказал пастору:  -  Теперь
можете молиться. А с тобой, - он обернулся к Рени, - мы еще встретимся.
     - Послушайте!..   -   проговорил  Цихауэр,   но  прежде  чем  он  успел
продолжить, Зинн схватил его за руку.
     Инспектор и стражник ушли,  громко хлопнув дверью. Зинн чувствовал, как
дрожит локоть Цихауэра.
     - Выйдем-ка, - сказал он.
     Деревня была уже окутана густыми сумерками. Зажигались огни. Было очень
тихо.  Они стояли и  молча курили.  За  их  спинами неслышно выросла фигурка
Рени.
     - В Верхнем Визентале вас уже ждут.
     Она еще постояла в нерешительности и пошла к дому.
     - Через десять минут вынос,  -  не оборачиваясь,  сказала она с  порога
дома.
     Гроб несли на плечах вдоль деревенской улицы. Из домов выходили жители.
Завидев процессию,  они наскоро сбрасывали фартуки,  облепленные стружкой, и
присоединялись к  хору крестьян.  Некоторые выходили с  фонарями и  занимали
места по сторонам процессии. Вскоре она была окружена цепочкой огней.
     Последнее прибежище визентальцев не было уютным.  Его обвевали ветры со
всех сторон.  Выветренные камни могильных плит стали шероховатыми,  как руки
лежащих под ними бедняков.
     Было уже совсем темно, когда гроб отца Рени опустили в могилу. Она была
неглубокой и узкой.  Фонари крестьян освещали острые камни,  торчавшие по ее
краям.  Опускаясь,  гроб стукался о  них.  Еще громче стучали по  его крышке
каменья, заменявшие здесь горсть земли, бросаемую в могилу провожающими.
     Рени отвела Зинна в сторону.
     - Видите вон ту гору?
     Зинн зажмурился, чтобы привыкнуть к темноте.
     - Идите на нее, - сказала Рени. - Все время по гребню. Не спускайтесь в
долину, там кордон. В пятистах метрах вас ждут друзья.
     - Мы вам очень обязаны, товарищ Шенек, - сказал Зинн.
     А  Цихауэр взял руку Рени и,  подержав в обеих своих,  бережно поднес к
губам.
     - Мне пора, - сказала Рени, мягким усилием освобождая свою руку.
     - Нижний  Визенталь,  Рената  Шенек...  Рени...  -  сказал Цихауэр едва
слышно.
     Она подняла на него глаза, но только повторила:
     - Мне пора... Вам тоже...
     Через минуту ее силуэт расплылся в темноте.
     По примеру Зинна Цихауэр опустился между могилами и больно ударился при
этом плечом о каменное надгробие.
     Перед  глазами  Цихауэра качалось что-то  большое,  темное,  похожее на
дерево с плоской,  растрепанной ветром кроной.  То, что он принял за дерево,
качнулось,  и  Цихауэр почувствовал нежное прикосновение к  лицу.  Он поднял
руку и  нащупал цветок.  Цветок был маленький и,  кажется,  белый,  с тонким
стеблем,  легко обломившимся под пальцами художника. Цихауэр бережно воткнул
цветок себе в петлицу.
     Лежать было неудобно.  Острые камни резали колени и  грудь.  Но Цихауэр
боялся повернуться, чтобы не произвести шума. На кладбище царила уже мертвая
тишина. Было видно, как вдали спускаются к деревне точки фонарей.
     Скоро туман скрыл деревню и окутал гребень горы и кладбище. Сквозь него
Зинну не было видно ни луны, ни горы, на которую велела итти Рени.
     - У тебя нечего хлебнуть? - шопотом спросил Цихауэр.
     - Помолчи!
     - Пора итти.
     - Туман может подняться.
     - Пятьсот метров - пять минут.
     После некоторого молчания Зинн сказал:
     - Хорошо, - и поднялся из-за своего камня.
     - Постой! - спохватился вдруг Цихауэр и опустился на колени.
     - Что еще? - недовольно спросил Зинн.
     - Пустяки.  Сейчас.  -  смущенно пробормотал Цихауэр,  вынув из петлицы
цветок и бережно пряча его в шляпу. - Вот и пошли!


