о том, что, как сам он предал Францию,
чтобы  заткнуть глотку нацистской гиене,  точно так  же  янки  могут предать
Англию,  чтобы подкормить Гитлера ее костями.  Все было ужасно, все выходило
за пределы ясного понимания даже самых "реальных политиков",  какими тщились
выглядеть господа члены английского кабинета.  Конец нитки, за которую можно
было бы  размотать клубок,  находился далеко по  ту сторону океана.  За него
было не легко ухватиться.


     От имени французского правительства Рейно отправил Рузвельту телеграмму
с  призывом о  помощи.  Этот призыв он назвал "последним".  Погубив Францию,
шайка интриганов и  предателей во  главе с  Рейно теперь предприняла маневр,
призванный в  какой-то мере обелить ее в глазах народа.  Французский премьер
говорил,  что если не последует немедленно самая эффективная помощь Америки,
Франция падет,  Франция будет  растоптана,  Франция перестанет существовать!
Это была демагогия.
     Кабинет  министров  не  расходился  в  ожидании  ответа.   Однако  этот
демагогический трюк провалился.


     Накануне того  утра,  когда  каблограмма Рейно прибыла в  Вашингтон,  у
Рузвельта болела голова.  По заявлению камердинера, президент в ту ночь спал
дурно, забылся только на рассвете. Его беспокоили боли в ногах.
     Некоторое время адмирал Леги, явившийся с утренним докладом президенту,
в задумчивости смотрел на камердинера,  потом медленно повернулся и не спеша
побрел прочь.  Он шел по коридору,  якобы от нечего делать заглядывая в  еще
пустые комнаты. Так дошел он до кабинета Гопкинса.
     Леги  отлично знал,  что  Гопкинс,  мучимый болезнью,  спит очень мало,
встает  рано  и  является  на  служебную половину Белого  дома  чуть  ли  не
одновременно с  неграми-уборщиками.  Однако  адмирал счел  нужным  состроить
удивленную мину:
     - Уже на ногах?
     Гопкинс с  кислым  видом  поглядел на  Леги:  у  него  сегодня особенно
мучительно болел живот.
     Адмирал протянул советнику телеграмму премьера Рейно. Гопкинс проглядел
ее  без всякого интереса и  вернул,  не сказав ни слова.  Посмотрел на часы:
стрелки показывали девять.  Обычно президент уже полчаса как бодрствовал:  к
этому времени он  мог  быть в  столовой.  Гопкинс вопросительно посмотрел на
Леги:
     - Идете докладывать?
     - Он еще спит.
     Гопкинс нахмурился и несколько мгновений оставался в раздумье.
     - Будить, пожалуй, не следует...
     Это  было  сказано тихо  и  неопределенно,  но  Леги  поспешил ответить
согласным кивком головы и отправился к себе.
     Прошел  час.  В  дверь  его  комнаты  коротко постучали,  и  на  пороге
показался Гопкинс.
     - Сам велел сейчас же сообщить в  Тур,  что Штаты готовы утроить помощь
французам.
     Ошеломленный Леги отбросил карандаш.
     - Вы ему все-таки сказали!  -  В голосе адмирала слышался испуг,  но он
тут  же  рассмеялся и,  поймав  катящийся по  столу  карандаш,  приготовился
писать. - Ну же!
     - Что вы намерены писать?
     - Все,  что  угодно  патрону:  хотя  бы  об  удесятерений нашей  помощи
Франции,  но с  маленькой припиской:  "Однако не раньше,  чем получим на это
согласие конгресса..." Это спасет его от неприятностей с мулами.
     Несколько мгновений Гопкинс в нерешительности смотрел на Леги.
     - Но ведь это же равносильно тому, что ответа не будет...
     - Диктуйте, Гарри, - с усмешкой сказал адмирал.


     В  окрестностях Тура наступила предвечерняя прохлада,  а  в городе было
еще  жарко.  Старые каменные дома были накалены.  В  большом зале ратуши,  с
растерзанными галстуками,  в одних жилетах, а кое-кто и без жилетов, все еще
сидели министры Франции.  Воспаленные,  сонно-равнодушные глаза, потемневшие
от  небритой щетины лица,  пряди волос,  неряшливо свисающие на  потные лбы,
позы -  все свидетельствовало о том,  что этим людям скоро будет безразлично
все.
