победу  национал-социализма!  А  Манштейн
никогда не  верил в  силу  национал-социалистских идей,  он  никогда не  был
предан мне.  Без такой преданности не  может быть разговора о  победе.  Нет,
Гудериан,  я  не  могу  использовать вашего  Манштейна!..  -  Гитлер  из-под
насупленных бровей посмотрел на  начальника генерального штаба и,  помолчав,
вдруг  непривычно тихо  проговорил:  -  Что  же  касается ответственности за
судьбу Германии и  Берлина,  то нести ее может только человек железной воли.
Железная воля  присуща только  вполне здоровым людям.  А  у  вас,  Гудериан,
по-моему,  больное сердце.  Вам не  кажется?  Так посоветуйтесь с  врачами и
поезжайте лечиться на курорт. За вас тут поработает Кребс.
     Шверер в ужасе откинулся на спинку скамьи:  Кребс?! Маленький, круглый,
как  шар,  вечно  веселый Кребс!..  Шверер  хорошо  знал  его  бездарность и
легкомыслие.
     Повидимому,  слова Гитлера поразили и испугали всех генералов. Швереру,
как начальнику русского отдела восточного управления ОКХ,  стало не по себе.
О чем бы тут ни говорили,  дело шло ведь о судьбе Германии, а Кребс во главе
генерального штаба - это было похоже на скверный анекдот.
     Шверер с надеждой посмотрел на Гудериана, ожидая, что тот найдет выход,
скажет  что-нибудь,  что  разрядит  атмосферу,  заставит Гитлера  переменить
решение.  Но нет,  Гудериан поблагодарил фюрера за отпуск и  стал складывать
свою папку.  Шверер с ужасом понял, что лишается одного из самых влиятельных
и  верных своих  союзников.  Кто  поможет ему  теперь в  осуществлении плана
открытия  Западного  фронта  и  пропуска  англо-американцев к  Берлину?  Кто
помешает теперь  русским взять  Берлин?  Чего  стоит  теперь прекрасный план
поворота всех  дивизий,  всех  боевых средств,  еще  остающихся на  Западном
фронте, на восток, против неумолимо надвигающейся армии русских?..
     Но,  повидимому,  до сознания Гитлера в те дни уже не доходила правда о
положении Германии.  Он  с  нескрываемой досадой и  нетерпением ждал,  когда
закончатся  доклады  генералов,   и,   видимо,  только  для  проформы  задал
начальнику штаба  Геринга  Коллеру  вопрос,  ставший  традиционным для  всех
совещаний:
     - Когда вступит в строй наш новый реактивный истребитель "Фокке-Вульф"?
     Кажется,  он даже не слушал ответа Коллера, пытавшегося как можно мягче
преподнести сообщение о том,  что заводы, строившие опытную серию реактивных
истребителей,  уже захвачены Советской Армией и  им  уже не  суждено увидеть
воздух.  Гитлер следил за Коллером тупым, бессмысленным взглядом мутных глаз
и,  как  только  увидел,  что  губы  генерала перестали двигаться,  поспешно
сказал:
     - Гюнше, дайте шкатулку с орденами.
     Все  поняли,  что  этому моменту Гитлер придает значение самого важного
пункта  совещания.  Под  сумрачными взглядами генералов он  принялся бережно
освобождать из  папиросной бумаги образцы новых  знаков отличия,  только что
присланных с  фабрики  орденов.  Он  любовно  разглядывал их,  поглаживал и,
передав один орден ближайшему из генералов, спросил:
     - Как вы находите?..  Этот орден я намерен учредить для тех, кто первым
войдет в Москву. Вы видите здесь, в центре, под знаком нашей свастики девиз:
"Там,  где я  ступаю,  умирает все!"  Жизнь никогда не  возродится на  полях
России,  которую вторично пересекут мои войска.  - Тряся головой, он оглядел
присутствующих:  -  Господа,  я  обещаю первый такой крест тому из вас,  чьи
войска ворвутся в  Московский Кремль!  Я сам,  вот этими руками,  надену его
герою...  Я  еще  подумаю и,  может быть,  прикажу сохранить всего лишь один
экземпляр этого  знака  именно  для  такого героя.  Один  экземпляр!..  Быть
единственным кавалером ордена!  Такой  чести не  имел  еще  никто,  никогда,
нигде!..
     Даже Шверер смотрел на  Гитлера с  чувством,  похожим на презрение,  на
лице же Геринга блуждала откровенная насмешка.
