а.
     - Да,  конечно...  -  без  всякой  уверенности,  но  стараясь  казаться
спокойным, ответил Рупп. - Куда я должен итти?
     - Ты не знаешь дороги? - В ее голосе прозвучало беспокойство.
     - Я впервые в этой местности. Только покажите мне направление.
     Клара вместо ответа жестом приказала ему  следовать за  собою и  быстро
зашагала по  лесу как человек,  хорошо знающий местность.  Но  ее  учащенное
дыхание,  голос,  немного дрожащий,  когда она задавала Руппу вопросы, - все
говорило об  ее  волнении.  Такой  Рупп  видел ее  впервые.  И  снова в  нем
поднялось сознание виновности в том, что она здесь, что она вынуждена теперь
бежать от  полиции да вдобавок еще спасать его.  Ему было невыносимо стыдно.
Он  не мог решить,  что лучше:  оставаться с  нею,  чтобы защитить в  случае
надобности,  или уйти. Если бы он только знал, что так будет лучше, он готов
был тотчас же отстать,  броситься в  сторону,  в  темную чащу.  Но тут же он
понял,  что это еще больше затруднит Клару -  она ни за что не бросит его. И
он послушно шел за нею,  едва различая в  темноте ее седую голову.  А  Клара
двигалась все быстрей и, наконец, побежала.
     Деревья   становились  реже.   В   просвете   мелькнул  огонек.   Клара
остановилась, тяжело переводя дыхание.
     - Ты останешься здесь...  - Она сделала несколько шагов в одну сторону,
в другую,  что-то разыскивая. - Ложись в эту яму. Тут тебя не найдут. Никуда
не двигайся.  К тебе придут... Пароль: "Ты немец, Франц?" Твой отзыв: "Как и
всякий другой".
     Рупп почувствовал на своих щеках прикосновение ее дрожащих ладоней. Они
были большие, загрубевшие от работы, но такие ласковые и теплые.
     Клара нагнула его голову и поцеловала в лоб.
     Прежде чем Рупп опомнился,  ее  шаги уже замерли на  опушке.  Он сделал
было шаг вслед, хотел во что бы то ни стало увидеть хотя бы ее тень, но тьма
леса была непроницаема.  Он  остановился.  Ощупью нашел укрытие,  о  котором
говорила Клара.  Это  была довольно глубокая яма,  по  бокам которой торчали
корни деревьев,  Рупп залез в нее. Сырая земля, осыпавшись с края, попала за
воротник куртки.
     Рупп не сразу почувствовал,  как холодна земля,  однако чем дальше, тем
крепче его пробирал озноб.  Вокруг было подавляюще тихо.  Лишь где-то далеко
раздавался лай.  Но это был не озлобленный рык полицейской овчарки, а мирный
брех деревенской собаки.
     Рупп с  трудом заставлял себя подчиниться стоявшим в ушах словам Клары:
"Никуда не  двигайся..."  Ослушался ли бы он,  если бы это сказал ему Лемке?
Никогда!  Значит, и сейчас он должен был сидеть тут, хотя зубы его временами
непроизвольно отбивали дробь от пробиравшегося в кости озноба.
     Рупп пробовал заснуть,  но  это не  удавалось.  Земля казалась ледяной.
Сырость пропитала всю одежду.
     Чтобы заставить себя  забыть о  холоде,  Рупп перебирал в  памяти слова
последней записки  Тельмана,  думал  о  нем,  о  тюрьме,  о  тяжелой участи,
выпавшей на долю вождя...
     Рупп  поглядывал на  небо,  пытаясь  по  звездам  определить томительно
медленное движение времени.  Но он был плохим астрономом - звезды ему ничего
не  говорили.  Гораздо больше сказал крик  петуха,  послышавшийся с  той  же
стороны, откуда брехала собака. Рупп решил, что там расположена деревня или,
по крайней мере, ферма.
     Между  тем  время  все-таки  двигалось  вместе  со  звездами.  И  Руппу
показалось,  что  его  прошло бесконечно много,  когда  неподалеку раздался,
наконец,  шум шагов.  Так как голова Руппа находилась ниже уровня земли,  то
шаги показались ему более громкими, чем были на самом деле. Первым движением
Руппа было выскочить из ямы и бежать.  Но приказ Клары стоял в ушах: "Никуда
не двигайся..."
     По мере приближения шаги делались не громче,  а все менее слышными.  Но
они безусловно приближались.  Наконец замерли совсем близко. Некоторое время
длилось настороженное молчание, потом послышалось совсем тихое:
     - Ты здесь?