     Министры  ждали  ответа  из-за   океана.   Посол  "великой  заокеанской
демократии" не  дал  себе труда последовать за  французским правительством в
Тур Уильям Буллит остался в Париже, чтобы встретить своих немецких друзей, и
прежде всего,  чтобы принять неожиданно и  тайно появившегося в  Париже Отто
Абеца.  В  тот  вечер  13  июня  1940  года,  накануне  вступления  в  Париж
немецко-фашистских войск,  в малой гостиной посольского особняка Соединенных
Штатов Буллит сказал мужу своей бывшей приятельницы:
     - Дорогой друг,  пока я  представляю тут Соединенные Штаты,  вы  можете
быть покойны,  -  Буллит дружески положил руку на  плечо Абеца.  -  Никто не
вытащит из-под тюфяка умирающей Франции того,  что предназначено вам... Если
бы только я мог связаться с нашими друзьями в Вашингтоне...
     - Что вам мешает?
     - Телефонная связь с Америкой прервана.
     - Я  устрою вам  разговор через  Берлин,  -  после  минутного колебания
сказал Абец.
     Действительно,  оказалось достаточно нескольких слов Риббентропу, и тот
обещал в ту же ночь связать Буллита с Леги.
     После  полуночи,  когда  Абец  уже  спал,  Вашингтон вызвал  Буллита по
проводу через Берлин. Буллит услышал в трубке голос Леги:
     - Можете информировать кого нужно:  Рейно получит ответ дня  через два.
Примерное содержание:  "Мы удвоим усилия,  чтобы помочь Франции.  Но  для их
реализации нам нужно согласие конгресса". Вы меня поняли? - спросил адмирал.
     - Вполне... Не может быть никаких неожиданностей со стороны самого?
     - Я беру его на себя.
     - Короче говоря: положительного ответа не будет?
     - Да, - решительно отрезал адмирал.
     - Спасибо, Уильям! - вырвалось у Буллита.
     - Не за что,  Уильям.  Только не теряйте времени там, а тут все будет в
порядке...
     Положив трубку, Буллит радостно потер руки и про себя повторил: "Ответа
не будет!.."
     Утром Буллит сказал Абецу:
     - Я очень хотел бы,  чтобы вы,  не теряя времени,  отправились в ставку
фюрера.   Вы  должны  передать  ему,  что  все  в  порядке:  Франция  должна
рассчитывать только на  себя.  Значит,  руки для действий над Англией у  вас
развязаны.  Однако,  - тут Буллит заговорил шопотом, - однако из этого вовсе
не  следует,  что  обязательства относительно  России  снимаются  с  фюрера.
Напротив того: уничтожение Франции и право дать хорошего тумака англичанам -
только поощрение, щедрое поощрение к активности на востоке...
     Буллит настолько понизил голос,  что  даже  если бы  в  комнате имелись
самые  тонкие приборы подслушивания,  они  не  могли  бы  уловить того,  что
слетало с уст посла заокеанской республики и было предназначено для передачи
самому отвратительному тирану, какого знала Европа тех дней, - Гитлеру.
     Получасом позже  Абец  поправил перед зеркалом наспех наклеенные черные
усики,  надел  очки,  которых  никогда  до  того  не  носил,  и  с  ужимками
сценического злодея покинул посольство через черный ход.  Он  спешил обежать
еще нескольких парижских друзей фюрера,  прежде чем отправиться в его ставку
с  поручением Буллита.  По  пятам за ним следовал страшный слух:  "Ответа не
будет..."


     "Ответа не будет... Ответа не будет!.."
     Это  сообщение поползло из  Парижа.  Оно летело по  Франции,  как струя
отравленного ветра,  проникало в  города,  в  деревни,  нагоняло бредущих по
дорогам беглецов, извиваясь, ползло по рядам солдат: "Ответа не будет..."
     Скоро слух достиг Англии.  Он  пробивался сквозь туман лондонских улиц,
мутной мглой  заволакивал и  без  того  смятенные умы  англичан:  "Ответа не
будет..."
     Но  еще  раньше,  чем это сообщение стало известно в  Лондоне,  оно уже
значилось в разведывательных сводках германского командования. Сводки лежали
уже на  столе Гитлера,  Геринга,  Кейтеля,  Гальдера,  Рундштедта и  Гаусса.
Канцелярия Риббентропа поспешно размножала копии для  руководства нацистской
партии: "Ответа не будет".
     Все завертелось, как в бешеной карусели.
     14 июня пал Париж.
     16 июня,  шантажируя Францию неизбежностью разгрома, Черчилль предложил
ей стать частью Британской империи.
     17-го   Петэн  объявил  по   радио,   что  взял  на   себя  руководство
правительством.
