кондукторов,
студентов,  рабочих.  Даже  крестьяне и  мелкие лавочники,  кто  на  свободе
никогда не  поверил бы  тому,  что  способен затянуть эту  бунтарскую песню,
вкладывали всю душу в бессловесный напев.
     Ненависть висела в  воздухе,  черном,  густом от испарений,  то и  дело
разрезаемом сумасшедшим метанием фонаря.
     - Довольно,  ребята,  -  сказал капрал.  -  Тебе не сдобровать, Зинн, и
тебе, Цихауэр.
     - Наплевать мне на всю коричневую банду!  - истерически крикнул Цихауэр
и поспешно вылез из своей норы.
     Барак умолк. Зинн схватил Цихауэра за руку, потянул к себе:
     - Не надо, Руди, не надо сегодня...
     Зинн уговаривал его, как ребенка. Гладил по спине. Он чувствовал сквозь
холст,  как дергается его худая спина.  Цихауэр стонал,  вцепившись в  рукав
Зинна.
     Зинн  схватил  художника за  плечи  и  потащил  к  выходу.  Нарушая все
правила,  он вывел его на свежий ночной воздух. Мало-помалу Цихауэр пришел в
себя.
     Снова  прогрохотали капральские сапоги  Зуммера.  До  вызова на  чистку
"пивных"  осталось  несколько минут.  Зуммер  втолкнул  художника обратно  в
барак:
     - Отдохни...
     Капрал надел большие роговые очки и, отставив на вытянутую руку список,
выкликал фамилии.  Обязанностью доктора Зуммера, философа и публициста, было
распределение арестантов на чистку отхожих.
     - Сегодня мы работаем с Руди, папаша Зуммер, - тихонько подсказал Зинн.
     Капрал кивнул головой и назвал номер уборной.
     Им досталась "пивная",  расположенная на краю лагеря, у самого пустыря,
превратившегося в море холодной воды.
     Вскоре после полуночи к "пивной" Зинна и Цихауэра подошел Детка.
     - Трудитесь, детки? Полезно, полезно...
     Его голос звучал невнятно сквозь респиратор, висящий, как намордник.
     Детка заметил, что сделано мало.
     - Вы что же? Дурака валяете? - Он обернулся к Зинну. - Это ты, сволочь!
А ну-ка,  спустись в яму, там тебе будет удобней. Не стесняйся, детка, здесь
неглубоко, немного выше колен...
     У Цихауэра начала судорожно дергаться борода.
     Детка приблизился к  Зинну по  доске у  края ямы,  выставив перед собою
приклад карабина.
     - Слезай, а не то я тебе помогу!
     Детка замахнулся карабином.  Зинн  поймал приклад и  дернул.  Охранник,
расставив руки,  выпустил оружие и,  потеряв равновесие, полетел в яму. Зинн
изо всех сил ударил его прикладом по голове. Роттенфюрер не издал ни звука.
     Несколько секунд они прислушивались. Было тихо. Из ямы слышалось слабое
бульканье задыхающегося в  своем  респираторе охранника.  Зинн  быстро надел
башмаки и,  подхватив карабин, бросился прочь. За ним побежал Цихауэр. Он на
ходу  натягивал  резиновые  перчатки,  которые  ему  не  без  труда  удалось
раздобыть  у   санитаров.   Если  удастся  сделать  проход  в  электрическом
заграждении,  все  будет в  порядке.  Только бы  не  наделать глупостей,  не
спешить. Раньше утра их не хватятся. Доктор Зуммер заявит о побеге только на
поверке. Все будет в порядке.
     - Тише, Руди, не порви перчатки.
     Зубы художника стучали.
     На мостках вдоль ограды послышались шаги.  Зинн ничком бросился в воду,
сжимая в руках карабин.
     Охранники приближались.  Луч  фонарика  скользнул по  воде,  прошелся у
самой головы окунувшегося в грязь Цихауэра. Шаги удалились.
     До проволоки оставалось несколько метров.  Только бы перебраться сквозь
электрическое заграждение! Все остальное было предусмотрено.