     Рупп удивился: девичий голос! Он хотел было откликнуться, но вспомнил о
пароле и  промолчал.  Между тем после короткого молчания девушка проговорила
снова:
     - Откликнись!  -  И уже с раздражением:  - Отзовись же, Франц! Немец ты
или нет?
     Пересиливая сопротивление застывших губ, Рупп проговорил:
     - Как и всякий другой.
     Чужим  показался ему  и  собственный голос  и  эти  слова,  похожие  на
шамканье старика.
     Тень склонилась над ямой и закрыла весь мир.
     - Продрог? - с непонятной Руппу веселостью спросила девушка. - Держи!
     Он машинально протянул руки и принял небольшую корзинку.
     - Ну-ка, подвинься.
     Девушка скользнула в яму.  Привыкшие к темноте глаза Руппа видели,  как
проворные руки  пришелицы ловко  распаковали корзинку.  Через  минуту к  его
застывшим ладоням прикоснулся горячий металл стаканчика.
     - Пей!
     Первый  глоток молока,  как  пламенем,  обжег  горло  Руппа.  Но  он  с
жадностью  сделал  второй  и  третий.  Закоченевшие  пальцы  крепко  сжимали
стаканчик.
     - Вот хлеб, - приветливо сказала девушка. Но Рупп, казалось, не слышал.
Он глотал горячее молоко и, как на чудо, смотрел на девушку.
     А она спокойно уселась,  поджав ноги,  и смотрела,  как он пьет.  Потом
неторопливо, по-хозяйски завинтила пустой термос и поставила его в угол ямы.
     Рупп,  кажется, только тогда до конца понял, как он прозяб, когда выпил
молока. Он все еще не в силах был шевельнуть ни ногой, ни рукой.
     Повидимому, девушка поняла его состояние. Она участливо спросила:
     - Очень озяб?
     Рупп кивнул головой и  тут  же  увидел,  что  она  расстегивает пальто.
Вообразив,  что  девушка хочет отдать ему  свою  одежду,  он  предупреждающе
вытянул руки.
     Но  она  и  не  думала  снимать пальто.  Расстегнув все  пуговицы,  она
вплотную придвинулась к Руппу и обвила его полами пальто.
     Заметив его испуганное, отстраняющееся движение, шепнула:
     - Погоди... Я согрею тебя.
     Тепло ее тела обессилило Руппа. Его руки сами обвились вокруг ее стана.
Он приник к ней,  прижавшись щекою к ее теплой щеке. У самого уха он услышал
тихий смех.  Этот звук показался Руппу таким ласковым,  и тепло ее тела было
таким родным,  что он  закрыл глаза и  без сопротивления отдался наслаждению
мгновенно надвинувшегося сна.
     Когда Рупп  открыл глаза,  было  уже  светло.  У  самого уха  слышалось
спокойное дыхание, и в поле зрения был кусочек румяной щеки, светлый завиток
волос...
     Рупп  замер  в  благоговейном страхе.  Он  боялся пошевелиться,  боялся
дышать. Руки девушки были попрежнему сомкнуты на его плечах и крепко держали
полы пальто.  А он страшился разжать затекшие пальцы своих рук,  лежавших на
ее поясе.
     Но  его  удивленное восхищение длилось  недолго.  Девушка тоже  открыла
глаза. Ему показалось, что она изумленно смотрит на него, словно не понимая,
что произошло.  Потом, вспомнив все, беззаботно рассмеялась и стала спокойно
собирать рассыпавшуюся косу. Просто спросила:
     - Согрелся?
     Он не нашел ответа. Молча смотрел на нее.
     - Видно,  еще не отошел,  -  с улыбкой сказала она,  и только сейчас он
отдал себе отчет в том,  что она белокура, что у нее большой сочный рот, что
вокруг  ее  несколько вздернутого носика  рассыпаны мелкие-мелкие  веснушки.
Только сейчас Рупп разобрал, что у нее смеющиеся голубые глаза.
     Девушка поднялась, деловито застегнула пальто и одним сильным движением
выскочила из ямы.
     Нагнувшись над  ее  краем,  показала рукою на  тянувшуюся в  глубь леса
прогалину,  объяснила,  как следует итти,  чтобы не наткнуться на фермы, где
может оказаться полиция. Потом снова улыбнулась широкой приветливой улыбкой.
     - Прощай.
