тели  стулья,   кастрюли,   тарелки.  Ярко  вспыхивало  на
выглянувшем солнце стекло бутылок, которые женщины швыряли в гитлеровцев.
     - Оружия!
     С этим криком толпа, сминая хенлейновцев, чулки которых давно перестали
блистать белизной, устремилась к ратуше.
     - Пусть  Бенеш даст  нам  оружие!..  Смерть врагам республики!..  Позор
Франции! Долой Чемберлена!.. Судеты должны быть чешскими!
     Старинная  низкая   дверь,   выходящая  на   маленький  балкон  ратуши,
отворилась. Опираясь на костыль, на балкон вышел бургомистр, рослый старик в
старомодном черном  сюртуке.  Он  поднял  костыль  и  торжественно расправил
длинные седые усы.  Когда крики стихли настолько, что можно было слышать его
голос, он крикнул:
     - Дорогие  сограждане...  чехи!  Правительство объявило  дополнительный
призыв. Многих из вас отчизна призывает в ряды армии.
     Громкое "ура" прокатилось по улицам.
     Бургомистр снова поднял костыль,  и  его  надтреснутый старческий голос
бросил в толпу первые слова национального гимна. Одни подхватила его, другие
неистово кричали:
     - Позор Парижу! Позор Лондону!
     - Не будет народ под нацистским ярмом, и Прага немецкой не будет...
     - И Тешин тоже... Тешин должен быть чешским!
     И,  словно угадывая то,  что  происходило в  этом маленьком пограничном
городке, пражское радио спокойным голосом диктора посылало в эфир:
     "...если  бы  войска Польши действительно перешли границу Чехословацкой
республики и заняли ее территорию,  Правительство СССР считает своевременным
и  необходимым  предупредить  правительство  Польской  республики,  что,  на
основании статьи  второй пакта  о  ненападении,  заключенного между  СССР  и
Польшей 25  июля 1932 года,  Правительство СССР,  ввиду совершенного Польшей
акта  агрессии против Чехословакии,  вынуждено было  бы  без  предупреждения
денонсировать означенный договор".
     Репродуктор на секунду умолк и затем сказал:
     "Мы передавали ноту Советского правительства правительству Польши".
     Гарро  порывисто обнял стоявшего рядом с  ним  Кропачека и  восторженно
заявил:
     - Неужели Париж капитулирует и после этого?!


                                     14

     Рузвельт опустил книгу на укутанные пледом колени и откинулся на спинку
шезлонга. Вокруг царил такой мир, что не хотелось даже читать. Желтые листья
с  едва уловимым шорохом падали на землю.  Сквозь наполовину оголенные ветви
деревьев виднелись белые колонны дома.
     Эти колонны! Он помнил их столько же, сколько самого себя.
     Да,  были  ведь  времена,  когда он  пробирался сквозь кусты и  молодую
поросль деревьев,  воображая,  что не может быть ничего более огромного, чем
этот парк,  боясь заблудиться в  "джунглях" и  не найти вот этих самых белых
колонн родного дома.  С тех пор молодые деревья шестьдесят раз теряли листву
и  одевались новою.  Они стали большими и тенистыми,  иные даже высохли и их
спилили,  а на их месте посадили новые.  Он смотрел на дом,  где родился, на
парк, где рос и играл, и ему казалось, что решительно ничего не изменилось в
мире и он, Рузвельт, попрежнему, как маленький мальчик, боится заблудиться в
зарослях.  Оттого,  что он стар и сед,  ему не менее страшно, чем было, и он
еще больше боится не найти дорогу к дому с белыми колоннами.
     Его  веки  сомкнулись сами  собою,  и  голова откинулась на  изголовье.
Длинные пальцы лежали, бледные и неподвижные, на зеленых клетках пледа. Этот
плед  был  единственным ярким  пятном  посреди  усыпанной  желтыми  листьями
поляны.
     Гопкинс сразу увидел Рузвельта и свернул с дорожки.
     Рузвельт сквозь дрему слышал его приближающиеся шаги и узнал их. Но ему
не  хотелось возвращаться из  мира  далеких,  грустных воспоминаний в  суету
деловой действительности.  Эта  действительность вставала вокруг него темным
лесом,  наполненным неожиданностями;  и  этот лес  был страшнее воображаемых
джунглей раннего детства.  Президент слышал,  как  Гарри  присел рядом,  как
сунул под себя зашелестевшую пачку бумаг,  щелкнул зажигалкой. Ему казалось,
что он слышит даже мысли Гарри,  размышляющего над тем: будить ли президента
из-за срочных депеш?