     Цихауэр работал.  Нужно было снять два-три провода с изоляторов. Не дай
бог  оборвать.  Замыкание  или  обрыв  вызвали  бы  пронзительный трезвон  в
дежурке.
     Руки не слушались художника. Зинн передал ему карабин и, надев перчатки
и  резиновые сапоги,  взялся за  дело.  Он  держал проволоку,  пока пролезал
Цихауэр. Теперь перед ними была каменная ограда с битым стеклом наверху.
     - Лезь, Гюнтер, - прошептал Цихауэр и подставил товарищу худую спину.
     - Не валяй дурака!
     Зинн решительно взял у  него карабин и пригнулся.  Цихауэр вскарабкался
ему на плечи.
     Художник лег животом на  осколки стекла,  вмазанные в  цемент стены,  и
подал  Зинну  руку.  Из  груди  у  него  невольно вырвался хрип,  когда Зинн
схватился за его руку, искромсанную стеклом. Но он думал только о том, чтобы
не выскользнула рука Гюнтера.
     Было  тихо и  темно.  Сплошным тяжелым пологом неслись тучи.  С  высоты
стены  Зинн  увидел  лагерь,   ряды  бараков.  В  их  окнах  мигали  вспышки
контрольных ламп.
     Едва  друзья  успели  спуститься  с  ограды,   как  в  лагере  раздался
пронзительный звон.
     - Детку нашли!..
     Навстречу беглецам из  леска,  по ту сторону стелы,  спешили люди.  Они
схватили художника под руки и повлекли к автомобилю.
     Когда Цихауэр пришел в себя, автомобиль уже несся без огней по дороге.
     Сидящий рядом с Цихауэром человек протянул ему термос:
     - Хлебни, товарищ, согрейся!..


                                     14

     Гаусс заметил, что Гитлер не знает, куда девать руки. Он проделывал ими
ряд ненужных движений: своей жестикуляцией он не только не подтверждал того,
что говорил, но неожиданность движений иногда казалась противоречащей смыслу
его  слов,   и   без  того  достаточно  громких,   чтобы  дойти  до   самого
невнимательного слушателя.
     - Я  полагал,  что  достопочтенный лорд  прибывает,  чтобы торжественно
заявить мне  о  намерении англичан начать войну  в  защиту Чехословакии,  и,
разумеется, я приготовился заявить ему, что это меня не остановит.
     Геринг рассмеялся.
     - И вместо того?..
     Гитлер не дал ему договорить и крикнул еще громче:
     - Надеюсь,  что  этот осел вернулся в  Лондон,  совершенно убежденный в
том, что Судеты должны быть моими!
     - Мой фюрер, - с обычной для него развязной уверенностью, не переставая
покачивать закинутою за  колено  ногою,  сказал  Риббентроп,  -  сегодняшние
донесения Дирксена ясно говорят о  том,  что  Лондон не  окажет нам никакого
сопротивления!
     Гитлер порывисто вскинул обе руки,  и лицо его налилось краской,  будто
он поднимал тяжелый камень, который собирался метнуть в Риббентропа.
     - Ничего  менее  приятного старый  дуралей  сообщить  не  мог.  Военное
вторжение в  Чехию -  вот  единственное,  что  может коренным образом решить
вопрос!  -  Он угрожающе приближался к Риббентропу. - Это будет ужасно, если
англичане вынудят чехов проявить уступчивость: мы утратим предлог для войны!
Вы  обязаны,  слышите,  Риббентроп,  обязаны теперь же принять меры к  тому,
чтобы англичане и  французы уговорили чехов не  итти на  удовлетворение моих
требований!
     - Но,  мой  фюрер,  -  нога  Риббентропа перестала  качаться,  и  редко
покидавшее его  лицо  выражение  самодовольства сменилось растерянностью,  -
поняв,  что он  не может рассчитывать на поддержку Англии и  Франции,  Годжа
идет решительно на все уступки!
     При  этих  словах  Риббентроп попытался  отодвинуться от  продолжавшего
наступать на  него Гитлера.  Гитлер двигался,  как во  сне.  Гауссу начинало
казаться, что фюрер не видит ни Риббентропа, ни остальных.