     18-го Петэн и Вейган объявили все французские города с населением более
20 тысяч душ открытыми.
     19-го французский кабинет не расходился целый день в напрасном ожидании
ответа Гитлера на просьбу о перемирии.
     20-го  Гитлер приказал французским представителям явиться для получения
условий перемирия.
     Берлинская "Нахтаусгабе" писала: "Время жалости прошло".


     Гаусс  приказал подать  себе  легковой автомобиль в  сопровождении двух
броневиков. На прощанье он сказал Манштейну:
     - Через несколько дней я вернусь,  хотя делать здесь больше нечего. - И
несколько иронически сощурил левый глаз за стеклышком монокля.  - Советую не
терять времени, если не хотите опоздать со своим следующим планом.
     Манштейн сухо поклонился:
     - Я никогда и никуда не опаздываю, экселенц.
     Гаусс сердито хлопнул дверцей,  и его автомобиль умчался, вздымая клубы
пыли на  никем не подметаемой улице.  Генерал беспокойно ерзал на просторной
задней подушке.  Его снедало беспокойство: поспеет ли он в Париж, прежде чем
гитлеровские башибузуки разграбят его  сокровища?  От  нервного  возбуждения
Гаусс  машинально ощупывал  засунутый в  боковой  карман  список  того,  чем
следовало завладеть в картинных галлереях и салонах французской столицы.


        "12"

     - Дьявольски жаркий июнь!  -  сказал сын президента,  Франклин Рузвельт
младший, и подвинул соломенный шезлонг, на котором лежал, дальше в тень.
     Пятна  света  торопливо  обегали  отбрасываемую деревьями тень.  Солнце
заглядывало во  все закоулки парка.  Если бы не сильный вентилятор,  то даже
под большим парусиновым зонтиком,  пристроенным у огромного вяза, где лежали
президент с сыном,  стало бы нечем дышать. Мухи назойливо гудели, не в силах
преодолеть отгонявшую их струю вентилятора.
     Переставив шезлонг в тень дерева,  Франклин младший оказался отделенным
от  отца толстым стволом вяза.  Пришлось поневоле повысить голос,  и  беседа
сразу  утратила  интимность,  которая  так  устраивала сына.  Он  приехал  в
Гайд-парк ради того,  чтобы выведать у отца кое-что о предстоящих изменениях
в налоге на сверхприбыль и потолковать еще об одном важном деле.  Будучи уже
три  года  женат на  Этель Дюпон,  дочери Юджина Дюпона де  Немур,  Франклин
постепенно  переходил  из   лагеря   отца,   при   всяком   удобном   случае
прокламировавшего мир,  в стан одной из самых агрессивных групп американских
монополистов - военно-промышленной группы "Дюпон".
     Президент не  был  наивным человеком и  понимал,  что  этот  брак  был,
вероятно,  устроен  Дюпонами не  столько  из  желания породниться со  старым
аристократическим,  по американским понятиям,  родом Рузвельтов,  сколько из
чисто  деловых  соображений.  Получить в  семью  сына  президента -  сделка,
стоящая одной из девиц Дюпон.  Рузвельт,  правда, ничем и никогда не выдавая
этих  подозрений своему  сыну,  но  в  их  отношениях поневоле исчезла былая
простота.  Президент любил делиться с сыновьями мыслями,  любил рассказывать
им свои планы, пробовать на них, как на оселке, меткие характеристики людей.
Но  чем  крепче Дюпоны втягивали Франклина в  атмосферу своей  деятельности,
целиком направленной ко  взрыву мира только ради их,  Дюпонов,  выгоды,  тем
меньше точек соприкосновения оставалось у отца с сыном.
     Опытное в  делах  и  чуткое  в  личных  отношениях ухо  Рузвельта легко
уловило  тот   момент,   когда  Франклин  от   пустой  болтовни,   служившей
вступлением,   перешел  к  вопросу  о  налогах.   Президент  не  мешал  сыну
высказаться,  но не спешил с ответом и откровенно обрадовался, когда в аллее
показалась фигура его младшего сына, Эллиота.
     - Видишь,  отец, я обещал заехать и заехал, хотя очень тороплюсь к себе
в Техас! - весело крикнул Эллиот.
     - Не терпится фаршировать людям мозги?
     - О,  как ты  можешь!  Моя радиокомпания выдает слушателям только самый
доброкачественный материал.
     - Фарш  всегда остается фаршем.  Если  его  суть  не  склеить кое-какой
дрянью...  -  Рузвельт рассмеялся и, не договорив, ласково потрепал по плечу
усевшегося прямо на землю Эллиота.