     Рузвельт упрямо не  поднимал век,  хотя  от  мечтаний уже  не  осталось
следа. С шелестом бумаг в мозг ворвались мысли о тысяче препятствий, которые
нужно  было  преодолевать каждый день,  чтобы  провести сквозь бури  корабль
Штатов,  не  утопив  его  вместе  с  грузом золота,  в  котором есть  и  его
собственная доля.
     Он был из тех капитанов,  что являлись пайщиками в деле,  -  капитанов,
которые терпели тяготы  своей  профессии не  за  жалованье,  а  потому,  что
боялись доверить кому-нибудь другому драгоценный груз.  Не  было  бы  ничего
легче,  чем сдать бразды правления недовольным,  подсиживающим его на каждом
шагу.  Но что случится, если он им уступит? Они доведут команду до бунта - и
тогда  пиши  пропало.   Матросы  поднимут  красный  флаг,  не  признавая  ни
авторитета хозяев,  ни их прав на корабль. Офицеров выкинут за борт. Пайщики
превратятся в  таких же нищих,  обыкновенных людей без дворцов и дивидендов,
как сами матросы.  И первым лишится всего капитан:  и паев, и корабля, и его
золотого груза. Нет, не ради такого финала стал он за руль корабля Америки!
     Не дать офицерам погубить груз, не дать взбунтоваться команде!
     Что же,  пожалуй,  нужно возвращаться к  водовороту европейских дел,  в
который непременно будут втянуты Штаты, если начнется буря...
     Он чуть-чуть раздвинул веки и,  не шевелясь,  взглянул на Гопкинса. Тот
сосредоточенно курил и  смотрел куда-то  в  глубину парка,  словно забыв под
действием окружающего покоя, зачем пришел. Рузвельт осторожно потянул к себе
книгу,  намереваясь подшутить над  Гарри,  но  тот  заметил  это  движение и
приветливо улыбнулся:
     - Так сладко спали, что не хотелось будить...
     Спал?! Хорошо, пусть Гарри думает, что он спал.
     - А  на  свете  опять случилось что-нибудь,  что  не  дает  вам  сидеть
спокойно? - с улыбкой спросил Рузвельт.
     - В этой Европе все время что-нибудь случается,  -  неприязненно сказал
Гопкинс. - Право, Франклин, они совершенно не умеют жить.
     - Нечто подобное приходило мне в  голову о моих родителях,  когда я лет
шестьдесят тому  назад сидел в  самодельном вигваме,  среди этих  вот  самых
деревьев,  и  удивлялся отцу,  который  предпочитал скучную  фетровую  шляпу
боевому убору команчей.
     - А  сейчас  мы  смотрим,  раскрывши  рот,  как  европейцы  размахивают
томагавками.
     - В общем все живут,  как умеют, и всем кажется, что они живут недурно,
- заключил Рузвельт, - пока в их дела не начинают путаться посторонние.
     - У каждого должна быть своя голова.
     - Вы же сами жаловались,  Гарри, что Ванденгейм по уши залез в немецкое
болото и что из-за этого расквакались лягушки в Европе.
     - Я  и  не беру своих слов обратно.  Но мне кажется,  что Европа из тех
старушек, которым не прожить без полнокровного и богатого друга дома.
     - Кое у кого на том материке есть тоже шансы разбогатеть.
     - Я знаю,  Франклин, на кого вы намекаете, но, честное слово, если дело
идет о соревновании с Советами, то я на стороне Джона.
     Президент посмотрел в глаза другу.
     - Мне  что-то  подозрительна защита,  под которую вы  вдруг взяли этого
разбойника.
     Он захлопнул все еще лежавшую на коленях книгу и отбросил ее на стул.
     - Какую еще гадость вы принесли там?  -  Рузвельт потянул за угол пачку
бумаг, на которых сидел Гопкинс.
     - Если верить Буллиту...
     - Самое неостроумное,  что мы с вами можем сделать, - с неудовольствием
перебил Рузвельт.
     - ...Гитлер  не   отступает  ни   на   шаг  от   своих  требований,   и
англо-французы не выказывают намерения удержать его от вторжения в Чехию.
     Рузвельт сделал усилие, чтобы сесть, плед упал с ног; Гопкинс заботливо
поднял его и положил обратно. Рузвельт потянулся было за палкой, но тут же с
раздражением махнул рукой.