                                             И вот эти - едва ли уже люди -
                                             готовят новую войну.
                                             Наделано очень много пушек,
                                             ружей, пулеметов и прочего, -
                                             пора снова убивать людей,
                                             иначе - для чего работали?
                                             Насверлили пушек не для того,
                                             чтобы употреблять их
                                             в качестве водопроводных труб.

                                                               М.Горький


                                ЧАСТЬ ПЯТАЯ


                                     1

     На этот раз плавание "Пирата" было обставлено с особенной пышностью.  О
его появлении в  виду берегов Ривьеры газеты подняли такой шум,  словно яхта
прибыла не из Америки,  а  по крайней мере с Марса.  Подробные описания пути
были  разосланы редакциям газет  вместе с  расписанием балов и  развлечений,
предоставляемых на борту "Пирата" гостям Джона Ванденгейма Третьего.
     "Пират",  как видение,  появлялся то  тут,  то  там;  от него отваливал
катер, забиравший на берегу почту, и яхта снова исчезала в синеве горизонта.
     В  газетной  шумихе,  поднятой  вокруг  яхты  по  приказу  Ванденгейма,
существенным обстоятельством, о котором не подозревал ни один из репортеров,
было то, что самого Джона на борту "Пирата" не было. В то самое время, когда
все  считали,   что  он  наслаждается  прелестями  Средиземного  моря,  Джон
расхаживал по апартаментам парижского отеля "Крийон",  в  книгу которого был
записан  под  именем  Горация  Ренкина,  представителя  адвокатской  конторы
"Доллас и  Доллас".  Ради сохранения тайны совещаний,  происходивших у  него
каждый   день   с    крупнейшими   представителями   французской   политики,
промышленности и банков,  чуть ли не каждое из них созывалось в новом месте.
Министры  и  послы,  банкиры  и  промышленники приезжали в  кабинеты дорогих
ресторанов, в загородные виллы и в салоны кокоток, не доверяя ни секретарям,
ни  советникам,  ни  адвокатам истинного смысла  и  цели  своих  свиданий  с
Ванденгеймом.  Когда могли,  они старались остаться неузнанными.  Они знали,
что  разглашение интриги,  затеянной Джоном,  не  угрожая ему  ничем,  кроме
расхода в несколько десятков тысяч долларов на затычку рта газетам,  было бы
для   любого  из   его   французских  сообщников  равносильно  политическому
самоубийству.
     С  одними из  своих  контрагентов,  такими,  как  барон Шнейдер,  барон
Ротшильд или де Вандель,  Ванденгейм вынужден был разговаривать вежливо и, в
случае их упрямства или чрезмерной жадности,  срывать потом гнев на Долласе.
На других, вроде министра Боннэ, полковника де ла Рокка, Буллита или Абетца,
он кричал так, как если бы они были его провинившимися лакеями.
     Его  приводила  в  бешенство  неповоротливость французского кабинета  в
чешском вопросе.  Вместо  того  чтобы  взорвать франко-чехословацкий пакт  и
решительно  отказаться  от   всякой   возможности  сотрудничества  с   СССР,
министры-радикалы юлили перед общественным мнением.  Они тряслись над своими
портфелями, воображая, будто волка можно накормить, сохранив овец.
     Ванденгейм вовлек в  игру Боннэ,  параллельно с  обязанностями министра
иностранных дел Третьей республики, много лет занимавшего должность главного
юрисконсульта   в   банкирском   доме   "Братья   Лазар".   Джон   пригрозил
министру-юрисконсульту,  что  немецкая банковская группа "Д"  лишит "Братьев
Лазар" функций своего тайного представителя, если Боннэ немедленно не примет