     - Вы все должны знать,  что я не отступлю ни на шаг! Если чехи выполнят
требования Хенлейна,  я  прикажу ему выставить новые.  Так до тех пор,  пока
Бенеш не откажется их выполнять.  Тогда я  войду в  Судеты,  а за Судетами а
Чехию!.. Я сказал уже венгерскому и польскому послам, что они могут готовить
свои требования чехам.  Если чехи уступят нам в  вопросе с  Судетами,  пусть
венгры потребуют Закарпатскую Украину,  поляки должны захотеть взять  Тешин.
Рано или поздно я  найду что-нибудь,  чего Бенеш и  Годжа не  захотят или не
смогут выполнить!..
     Он  еще долго выкрикивал угрозы по  адресу чехов,  русских,  англичан -
всех,  кого только мог вспомнить.  Казалось, он был неутомим в брани. Только
время от времени он закрывал глаза,  и  его руки застывали в воздухе.  Потом
все  начиналось сызнова.  Наконец,  когда ему,  повидимому,  уже некому было
больше  угрожать и  некого бранить,  он  бросился в  кресло и  долго  сидел,
уставившись на лежавшую у его ног овчарку. Склонился к ней, стал ее гладить,
чесал у нее за ухом. Можно было подумать, что он забыл о сидящих вокруг него
генералах,  о  Риббентропе,  даже  о  Геринге  и  Гиммлере,  тоже  ничем  не
нарушавших молчания.
     Вдруг Гитлер порывисто вскинул голову и крикнул:
     - Забыл, совсем забыл! Это касается вас, Риббентроп: я решил арестовать
несколько чехов,  из тех,  что живут в Германии.  Ну, человек двести-триста,
может быть больше.  -  Он ткнул пальцем в сторону Гиммлера. - Это могут быть
купцы,  ученые,  врачи -  кто угодно,  но не какая-нибудь мелочь. - Он резко
повернулся всем корпусом к  Риббентропу.  -  Дайте знать Праге,  что я  буду
держать этих  чехов  заложниками за  моих  людей,  которых Бенеш  поймал при
перевозке оружия.  По моему приказу Гиммлер будет расстреливать десять чехов
за каждого немца, которому у Бенеша вынесут обвинительный приговор.
     - Мой   фюрер,   -   проговорил  Риббентроп,   -   они  еще  никого  не
расстреляли...
     Гитлер замахал руками, не желая слушать.
     - Это меня не касается,  не касается!..  Вы слышите, Гиммлер: десять за
одного!  Идите,  Риббентроп,  я и так вас задержал. Если в министерстве есть
новости из Праги,  сейчас же, сейчас же... - и он, не договорив, склонился к
собаке.  - Слушайте, Госсбах, скажите, чтобы Вотану переменили ошейник, этот
давит ему шею. Геринг, мне говорили, что у вас новые собаки.
     - Борзые, мой фюрер.
     - Я знаю, ваша жена любит борзых. Никудышные собаки, бесполезные.
     - На охоте они приносят пользу.
     - Охота!  У вас есть время заниматься охотой?  -  насмешливо проговорил
Гитлер.  -  Ах,  жаль, ушел Риббентроп. Мы бы спросили его, кого из англичан
нам следует теперь пригласить поохотиться в Роминтен.
     - Вы  все  коситесь на  мои охоты,  а  я  вот могу вам доложить,  что в
результате трех дней,  потраченных на охоту с генералом Вийеменом, - правда,
он больше охотился на вина и на мой кошелек, чем на оленей, - и в результате
того,  что я показал ему все лучшее, чем располагают наши воздушные силы, он
позавчера уже сделал Даладье вполне устраивающее нас заявление... вполне!..
     Гитлер сердито уставился на замолкшего Геринга.
     - Что вы интригуете нас?
     - Он сказал,  что не видит никакой возможности драться в воздухе иначе,
как только призвав всех летчиков резерва...  чтобы бросить их на уничтожение
нашим истребителям.  Своих летчиков действительной службы он  считает нужным
сохранить до тех пор, пока у Франции будут хорошие самолеты.