     - Разве мы никогда не увидимся?
     - Где же?
     - Как тебя зовут?
     - Густа...
     - Густа... - повторил Рупп.
     - А тебя Франц?
     После секунды колебания он твердо ответил:
     - Франц.
     - Что ж,  -  она посмотрела в сторону,  -  может быть,  и увидимся.  На
работе... Подай мне корзинку.
     Рупп  поймал руку  Густы и  прижался к  ней  губами.  Девушка испуганно
отдернула руку.
     - И тебе не стыдно?
     - Нет, - твердо ответил он. - Ты очень хороший товарищ, Густа.
     Она с минуту колебалась,  словно собираясь что-то сказать,  но, видимо,
раздумала и быстро пошла прочь.
     Он  смотрел  ей  вслед.  На  губах  его  осталось ощущение шероховатого
прикосновения обветренной кожи девичьей руки.
     Рука Густы была такая же  загрубевшая,  как у  Клары,  но от нее совсем
иначе пахло... Совсем иначе...


        "3"

     Оторвав  взгляд  от  окна,  Рузвельт  отыскал  на  странице место,  где
остановился, и стал читать дальше:
     "...Я  бы  хотел от имени народов Соединенных Штатов выразить искреннее
сочувствие русскому народу, в особенности теперь, когда Германия ринула свои
вооруженные силы в глубь страны...  Хотя правительство Соединенных Штатов, к
сожалению,  не  в  состоянии оказать России  ту  непосредственную поддержку,
которую оно  желало бы  оказать,  я  хотел бы  уверить русский народ...  что
правительство  Соединенных  Штатов  использует  все  возможности  обеспечить
России снова полный суверенитет и  полное восстановление ее  великой роли  в
жизни Европы и современного человечества..."
     Рузвельт отлично знал,  что в словах этих не было ни на иоту искреннего
сочувствия  борьбе,  которую  вел  русский  народ,  не  было  ни  подлинного
доброжелательства,  ни  хотя бы простого примирения с  тем,  что произошло в
России.  Это  была игра,  которую старался вести тогдашний президент Штатов,
профессор Принстонского университета,  сын  попа  и  сам  душою  всего  лишь
причетник. Большевики свели на-нет всю работу государственного департамента,
добившегося  того,   что  правительство  Керенского  стало,   по   существу,
компрадором  российской  формации,   готовым  продать  страну   американским
бизнесменам.   Заслуга  американских  дипломатов  и   разведчиков  в  том  и
заключалась,  что  они  сделали  Америку  монопольным покупателем России  из
первых рук. Если бы не большевики, Америка, наверно, была бы полным хозяином
недр,  железных  дорог  и  всей  промышленности России.  Российская колония,
думалось Вильсону,  стала бы рассадником американского влияния на величайшем
материке Старого Света.  Сухорукий недоносок Керенский не сумел использовать
пятимиллиардный поток американского золота,  чтобы справиться с  революцией.
Напрасно Фрэнсис тратил слова и деньги.  Ни кликуша Керенский, ни кабинетный
писака  Милюков,  ни  слизняк Церетели не  сумели обмануть народы России.  И
пожали то,  что должны были пожать: революция уничтожила их самих. Позвав на
помощь себе Корнилова,  Керенский тут  же  перепугался.  Его ужаснул призрак
русского бонапартизма,  потому что адвокатик сам мечтал о лаврах узурпатора.
Когда  великолепные американские планы потерпели крушение из-за  этой  шайки
политической  мелкоты,   что  оставалось  Вильсону?  Только  лавировать.  И,
вероятно,  всякий  другой  американский  президент,  будучи  на  его  месте,
отправил бы съезду Советов такое же послание...
     Рузвельт  задумался  и,  опустив  книгу,  стал  машинально разглядывать
плафон на потолке.  Его мысли текли вспять,  -  к тому времени,  когда Вудро
Вильсон писал  эти  строки Четвертому съезду Советов России.  Допустим,  что
через два года после того,  как были написаны эти слова, в кресле президента
Штатов оказался бы не Гардинг,  а снова сам автор этих строк,  допустим, что
вице-президентом был бы  не Кулидж,  а  он,  Франклин Делано Рузвельт.  Ведь
старый проповедник пытался же протащить его на это место в двадцатом году?..
     Произошла ли  бы  тогда  интервенция в  Сибири  и  на  севере России?..
Пожалуй... произошла бы...
     Во имя чего это было сделано?.. Взять свою часть в России?..