решительных    мер    к     дискредитации    пропаганды    за     сохранение
франко-чехословацкого пакта.
     На следующий день Боннэ прислав ему текст прокламации:
     "Француз!
     Тебе  внушают,  будто непроходимая пропасть отделяет требования Гитлера
от  уже  достигнутых  соглашений.  Это  ложь.  Единственное разногласие -  в
вопросе о процедуре: должны ли немецкие войска вступить в Судетскую область,
бесспорно признанную немецкой, до или после определения ее границ.
     Ты хочешь, чтобы вороны клевали твои кости из-за этого "разногласия"?
     На наш взгляд - вся Чехия не стоит костей одного пуалю".
     Текст понравился Ванденгейму,  но  он назначил Боннэ свидание и  новыми
угрозами заставил его собственной рукой переписать прокламацию под предлогом
нескольких мелких  поправок.  Получив этот  документ,  делавший министра его
рабом, Джон переслал копию де ла Рокку вместе с чеком и с приказом: не позже
утра  "Боевым крестам" оклеить стены  Парижа сотнею тысяч таких прокламаций.
Когда это было исполнено,  он,  даже не  дав себе труда поговорить с  Боннэ,
передал через Долласа, что господину министру предоставляется выбор: пресечь
всякую попытку Франции оказать сопротивление немецкому вторжению в Чехию или
увидеть  расклеенным на  стенах  столицы  и  факсимиле  его  провокационного
сочинения.
     Боннэ исполнил все  -  и  в  тот же  день получил через "Братьев Лазар"
"тантьему"   в   полмиллиона  франков   и   уведомление  об   удвоении   его
юрисконсультского оклада.
     Боясь  скомпрометировать Даладье личным  свиданием,  Ванденгейм поручил
его попечениям Долласа и Буллита.
     Он  обещал  барону  Шнейдеру,  главе  оружейных заводов  в  Крезо,  что
знаменитые чешские заводы Шкода перейдут в  его  полную собственность в  тот
день,  когда немцы вступят в Чехию,  и в качестве гарантии депонировал пакет
собственных акций этого предприятия.  Но в тот же день он дал своим маклерам
приказ играть на понижение акций Шкода на всех биржах Европы и  скупать их в
любом количестве.  Они были ему нужны для дальнейшей игры: заводы Шкода были
крупной приманкой, на которую он собирался поймать еще одну акулу.
     Благодаря  придуманным  комбинациям  и   французский  химический  трест
"Кюльман"  и   британский  "Империел  кемикл"  пришли  к  выводу,   что  они
заинтересованы в том,  чтобы немецкая "ИГФИ" как можно скорее стала хозяином
чешской химической промышленности.
     Одних Джон связывал общими интересами,  других сталкивал лбами.  Но  не
без удивления он видел, что, несмотря на все эти усилия, несмотря на то, что
французские  министры  готовы  были  послать  Гитлеру  ноту  с  приглашением
вступить в  Судеты,  дело все же нельзя было считать полностью обеспеченным:
миллионы французов громко  протестовали против подлости,  которую собиралось
совершить их правительство.
     Ванденгейм приказал Долласу  покупать прессу.  Секретные "фонды"  Боннэ
тотчас оказались утроенными. Боннэ раздавал налево и направо свои знаменитые
конверты,  набитые на  этот раз  уже не  дешевыми франками,  а  полноценными
долларами.  Успех Гитлера обеспечивали налогоплательщики далекой заокеанской
республики.   Журналисты  всех  мастей  -   от  шантажистов  "Гренгуара"  до
"социалистических"  зубров  типа   Блюма   -   стали   скрипеть  перьями  из
американского золота.
     Чтобы подбодрить жадных, но трусливых парижских писак и заставить биржи
мира  прислушаться  к   их   истерическому  визгу,   Джон  сумел  из  Парижа
инспирировать выступление британских газет  в  том  же  духе.  От  Долласа к
Абетцу,  от Абетца к  Вельчеку,  от Вельчека к Дирксену -  по этой цепочке с
быстротою  дипломатической  депеши  пропутешествовал  чек  на  имя  издателя
лондонской "Дейли мейл", и в ней тотчас появилась с