     Несколько минут  разговор  вертелся на  пустяках,  новостях,  сплетнях.
Вдруг и младший сын заговорил о налогах. Это неприятно кольнуло Рузвельта.
     - Что тебя беспокоит,  мальчик?  -  ласково,  но  не скрывая удивления,
спросил он.
     - То же,  чем обеспокоен теперь каждый предприниматель: налоги, налоги!
Моргентау затягивает петлю на нашей шее - на шее коммерсантов средней руки.
     - Не говори глупостей,  Эллиот!  -  раздался резкий голос Франклина.  -
Никто не  собирается вас душить.  Но жертвовать интересами крупных компаний,
являющихся становым хребтом промышленности,  ради  того,  чтобы  удержать от
естественного крушения кучу мелкоты, было бы преступлением.
     - Мы - куча мелкоты? - спросил пораженный Эллиот.
     - Там,  где речь идет о гигантских задачах... - начал было Франклин, но
Эллиот не дал ему договорить.
     - Значит,   всякий  американский  предприниматель,  у  которого  меньше
долларов,  чем у  Дюпона,  и который не может покрывать свои долги такими же
фиктивными комбинациями, должен погибнуть?.. Ты понимаешь, папа, что говорит
Фрэнк?!
     Но  прежде  чем  Рузвельт успел  вставить слово,  Франклин сам  ответил
младшему брату:
     - Милый мой,  Штаты не могут и  не должны,  я бы даже сказал:  не имеют
права,  ставить себя под угрозу новых экономических потрясений ради спасения
армии лавочников.  Штаты -  великая держава,  с великим будущим.  Ее базисом
являются и всегда останутся большие капиталы,  большие дельцы,  а не дырявые
кошельки  тех,   кого   ты   называешь  независимыми  предпринимателями.   В
действительности эти  люди  только  плохие  дельцы,  страдающие  отсутствием
чутья,  не  знающие  условий рынка.  Они  смахивают на  дурачков,  ложащихся
поперек рельсов в  идиотской уверенности,  что это остановит поезд.  А поезд
идет и должен итти. Он раздавит дураков. Понял?
     Эллиот, не отвечая, растерянно смотрел на брата.
     А Франклин в раздражении поднялся со своего шезлонга.
     - Извини,  папа... Ты позволишь мне зайти к тебе попозже? - И суше, чем
обычно сыновья разговаривали с  Рузвельтом,  добавил:  -  Мне нужно с  тобой
поговорить.
     Эллиот, хмурясь, смотрел вслед удалявшемуся брату.
     - Из-за чего ты так раскипятился? - спросил Рузвельт.
     - А ты, папа, и не заметил, что раскипятился вовсе не я, а он.
     - Вам не о чем спорить.
     - Есть о  чем!..  Именно тех-то,  к кому теперь принадлежит и Франклин,
мы, средние предприниматели, и боимся. Они заставят вас покончить с нами.
     - Что ты там болтаешь?
     - Ваш новый закон им нипочем. Но нам придется так туго, так туго!..
     Эллиот  снизу  вверх  посмотрел  в   задумчивое  лицо  отца.   Рузвельт
прикоснулся пальцем к его лбу.
     - Выкинь это из головы. Слышишь: все! Ясно, что этот новый налог, как и
всякий новый налог, не всем по душе.
     - Но это же смерть для многих!
     - Обычно я  больше,  чем кто-либо другой,  забочусь о  том,  чтобы дать
дышать и  маленькой рыбе.  Я  всегда стремился дать  мелкому предпринимателю
шанс в борьбе с крупными компаниями...
     - Будем откровенны,  отец: только для того, чтобы дать допинга тем, кто
покрупнее. А те, в свою очередь, должны были подталкивать еще более крупных.
Так - до самой вершины.
     - Друг мой,  -  уклончиво ответил Рузвельт.  -  я  же  не  председатель
филантропического  общества  содействия  бакалейной  торговле.  Передо  мной
задача куда более серьезная. Хочешь, я тебе скажу?..
     И вдруг умолк. Эллиот в нетерпении смотрел на него.
     - Речь идет о  споре за мир,  понимаешь,  за весь мир,  мой мальчик,  -
продолжал Рузвельт.  -  Не  хочешь же  ты,  чтобы мы полезли в  такую драку,
поддерживаемые только мелкими лавочниками?
     - Значит, мы должны убираться с дороги? - спросил Эллиот.