     Шверер  хорошо  помнил,  чем  кончилось последнее совещание с  участием
Гудериана:  он  тогда уже понял,  что судьба войны,  беспримерной в  истории
человечества,  решена. В ту ночь катастрофа представилась ему неизбежной. Ее
определило тупое упрямство фюрера,  его  нежелание вникнуть в  обстановку на
фронтах,  его  дилетантское  отрицание  всего  разумного,  что  предлагалось
генералами.  Шверер верил тому,  что причина крушения нацистско-генеральской
империи определена волей,  решениями полусумасшедшего шизофреника. Но Шверер
настолько ничего не понимал в  истинном ходе истории,  что ему казалось:  не
трясись у  Гитлера голова,  не дрожи у  него руки,  не будь он весь похож на
развалившуюся тряпичную куклу,  все пошло бы иначе. Шверер воображал, что от
Гитлера и его генералов еще зависело что-то в ходе войны.  Единственное, что
он тогда понимал:  война была в те дни историей, определявшей движение сотен
миллионов  человеческих  судеб,  одни  из  которых  стремительно катились  к
заслуженному концу,  чтобы дать возможность свободно развиваться другим.  Но
то,   что   представлялось  Швереру   трагической   случайностью,   было   в
действительности  исторически   закономерным   возмездием   кучке   маньяков
мировладения,  толкнувших народы в кровавую баню войны. Швереру не дано было
знать,  что  трагедия немецко-фашистских генералов была  и  крушением многих
надежд для  тех,  кто стоял за  спиною американских и  английских генералов,
торопившихся  к  Берлину.   Вместе  с  Гитлером  терпели  поражение  хозяева
Соединенных Штатов  Америки.  Заря  освобождения уже  загоралась над  доброй
половиной Европы сразу.
     После  последнего совещания  с  Гудерианом события,  казалось  Швереру,
понеслись с умопомрачительной быстротой.  Теперь,  передумывая их,  он уже с
трудом  восстанавливал детали.  Все  сливалось в  цепь  диких  метаний между
штаб-квартирой армии и бомбоубежищем Гитлера.
     Впрочем,   это  не  только  казалось  Швереру.   События  действительно
развивались с невиданной стремительностью. Советская Армия наступала с таким
напором и  такими темпами,  что гитлеровское командование не только лишилось
возможности  что-либо   планировать  в   обороне  Берлина,   но   и   теряло
представление  о  действительном  положении  на  фронтах.  Гигантские  клещи
советского охвата,  прорезав своими бронированными клешнями,  насчитывавшими
до четырех тысяч танков, всю глубину немецко-фашистской обороны, устремились
в    обход   германской   столицы.    С    Коттбусского   направления,    от
Франкфурта-на-Одере и с Фрейенвальде двигались советские танковые армии. Они
давили  на   своем  пути   гитлеровскую  пехоту,   дробили  фортификационные
сооружения и  подавляли всякие  попытки  сопротивления со  стороны  немецких
танков.  "Пантеры"  и  "Тигры"  эсесовских  бронетанковых дивизий,  лишенные
бензина, превращались командованием в стальные доты смертников, но советские
танкисты делали их  просто бронированными могилами гитлеровцев.  Еще кое-как
действовавшие телефонные линии подземного узла  связи имперской канцелярии с
каждым  часом  приносили главарям гитлеровской шайки  все  более  угрожающие
известия.  Расстояние  от  переднего  края  наступающих советских  войск  до
резиденции Гитлера сокращалось с  каждым днем,  с  каждым часом,  но  на все
доводы  своих  генералов,  требующих  перенесения  ставки  на  северо-запад,
навстречу американцам,  Гитлер  упрямо твердил свое  маниакальное "нет".  Он
боялся  даже  на   минуту  высунуть  нос  из   своего  бункера,   прикрытого
восьмиметровой толщей  железобетона.  Содрогающаяся вокруг него  земля,  гул
бетона,  вой вентиляторов -  все это казалось ему таким страшным, что, отдав
однажды приказ о переезде на запад,  он тотчас же отменил его: ведь для того
чтобы переехать,  нужно было выйти на  поверхность.  А  через несколько дней
стало  уже  поздно.  О  переезде не  могло быть  и  речи:  кольцо советского
окружения почти сомкнулось.  Остался узенький коридор,  по  которому Кребс и
новый комендант Берлина Вейдлинг надеялись втянуть американцев в  берлинский
круг смерти,  чтобы столкнуть их с  русскими.  Геббельс продолжал с тупостью
кретина   твердить,   что   как   только   советские  войска   встретятся  с
американскими, между ними произойдет сражение. На это фатальное столкновение
союзников надеялись все,  от Гитлера до последнего эсесовского солдата в его
охране;  на  это  столкновение  заставляли  рассчитывать  фольксштурмистов и
прятавшихся  по  подвалам  берлинских  женщин  и  стариков.  Чтобы  ускорить
вожделенный миг удара по русским соединенными силами немецких и американских
войск,  Гитлер приказал отвести к  востоку все  войска,  еще остававшиеся на
Эльбе между Дрезденом и  Дессау-Росслау.  А  тем  временем,  чтобы задержать
миллионную советскую армию,  вышедшую к  лесам Шпрее,  он бросил в  бой свой
последний  резерв  -   охранный  эскадрон  численностью  в   250  человек  с
несколькими танками и броневиками.