     "Часть"!  Теперь считают,  что в  этом был величайший промах.  От  этой
ориентации и  произошли  все  ошибки.  Мизерный  масштаб  экспедиции Гревса,
привлечение  к  участию  в  деле  джапов  и,  как  результат,  провал  всего
предприятия. Гревс был прав, не желая таскать каштаны для других.
     Или допустим еще одну возможность: президентом был бы он, Рузвельт. Что
тогда?  Оказались бы Соединенные Штаты столь же яростным и  последовательным
противником Советов? Ведь никаким скребком не вычистишь из истории того, что
именно Соединенные Штаты последними установили отношения с  СССР.  Еще  одна
непоправимая ошибка!  Россия  -  это  сила.  Нельзя  оставаться зрителем  ее
развития.  Нужно бороться с нею,  уничтожить ее или, если нельзя уничтожить,
то... ее хотя бы временно своим другом.
     С  улыбкой,  в  которой нельзя  было  прочесть ответа на  этот  вопрос,
поставленный самому себе,  Рузвельт отогнул страницу с  посланием Вильсона и
внимательно прочитал то, что было на следующей:
     "Съезд выражает свою  признательность американскому народу и  в  первую
голову  трудящимся и  эксплуатируемым классам  Северной Америки  Соединенных
Штатов по  поводу выражения президентом Вильсоном своего сочувствия русскому
народу  через  Съезд  Советов в  те  дни,  когда  Советская Социалистическая
Республика России переживает тяжелые испытания.
     Российская    Социалистическая   Советская    Федеративная   Республика
пользуется  обращением  к  ней  президента  Вильсона,  чтобы  выразить  всем
народам,  гибнущим и  страдающим от  ужасов  империалистической войны,  свое
горячее сочувствие и твердую уверенность,  что недалеко то счастливое время,
когда  трудящиеся  массы  всех  буржуазных стран  свергнут  иго  капитала  и
установят   социалистическое  устройство  общества,   единственно  способное
обеспечить прочный и  справедливый мир,  а  равно культуру и  благосостояние
всех трудящихся".
     Через голову Вильсона Ленин протянул руку всем американцам.  И  по чьей
вине? По вине самого же Вильсона!.. Еще одна ошибка старого проповедника.
     Когда это было?
     Двадцать один год тому назад!
     Как много и как бесконечно мало изменилось с тех пор!
     Боже милосердный, как много камней преткновения на его пути.
     Как примирить непримиримое -  интересы Моргана с интересами Рокфеллера?
Как поделить между ними мир, когда каждый хочет захватить его целиком?..
     Если представить себе,  что  вот завтра Гитлер,  безнаказанно проглотив
Чехословакию,  вторгается в Польшу,  и подступает к границам Советов, что же
тогда -  гневно крикнуть на весь мир:  Соединенные Штаты не допустят,  чтобы
этот  разбойник без  предела усиливал свое  варварское государство?  Послать
Сталину такое  же  письмо,  какое послал Ленину Вильсон?..  Что  толку?  Кто
поверит его словам?  Да если бы даже и поверили, нельзя предоставить русским
до конца бороться один на один с фашистской машиной войны, которую сами они,
американцы,  так последовательно толкают на восток. Если в этом единоборстве
Гитлер возьмет верх,  Германия окажется бесконтрольным распорядителем Европы
со всеми ее рынками,  со всеми капиталовложениями Моргана в ее хозяйство.  И
Гитлер,  нет сомнения, на этом не остановится. Он будет итти дальше и дальше
на  восток,  пока  не  встретится где-нибудь на  Урале  или  возле Байкала с
японцами. Тогда прощай для Америки китайский рынок, прощай вся юго-восточная
Азия и,  может быть,  все острова Тихого океана! А что будет тогда с Ближним
Востоком,  с его нефтью?..  Прав был вчера Гарри,  снова и снова напоминая о
том, что забыть о нефти - значит провалить все дело.