     - В  моей  жизни были  такие же  минуты,  малыш,  -  ласково проговорил
Рузвельт.  -  Когда я начал свое омаровое дело, то искренно воображал, будто
спасаю Штаты.  И  уж во всяком случае свое собственное состояние.  А позже я
понял: все это пустяки. Совсем не тем нам нужно заниматься, совсем не тем...
Брось-ка  ты свои радиостанции,  сынок.  Слава богу,  в  моих руках еще есть
немного власти, чтобы открыть перед тобою более широкие ворота.
     - Но мне нравится это дело, отец!
     - Мало ли  кому что нравится.  Речь идет о  том,  чтобы положить на обе
лопатки всех,  кто против нас, а не о забаве. Понимаешь, нужно нокаутировать
всех, кто противостоит мне, и тебе, и Франклину - всем!
     - Кого ты имеешь в виду, отец?
     - Попробуй разобраться сам...  Если запутаешься,  я  помогу.  Но помни:
предстоит не развлечение,  а чертовски серьезная драка. Драка за весь мир...
Понял? - И вдруг, меняя тон: - Ты уже пил кофе?
     Эллиот понял, что отец хочет остаться один.
     - Хорошо,  папа. Я вовсе не намерен донкихотствовать. Но боюсь, что без
твоей помощи мне не удастся добиться того, что мне нужно в новой области.
     - Ты всегда можешь на меня рассчитывать.  Только смотри, чтобы не стали
болтать, будто тебе везет потому, что ты сын президента.
     - Болтать не будут!  - решительно заявил Эллиот. - Я не такой сосунок в
делах. - И он поднялся с земли, намереваясь уйти.
     - Погоди-ка, - остановил его Рузвельт. - Дай мне этот конверт и тот вон
каталог.
     Эллиот подал ему конверт и толстый каталог филателии.
     Выключив  вентилятор,  Рузвельт  с  нескрываемым  удовольствием  вскрыл
толстый конверт,  из  которого посыпались марки,  и  принялся исследовать их
сквозь лупу.
     Через час за этим занятием его застал Гопкинс.
     Рузвельт неохотно отложил  лупу  и  таким  жестом,  словно  его  лишали
большого удовольствия, сдвинул разложенные по листу картона марки.
     Гопкинс сказал без предисловий:
     - Вы велели, патрон, не стесняться с опустошением арсеналов...
     - Да,  да, - поспешно подхватил Рузвельт, - Черчиллю нужно послать все,
что у нас есть лишнего.
     - Ну,  - Гопкинс усмехнулся, - Джордж не очень-то уверен в том, что все
это лишнее.
     - А,  Маршалл скопидом!  Не обращайте внимания. Давайте англичанам все,
что есть.
     - Речь  идет  о   полумиллионе  винтовок,   -   продолжал  Гопкинс,   -
восьмидесяти тысячах  пулеметов,  ста  тридцати  миллионах патронов,  тысяче
полевых орудий и  миллионе снарядов.  Там  есть  авиабомбы,  порох и  другая
мелочь...
     - Мы  должны  поддержать  боевой  дух  англичан,  -  весело  проговорил
Рузвельт.  -  Для этого можно было бы  и  оторвать кое-что от  себя.  Хотя я
убежден, что Джордж преувеличивает: на нашу долю кое-что останется.
     - Мне тоже так кажется, - кивнул головой Гопкинс. - Все, что мы даем, -
отчаянное старье. Главным образом из запасов прошлой войны.
     - Тем более,  тем более,  Гарри! Отдайте все это англичанам. Они должны
видеть, что мы о них заботимся, должны чувствовать нашу дружескую руку.
     - Есть одно затруднение,  патрон,  -  в сомнении проговорил Гопкинс:  -
правительство Штатов не имеет права продать все это иностранцам.
     - Так подарим!
     - Подарить  мы   тоже  не  можем...   Конгресс  растерзал  бы  нас,   а
республиканцы въехали бы на таком предвыборном коне в Белый дом,  как к себе
домой.
     - Неважный каламбур,  Гарри,  хотя и правильный, - с видимым огорчением
произнес президент.  - Так что же делать? Мы же не можем подставить англичан
голыми под удар Гитлера. Это имело бы трагические последствия.
     - И для нас самих в первую очередь.
     - Ну,  о себе то я не думаю!  -  искренно воскликнул Рузвельт.  - Нужно
спасать англичан.
     - Есть выход, - помедлив, как будто это только что пришло ему в голову,
сказал Гопкинс.
     - Ну, ну, скорее же, Гарри!
     - Мы можем продать весь этот хлам любо