     - Все еще не  могу привыкнуть к  тому,  что лечения в  Уорм-Спрингс мне
хватает уже не больше чем на два-три месяца... Какая дрянная штука старость,
Гарри. - И тут же улыбнулся: - Чур, это между нами.
     Он  откинулся на спинку и  сделал несколько беспокойных движений рукой.
Такое волнение находило на  него  редко и  никогда на  людях.  Единственным,
перед кем  он  всегда оставался самим собою,  был  Гопкинс.  Но  даже в  его
присутствии минуты несдержанности бывали краткими. Рузвельт быстро брал себя
в руки.
     Подавляя вспышку раздражения, он сказал:
     - Меня  поражает  близорукость англичан и  французов.  Неужели  там  не
понимают,  что  тигра нельзя ублаготворить мышиным хвостом?  И  Ванденгейм и
остальные должны понимать,  что война не будет изолированной европейской,  -
она утянет нас, как водоворот, потому что не может не втянуть.
     - Они рассчитывают взять свое в драке.
     - В  конце концов есть  же  среди нас  люди  в  здравом рассудке!  -  в
возмущении воскликнул президент.  -  Нужно быть совершенными кротами, чтобы,
подобно нашим изоляционистам,  воображать,  будто чаша  может нас  миновать,
если она перельется через край.
     - Они этого и не воображают,  - осторожно заметил Гопкинс. - Они только
хотят уверить в этом других.
     - Тем  подлее  и  тем  глупее  с  их  стороны воображать,  будто  среди
полутораста миллионов американцев не  найдутся такие,  которые выведут их на
чистую воду.
     - Это одна сторона глупости, есть и другая - более опасная: втянуть нас
в игру в первом тайме, Франклин!
     - Кто же, по-вашему, Гарри, должен начать игру?
     - Думаю, что начнут ее все-таки немцы, несмотря ни на что.
     - А с той стороны?
     - Может быть, для начала чехи, может быть, русские - не знаю. Да и не в
этом дело.  Важно,  чтобы мы могли вступить в игру только в решающий момент,
когда ни у кого из них уже не будет сил довести дело до конца.
     - А что вы считаете концом игры?
     - Порядок... относительный порядок в мире. Когда можно будет хотя бы на
пятьдесят лет  вперед уверенно предсказать,  что  революций не  будет.  И  я
считаю, что это станет возможно только при одном условии: мы вступаем в игру
только в  решающий момент и  забиваем решающий мяч.  Мы должны выйти из игры
такими, словно только разминали ноги.
     - Чтобы снова драться?
     - Драться-то   будет  не   с   кем.   Наше   дело  будет  тогда  только
присматривать,  чтобы выдохшаяся команда не отдышалась раньше, чем это будет
нужно нам.
     - Нет,   Гарри,  -  решительно  воскликнул  Рузвельт,  -  вы,  чересчур
оптимистически смотрите на вещи. Есть еще Англия...
     Черты Гопкинса отразили недоумение.
     - Вы думаете, ее нельзя заставить разумно смотреть на вещи?
     - Только  до  тех  пор,  пока  вы  не  станете посягать на  целостность
империи.
     - Не может быть и речи,  чтобы англичане могли вечно сидеть на половине
глобуса,  присосавшись, как спрут, ко всем материкам, - с решительным жестом
сказал Рузвельт.
     Опершись подбородком на  руку,  он,  нахмурившись,  смотрел  в  сад  и,
казалось, забыл о Гопкинсе, но вдруг оживился:
     - Послушайте,   Гарри,   мне  кое-что  пришло  в  голову:  принесите-ка
вчерашнюю папку Кордэлла, я ее так и не просмотрел. Он говорил, что там есть
подробное политическое донесение Керка.
     - Я знал, что это вас заинтересует.
     Гопкинс привстал и  вытащил из-под  себя бумаги.  Отобрав одну из  них,
протянул президенту, остальные положил на траву.
     - Керк пишет,  что позиция Советов остается попрежнему ясной и твердой.
Они готовы к выполнению своих обязательств в отношении чехов.
     - Так  что  же  еще  нужно  Даладье?  -  начиная раздражаться,  спросил
Рузвельт.
     - Одно единственное:  не  позволить советским войскам войти в  Западную
Европу.
     - Я  их  понимаю...  я  их  понимаю,  -  машинально повторял президент,
пробегая глазами бумагу.  -  Но не думают же они,  что дело дойдет до войны,
если Гитлеру будет ясно сказано, что вместе с французами выступят русские.