     Кое-кто твердят,  будто Америке нет никакого дела до  Ближнего Востока,
что  ей  с  избытком хватает для бизнеса и  надолго хватит своей собственной
нефти.  Морган и компания никак не желают взять в толк, что интересы Америки
требуют расширения нефтяной базы.  Для  большой политики,  которую ведет он,
Рузвельт,  мало знать,  что  запас нефти в  Соединенных Штатах велик.  Нужно
иметь ее под рукой во всех концах света -  в Техасе и в Мексике, в Ираке и в
Польше,  в Персии и в Индонезии.  Моргановцы не хотят думать о том,  что они
будут делать со  своими долларами без  нефти и  без  недр Рокфеллера,  когда
придет срок  Соединенным Штатам брать в  руки вожжи мировой политики.  Такое
время придет,  оно  не  может не  прийти,  должно прийти!  Это  будет спор с
Англией и  с Японией за пересмотр карты мира.  А может быть,  с той и другой
сразу?..  Оставить к  тому  времени источники Ирана  и  Ирака  в  руках этих
англичан? Отдать источники Голландской Индии джапам?..
     По  какому пути  пойдет Индия,  если японцы выкинут оттуда англичан?  А
Африка?  Что  делать с  Африкой...  Или,  может быть,  кто-нибудь попытается
уверить его,  будто американцам нет дела ни до Африки,  ни до Азии?  Что же,
найдутся и  такие,  которые всерьез начнут толковать о  том,  что на дорогах
истории достаточно места,  что Штаты могут двигаться вперед, не столкнувшись
ни с кем...
     Нет,  он не может равнодушно смотреть,  как Гитлер разевает рот на весь
мир.  Как  можно не  понимать:  руками этого типа господа из  Сити готовятся
выбить из седла американских предпринимателей.  Но не для того он, Рузвельт,
намерен в  третий раз сесть в президентское кресло,  чтобы позволить кому бы
то ни было отодвинуть Штаты на задний план.
     Пес,  который лает,  когда в пасти у него кость,  не умен. Грызть кости
следует молча...  Гитлер жаден и  глуп.  Он рычит,  давясь пищей.  Он очертя
голову лезет в драку из-за любого куска тухлятины...
     Мерзость!
     Гарри,  к сожалению,  тоже не совсем понимает,  как опасен Гитлер. Если
этот взбесившийся пес получит все чего добивается, с ним не будет сладу. Его
следует держать на цепи и на голодном пайке. Быть может, ради этого придется
пойти на временный союз с Россией, если... если она согласится на это.
     Рузвельт окончательно отложил книгу и  посмотрел на указатель скорости.
Поезд делал не более пятидесяти - пятидесяти пяти километров в час. Рузвельт
любил ездить медленно.  Лежа на диване своего салона,  он с интересом следил
за видами, пробегавшими за толстыми, в три дюйма, стеклами вагона.
     Президент  прекрасно  знал  свою  страну.  Он  мог  без  путеводителя с
точностью сказать,  где  в  любой данный момент находится поезд.  Он  мог  с
сотней подробностей,  которых нельзя было найти ни в учебниках географии, ни
в истории,  рассказать,  что и когда произошло в любом из пунктов.  Он любил
часами  с  оживлением,  даже  несколько  хвастливо,  рассказывать это  своим
спутникам.  Те,  кто  часто  с  ним  ездил,  поневоле  приобщались к  знанию
исторической географии Америки.
     В салоне никого, кроме Рузвельта, не было. Считалось, что в этот час он
спит,  выполняя строжайший наказ своего врача Макинтайра. Рузвельт полулежал
с  выражением полного удовлетворения на  лице:  одиночество не  было слишком
частым уделом президента.
     Следуя  извивам железной дороги,  луч  солнца медленно переползал вдоль
темных, мореного дуба, панелей стены. Иногда он исчезал вовсе, перехваченный
высоким краем выемки или стеною леса, пробегавшего за окном.
     В  президентском вагоне поезда было  тихо.  Стук колес на  стыках мягко
доносился сквозь  толстые  стальные  плиты  пола,  утяжеленного еще  листами
свинца.  Эта комбинация стали и свинца должна была,  по мысли конструкторов,
сообщить полу  не  только  непробиваемость на  случай  покушения при  помощи
бомбы, но и придать вагону столь большой вес, что взрыв не должен был бы его
перевернуть.   Вагон  просто  осел  бы  на  полотно.  Впрочем,  единственным
практическим результатом  этих  инженерных  выдумок,  который  пока  ощущали
пассажиры вагона, было то, что толстый пол отлично поглощал звуки, а тяжесть
придавала вагону плавный ход. На ходу можно было писать без помех.
     Поезд прогрохотал по  небольшому мосту.  Перед взором Рузвельта поплыли
крыши большой фермы,  одиноко стоящей на  высоком берегу ручья.  Он  отлично
помнил эту  красиво расположенную ферму.  Ее  голубые крыши всегда были