     - Пусть они умрут все до одного,  но дадут время Венку подоспеть нам на
помощь.
     И  действительно,  скоро от  эскадрона осталось 20  раненых солдат.  Но
чтобы  его  раздавить,   как  козявку,  советским  войскам  не  понадобилось
задерживаться. Это сделали мимоходом несколько танков.
     Шверер  не  верил  тому,  что  "армия  Венка"  может  принести спасение
Берлину,  и даже тому, что она вообще когда-нибудь появится под его стенами.
Ведь это вовсе и  не  была армия.  Из  ее  девяти дивизий шесть существовало
только в  воспаленном мозгу Гитлера.  Все,  кроме него,  знали,  что у Венка
всего  три  дивизии,  плохо  экипированные,  плохо  вооруженные и  состоящие
главным образом из 17-18-летних юнкеров, взятых со скамей офицерских училищ.
Эти  три  горе-дивизии  и   составляли  корпус  генерала  Коллера,   недавно
перевезенный из  Норвегии.  Придавая его  мифической "армии  Венка",  Гитлер
воскликнул:
     - Венк, я передаю в ваши руки судьбу Германии.
     Все  в  ставке отлично понимали,  что их  судьба находится в  более чем
слабых руках.  Движением Венка  никто из  генералов даже  не  интересовался.
Только Гитлер требовал,  чтобы ему  каждый час  сообщали о  положении "армии
спасения".
     Но 21 апреля и сам Гитлер понял,  наконец, что надежды на спасение нет.
Он впервые произнес вслух то, что давно уже знали его помощники:
     - Война проиграна...


     Гитлер  покончил  с  собой.   Генерал-фельдмаршал  Кессельринг  получил
полноту власти в южной части разрезанной надвое Германии, адмирал Дениц стал
правителем  Севера,   Геббельс,   Борман  и  Кребс  оставались  в  имперской
канцелярии. Колченогий "немец укороченного образца" стал жертвою собственной
лжи о том,  что Берлин и Германия будут спасены,  если не "армией Венка", то
американцами,  которые,  подоспев к  Берлину,  остановят армии  большевиков.
Теперь Геббельс был в  ловушке.  Ему не только некуда было выскочить самому,
но невозможно было даже эвакуировать жену и пятерых детей. Он, как скорпион,
жалящий себя в кольце огня, убил всех шестерых и кончил жизнь самоубийством,
как  только  стало  ясно,  что  овладевшее Берлином  советское  командование
отвергнет какие бы то ни было предложения о перемирии. Генерал Кребс, дважды
выезжавший на переговоры с генералом армии Чуйковым,  привозил один и тот же
ответ:
     - Никаких условий! Капитуляция должна быть безоговорочной.
     После неудачной попытки выскочить из окружения в  сторону американцев и
Кребс пустил себе пулю в  лоб,  предоставив начальнику берлинского гарнизона
генералу Вейдлингу расхлебывать кровавую кашу.  Шверер уже плохо помнит, что
происходило в последние минуты в бункере Гитлера.  Отчетливее всего у него в
памяти удержалась бурная сцена между Борманом и генералом Бургдорфом. Шверер
стал ее  свидетелем случайно,  явившись к  Кребсу за последними приказаниями
насчет  оперативных документов.  На  простых  дубовых скамьях вокруг  стола,
липкого от пролитого вина, сидели Борман, Кребс и Бургдорф.
     Бургдорф,   потрясая  кулаком   перед   широкой   физиономией  Бормана,
истерически кричал:
     - Я  ставил  себе  целью  объединение партии с  армией!  Ради  этого  я
пожертвовал симпатиями своих друзей,  я ушел сюда,  к вам, которых презирали
все офицеры...