     - Разумная точка зрения, - разочарованно сказал Гитлер.
     - Но на Даладье она подействовала,  как холодный душ.  Он поверил тому,
что Франция в воздухе небоеспособна.  Боннэ получил еще один хороший довод в
пользу соглашения с нами.
     Гитлер хрипло рассмеялся:
     - Что  ж,  это не  так глупо:  предоставить нам истребить всех летчиков
резерва.  И французы воображают, что у них будут потом самолеты для летчиков
действительной службы?
     - Им хочется так думать.
     - Пусть воображают...  Пусть воображают...  Пусть вообра...  -  бормоча
себе  под  нос,  Гитлер снова занялся овчаркой.  Потом воровато покосился на
дверь:  -  Риббентроп ушел?  -  И сам себе ответил: - Ушел... Ему это совсем
незачем знать... Слушайте, Гиммлер...
     Тут  Гитлер поднял голову и,  проверяя,  кто остался в  комнате,  обвел
взглядом лица присутствующих.
     - Было  бы  жаль,   если  бы  погиб  Эйзенлор.  Я  приказал  Александру
организовать покушение на нашего посла в Праге. - Он хихикнул, сморщив нос и
лукаво прищурившись.  -  Пусть-ка  чехи попробуют тогда сказать,  что готовы
воскресить моего посла... Чемберлен думает, что он умнее всех.
     - Мне было бы приятно,  мой фюрер, - прохрипел Геринг, - если бы такого
рода приказы вы отдавали через меня. Я должен быть в курсе дела.
     Впервые оживился и Гаусс:
     - Поскольку  результатом  такого  мероприятия должна  была  бы  явиться
военная акция...
     Гитлер судорожно вытянул в его сторону руку:
     - Вот!.. Он меня понимает.
     - ...постольку подобные приказы должно знать наше командование,  - сухо
чеканил Гаусс.  -  К тому же позволю себе заметить,  что смерть дипломата не
может произвести на армию должного впечатления.
     Гитлер с  нескрываемым интересом посмотрел на Гаусса и  с  расстановкой
повторил:
     - Смотрите!  Он меня понимает...  Он прав: армии нужен непосредственный
импульс!
     - Ваш приказ - величайший импульс, которого мы можем желать, - произнес
Гаусс.
     - Справедливо,  справедливо!  -  воскликнул польщенный Гитлер. - Но то,
что вы придумали...
     - Я еще ничего... - начал было Гаусс, но Гитлер перебил:
     - Не скромничайте, я вас отлично понял. Кто вам больше нужен: Пруст или
Шверер?
     - Они работают вместе.
     - Но кого вы предпочли бы лишиться?
     - В каком смысле?..
     - Ваша  мысль мне  понравилась...  -  повторил Гитлер.  -  Покушение на
генерала должно иметь большее влияние на армию, чем убийство дипломата.
     - Мой фюрер!
     - Было бы смешно пытаться разжечь пожар щепками. Если бросать в костер,
то уж полено. Которое из них вам менее жалко?
     Гаусс стоял в замешательстве.
     - Как вам будет угодно.
     - Не виляйте, Гаусс! - Гитлер сердито топнул ногой. - Кого из них можно
бросить на это дело?
     - Шверер лишен практического опыта, мой фюрер.
     - Значит, Шверер?
     - Но он отлично знает Россию.
     - Тогда Пруст?.. - Носок сапога Гитлера нетерпеливо постукивал по полу.
- Шверер или Пруст?..  Послушайте, Гаусс! Не гадать же нам на спичках! Пусть
скажет Геринг.
     - Оба старые гуси, - сердито пробормотал Геринг. - Но уж если выбирать,
я предпочитаю Пруста.
     - Слышите,  Гиммлер?  -  крикнул Гитлер в дальний угол,  где,  утонув в
глубоком кресле,  сидел  не  проронивший за  весь  вечер ни  слова начальник
тайной полиции. - Организуйте покушение на Пруста!