     - Вероятно,  они именно этого и  боятся.  А  предоставить Красной Армии
роль освободительницы Европы... - Гопкинс пожал плечами.
     - Д-да...  -  Рузвельт почесал бровь. - Ну, до этого дело не дойдет, не
может дойти.  Я достаточно понял шакалью природу Гитлера:  он подожмет хвост
от  настоящего окрика.  Только не  нужно  перед ним  расшаркиваться,  -  это
опасно,  так  как  открывает всю игру.  -  Он  задумался и  как бы  про себя
повторил: - Только не расшаркиваться... Знаете что...
     Гопкинс  ждал,  но  президент молчал.  Он  продолжал напряженно думать,
наконец медленно проговорил:
     - Вот что,  Гарри:  если ни Париж, ни Лондон не хотят понять, как нужно
действовать, им покажет Вашингтон.
     Гопкинс сделал протестующий жест.
     Президент улыбнулся и успокоил его мягким движением руки.
     - Мы  сделаем это,  не дразня гусей,  а  Гитлер получит то,  что нужно.
Возьмите-ка  перо,   Гарри...  -  И,  подумав,  продиктовал:  -  "Президенту
Калинину,  Москва.  Мистер  президент,  по  мнению правительства Соединенных
Штатов,  положение в  Европе является столь критическим и  последствия войны
были  бы  столь гибельны,  что  нельзя пренебречь никаким демаршем,  могущим
содействовать сохранению мира.  Я уже обратился в срочном порядке с призывом
к  канцлеру Германии,  президенту Чехословакии..." -  Рузвельт остановился и
подумал.  - Одним словом, Гарри, пусть Кордэлл сам ставит там все, что нужно
по  смыслу,  а  в  заключение  напишет:  "Правительство  Соединенных  Штатов
полагает,   что  если  бы  глава  СССР  или  советского  правительства  счел
необходимым немедленно обратиться с  подобным  же  призывом от  собственного
лица -  собирательный эффект такого выражения общего мнения даже в последнюю
минуту  мог  бы  повлиять  на  развитие событий".  -  Рузвельт снова  сделал
небольшую передышку. - Пусть Кордэлл сам все это отредактирует.
     - И  все-таки,  Франклин,  я не облекал бы этого в форму вашего личного
послания президенту Калинину.
     Рузвельт удивленно посмотрел на Гопкинса.
     - Вы же понимаете,  что речь идет обо всем нашем корабле,  - проговорил
он. - Его нужно спасать от глупых претендентов в капитаны.
     Молчание длилось долго.  Оба думали о своем.  Наконец Гопкинс, стараясь
скрыть раздражение, спросил:
     - Значит, телеграмма Керку?
     Рузвельт посмотрел ему  в  глаза  и  усталым движением поставил в  углу
листка свои инициалы.  Заметив,  что Гопкинс достает новую бумагу,  Рузвельт
закрыл глаза.
     - Нельзя ли отложить, Гарри?.. Завтра мы уезжаем из Гайд-парка, и тогда
я в вашем распоряжении.
     Гопкинс молча собрал бумаги и,  ступая на  цыпочки,  вышел на  дорожку.
Дойдя до секретарской, он тотчас передал телеграмму на аппарат, а сам прошел
в  кабинет президента.  Но еще прежде чем телеграфист начал передачу,  дверь
комнаты распахнулась и  в  ней  показался высокий жилистый мужчина в  черном
кителе,  с  золотыми нашивками адмирала флота на  рукавах.  С  морщинистого,
словно измятого лица  адмирала,  из-под  собранных в  маленькие,  но  высоко
торчащие  мохнатые  кустики  бровей  глядели  колючие  глаза  ястреба.  Губы
небольшого,   старушечьего  рта  были  поджаты,  высоко  над  ними  горбился
короткий,  хищно-крючковатый нос, скривленный вправо, словно был сворочен на
сторону в кулачном бою.
     - Депешу президента! - бросил он с порога, протягивая руку.
     - Сейчас приступаю к передаче, сэр, - сказал телеграфист.
     - Дайте сюда, - резко приказал адмирал.
     Телеграфист послушно подал лист.
     Некоторое время  он  выжидательно смотрел на  дверь,  захлопнувшуюся за
адмиралом,  готовый при его появлении вскочить и  принять депешу к отправке.
Но  время  шло,   а  дверь  оставалась  затворенной,  адмирал  не  приходил.