     - Презирали? - глухо проговорил Борман.
     - Презирали и ненавидели.
     - Кто? - стукнув кулаком по столу так, что подпрыгнули стаканы, крикнул
Борман.
     - Дурак, - грубо ответил Бургдорф, - теперь тебе это все равно!..
     - Я тебя спрашиваю: кто?
     - Пойди к чорту,  дурак!  -  повторил Бургдорф,  отмахиваясь от Кребса,
пытавшегося его успокоить.  - Не мешай мне, Ганс!.. Я вижу, что был идиотом.
Презрение товарищей,  выпавшее на мою долю,  было справедливо:  вы кретины и
преступники.  Да,  да, все: от Гитлера до тебя самого... - Бургдорф с трудом
переводил дыхание и,  сжав  кулаки,  смотрел прямо  в  глаза Борману.  -  Но
теперь-то я скажу хоть тебе,  чего вы все стоите: дермо, собачье дермо! Ради
чего  мы  послали на  смерть миллионы немцев,  ради  чего мы  умертвили цвет
нашего народа? Ради достоинства и величия Германии? Врешь! Все это совершено
ради вас,  и только вас одних.  Вы весело жили,  лапали баб,  хапали имения,
копили  богатства,  обманывая и  угнетая  народ.  Немецкие идеалы,  немецкую
нравственность, веру и душу немцев вы втоптали в грязь.
     - Но  ты тоже не оставался в  стороне от этого,  -  с  усмешкой перебил
Борман.
     - Да,  и  я тоже,  и я тоже...  И,  как преступник,  я,  наверно,  буду
наказан.  Если  меня не  пристукнут русские,  то  непременно повесят сами же
немцы.  И  тебя.  И тебя!  -  торжествующе крикнул он,  тыча пальцем в грудь
Бормана, оставшегося единственным трезвым из всех троих.
     Шверер стоял в дверях, никем не замечаемый, и наблюдал эту сцену, когда
на плечо ему легла чья-то рука. Обернувшись, он увидел группенфюрера Кроне.
     - На два слова,  генерал,  -  сказал Кроне и потянул Шверера за рукав в
темный коридор. - Что вы намерены делать?
     Шверер пожал плечами:
     - Жду указаний о том, куда девать материалы моего отдела.
     - Русского отдела? - спросил Кроне.
     - Да...
     В низкой двери бункера появился Борман.
     - Что вам нужно? - спросил он, увидев Кроне и Шверера.
     Приблизившись к Борману, Кроне что-то прошептал ему на ухо.
     - А,  хорошо!  Но помните,  что в нашем распоряжении минуты,  -  сказал
Борман и скрылся в бункере.
     Кроне обратился к Швереру:
     - Господин Борман  просит вас  немедленно собрать все  самое  важное из
документов русского отдела; все то, что представляет ценность на будущее.
     - Ценность на будущее? - не без удивления спросил Шверер.
     - Да,  на тот случай,  если бы нам пришлось возобновить операции против
русских. Нам или кому-нибудь другому...
     Шверер  начинал понимать.  Надежда на  то,  что  даже  нынешний разгром
Германии не означает окончательного крушения планов войны с Россией, надежда
на то, что его труды могут еще оказаться не потраченными напрасно и рано или
поздно,  руками немцев или американцев, но военная машина будет снова пущена
в ход против ненавистной Швереру России, вспыхнула в нем при виде уверенного
в себе, спокойного Кроне.
     - Ваше  дело  покончить со  сборами.  В  вашем распоряжении полчаса,  -
сказал эсесовец.
     - Это немыслимо!
     - Через полчаса я приду за вами, - строго повторил Кроне.
     И  действительно,  ровно через тридцать минут он был у Шверера.  За его
спиною  стояло  несколько здоровенных солдат  СС  с  мешками.  Мешки  набили
бумагами  и  картами  и,  предводительствуемые Кроне,  двинулись  подземными
ходами.  Когда они проходили мимо главного убежища, Кроне велел остановиться
и  подождать его.  Он исчез за поворотом,  ведущим в бункер,  где раньше жил
Гитлер. Через несколько минут он вернулся с Борманом.
     Пройдя несколько шагов,  Шверер почувствовал,  что  ему  нечем  дышать.