Телеграфист принялся за другую работу.


     На дорожке,  неподалеку от места, где лежал в шезлонге президент, снова
заскрипел песок.  Гопкинс осторожно приблизился к Рузвельту и,  убедившись в
том, что тот не спит, протянул ему бумагу.
     - Что такое? - с очевидной неохотою спросил Рузвельт.
     - Леги  внес маленькое изменение в  вашу телеграмму,  Фрэнк.  -  Что-то
похожее   на   улыбку   искривило   бледное   лицо   Гопкинса.    -   Совсем
незначительное...
     - В какую телеграмму, Гарри?
     - Президенту Калинину.
     - А-а... - неопределенно протянул Рузвельт.
     - Сейчас  я  прочту  вам  это  изменение.  -  С  этими  словами Гопкинс
развернул было  лист,  но  президент отвел взгляд и  сделал усталое движение
рукой.  Вернее даже,  это было слабое движение одних только пальцев,  и лишь
такой человек, как Гопкинс, привыкший с полуслова и с одного жеста угадывать
желания Рузвельта,  мог  понять,  что тот не  хочет слышать слов,  вписанных
адмиралом.
     - Не стоит,  -  негромко проговорил Рузвельт.  -  Если так сделал Леги,
значит это хорошо...
     И  Рузвельт опустил веки,  чтобы не встретиться взглядом со своим самым
верным советником и самым близким человеком,  с тем,  кого вся Америка, и не
без оснований, считала "вторым я" президента Штатов. Будучи великим мастером
притворства,  Рузвельт все же не был уверен в том,  что глаза не выдадут его
именно  этому  человеку.   Это  изменение  вовсе  не   было  выдумкой  Леги.
Просто-напросто адмирал лучше  помнил  то,  что  было  заранее обусловлено и
решено между ними,  а сам Рузвельт,  диктуя депешу,  пропустил эти несколько
слов. А может быть, он пропустил их намеренно? Рузвельт мысленно усмехнулся:
как знать! Может быть, именно так... Разве не лучше, чтобы из Белого дома по
всему  свету  расползся слух  о  том,  что  он,  самый  либеральный и  самый
миролюбивый из  всех  президентов,  прошедших  пред  глазами  американцев за
двести семь лет,  продиктовал ясную и целеустремленную депешу Калинину, а уж
там, в его канцелярии, другие люди добавили к ней слова, вытравили звучавшую
в  ней решимость удержать агрессора...  Конечно,  именно так и  должно быть:
другие,  другие,  а  не он сам,  должны сводить на-нет попытки умиротворения
Европы,  если  уж  такая  политика неизбежна.  Хотя,  видит бог,  ему  очень
хотелось бы избежать потрясений, с какими будет связана война. Даже если она
разгорится на  той половине земного шара.  Кто знает,  к  чему все это может
привести?  Кто  знает,  не  кроется ли  страшная правда  в  словах человека,
владеющего умами простых людей мира? Несколько лет тому назад Сталин говорил
о  том,  что  нет  никаких  оснований предполагать,  что  война  может  дать
действительный  выход.  По  его  мнению,  она  должна  еще  больше  запутать
положение... Что же, весьма вероятно, что так оно и будет, и очень жаль, что
американские политики не хотят разобраться в  этом.  Впрочем,  не говорит ли
уже опыт истории нескольких войн, что прав именно он, Сталин, не развяжет ли
и  эта  новая война все силы,  враждебные установившемуся порядку вещей?  Не
приведет ли война к революции?..  Быть может,  так оно и будет.  Но,  как ни
парадоксально,  именно  это  соображение  не  дает  права  им,  американским
политикам,  отгораживаться от  дел  остального  мира.  Только  дураки  могут
воображать,  будто им удастся спрятаться от последствий войны и революции за
гнилым забором изоляционизма. Именно для того, чтобы избежать краха, следует
теперь же,  не оттягивая дела ни на один день,  вмешаться, самым решительным
образом вмешаться в европейские дела.  Наступали новые времена.  США были до
сих пор великой державой, теперь они могут стать мировой. Но не теми путями,
которые пробует Ванденгейм...  Нет, он груб и нетерпелив и, видит бог, может
все испортить...  Чересчур откровенен,  от глупости и жадности,  и все хочет
себе,  себе...  Да, чорт возьми, нужно же в конце концов втолковать ослам из
Капитолия,  в чем заключается подлинная американская политика:  отгородиться
нужно не от дел мира, а от нежелательных последствий. А для э