Смешанный смрад горячего бензина и  паленого мяса душил его.  Пелена черного
дыма  тянулась  под  сводом  подземного  хода.   Повернув  за  угол,  Шверер
попятился: несколько эсесовцев в противогазах, плеская из жестянок бензином,
пытались сжечь  труп  Геббельса.  Шверер  узнал  его  по  валяющейся тут  же
знаменитой туфле с высоким каблуком,  похожей на дамскую. Стараясь совладать
с  собою,  Шверер ухватился за  стенку.  Но  его  сознание все  же  отметило
спокойствие Бормана,  приостановившегося над  трупом Геббельса,  на  котором
огонь уже успел уничтожить одежду.
     - Время!  -  сердито напомнил Кроне,  и  Борман пошел дальше.  Шверер с
трудом плелся следом.
     Скоро Шверер увидел над собою клочок неба. Он уже две недели не выходил
из-под  земли,  и  первые глотки пропитанного зловонием разложения и  угаром
пожарищ воздуха не принесли ему облегчения.  Кровь стучала у  него в висках,
он пошатывался.  Кроне пришлось ухватить его за локоть и толкнуть вперед,  к
ступеням, ведущим на поверхность земли.
     Спотыкаясь о камни развалин,  перелезая через обвалы,  местами ползя на
животе,  они  с  лихорадочной поспешностью пробирались по  останкам Берлина.
Пожары освещали им путь.
     Шверер  плохо  ориентировался.  Только выйдя  на  прямую,  как  стрела,
магистраль Ост-Вест,  он  понял,  где находится.  Но  приходилось то и  дело
менять  направление,   ложиться,   чтобы  спастись  от  осколков  непрерывно
рвавшихся снарядов,  вставать и,  пробежав несколько шагов, снова ложиться и
снова бежать. Шверера душило сердце, ставшее огромным, подступавшее к самому
горлу;  в  глазах его метались огненные круги,  такие же яркие,  как разрывы
снарядов,   как  зарево  пожаров.  Близкий  удар  снаряда  заставил  Шверера
распластаться на земле.
     В  свете  взрыва  Шверер  ясно  различил силуэт Бормана и  увидел,  как
заместитель  Гитлера  выкинул  вперед  руки,   сделал  несколько  путающихся
неверных шагов и упал ничком.  Кроне бросил свой мешок,  побежал к Борману и
перевернул ею лицом вверх,  но сквозь слезы, вызванные гарью пожарищ, Шверер
увидел, что у Бормана нет лица...
     Дальнейшее смешалось в  какой-то  кошмар,  где Шверер не мог установить
последовательности событий.  Он  только помнил,  что его втиснули в  самолет
вместе с  мешками.  При этом он больно ударился головой обо что-то острое и,
вероятно,  потерял сознание.  Он не помнил,  что было в пути, откуда взялись
американские солдаты,  окружившие его  при  посадке  самолета.  Американский
офицер под руку подвел его к "виллису"... Ну, а потом... Потом все пошло как
по  маслу:  первый  разговор  с  американским  генералом,  приказ  разобрать
документы  русского  отдела  и  сдать  их  американцам.   Потом  предложение
отдохнуть и  заниматься чем угодно в ожидании,  пока его позовут...  Швереру
тогда  очень  хотелось поговорить с  группенфюрером Кроне,  посоветоваться с
ним.  Но никто в американском штабе не знал Кроне. При этом имени американцы
недоуменно пожимали плечами.
     - Скажите,  -  много  позже  спросил  Шверер  у  приставленного к  нему
американца,  - произошло ли в конце концов столкновение между американцами и
русскими, когда они встретились?
     - Столкновение? Какое столкновение?
     - Сражение,   которое  должно  было   сделать  германо-советскую  войну
американо-советской.
     Американец хлопнул себя по коленкам.
     - О каком столкновении могла итти речь?!  Чтобы русские смяли и нас так
же,  как вас?  Чтобы они утопили нас в Эльбе и вторглись во Францию? Едва ли
это входило в планы Айка.  Нет,  мистер Шверер,  тогда такое столкновение не
входило в наши расчеты.
     - А теперь?
     - Теперь мы  тоже  едва ли  смогли бы  поднять наших солдат на  войну с
русскими.  Сначала должен полностью смениться личный состав нашей армии.  На
это нужно время.  И он должен увеличиться,  по крайней мере,  в пять раз. На
это тоже нужно время.
     - А тогда?
     - Тогда,  может быть,  что-нибудь и выйдет, если вы не окажетесь такими
же  идиотами,  как теперь.  Не думаю,  что