     Геринг рассмеялся:
     - Вот это было бы здорово! Я имел в виду, что именно его лучше оставить
для дела. Если уж убирать, то Шверера. - И он расхохотался еще веселей.
     Ни  у  кого  из  собравшихся тут  не  шевельнулась мысль о  тем,  чтобы
применить к  Чехословакии вариант открытого вторжения.  Урок Испании был еще
слишком  свеж.  Народные  массы  Испанской демократической республики сумели
оказать активное и длительное сопротивление франкистским мятежникам. Учебный
полигон воинствующего фашизма,  который гитлеровцы рассчитывали превратить в
плац для  парадного марша своих банд,  оказался театром затяжной и  жестокой
войны.  Правда,  благодаря  помощи  британского и  французского правительств
положение республики стало критическим,  но Гитлер боялся еще раз увязнуть в
такой же истории,  особенно так близко к границам Советского Союза.  При той
накаленности,  которой  достигла политическая атмосфера в  Европе,  при  той
настороженности масс,  которая  обнаруживалась во  многих  странах,  фашизму
пришлось  сочетать  запугивание  слабонервных чешских  политиков  танками  и
авиабомбами с организацией взрыва изнутри. Гитлер мог рассчитывать на победу
лишь в  том случае,  если чехословаки сложат оружие по приказу предателей из
рядов правительства,  из церковников, из промышленной и аграрной верхушки. В
том,  что он предпринимал с этой целью, нельзя было различить, где кончается
подкуп и начинается шантаж;  какая разница между увещеванием и угрозой;  уже
невозможно было провести границу между пропагандой и провокацией.
     Даже самые военные действия против чехословаков, на тот случай, если их
придется  вести,  планировались  военным  командованием  как  провокационная
диверсия.  Все  было  направлено к  тому,  чтобы напугать чехов воображаемой
силой  натиска "вермахта".  Геббельс наполнял печать сказками о  необычайной
проходимости массы  механизированных войск,  танков  и  осадной  артиллерии,
якобы   способной  обрушить   сокрушающий  удар   на   пояс   долговременных
фортификационных  сооружений,   прикрывающих   чехословацкую  границу.   Под
панический  аккомпанемент купленных  Геббельсом  подвывал  из  французской и
английской  желтой  прессы  "унифицированные"  немецкие  газеты  расписывали
ужасы, ждущие красавицу древнюю Прагу при первых же налетах бомбардировочных
эскадр Геринга.
     Одним из немногих, близко стоявших к делу и веривших в мощь задуманного
удара,  был  сам  Гитлер.  Как  часто бывало и  на  прежних совещаниях,  он,
увлеченный  собственным  воображением,   и  сегодня  совершенно  забыл,  что
пригласил Гаусса,  чтобы  в  последний раз  поговорить о  препятствиях чисто
военного свойства,  которые встанут на пути "вермахта" при военном вторжении
в  Чехословакию;  чтобы уточнить данные о  чехословацких укреплениях,  об их
артиллерии,  бронесилах, авиации и прочих военнотехнических факторах обороны
Судет.  Вооруженный  таблицами  и  справочниками,  пачками  разведывательных
сводок, планами укрепленных районов и схемами фортов, Гаусс напрасно ожидал,
когда ему позволят заговорить. К его удивлению, Гитлер, обведя всех сердитым
взглядом и прервав движением руки все разговоры, заговорил вдруг сам:
     - Когда  все  эти  приготовления будут  закончены,  пусть  не  вздумает
кто-нибудь пугать меня мощностью чешской обороны!  Я знаю все и все взвесил.
Для  меня нет тайн в  Судетах:  каждый дюйм бетона и  стали,  каждую огневую
единицу я изучил.  Я ощупал их вот этими руками,  я измерил их точным глазом
архитектора...
     И,  к удивлению присутствующих,  Гитлер принялся быстро,  едва переводя
дыхание,  сыпать цифрами. Он называл калибры пулеметов и пушек каждого форта
и капонира, указывал расположение батарей; казалось, ему были известны марки
стали, из которой была изготовлена броня тех или других танков и броневиков;
его голова была заполнена данными о  мощности моторов тягачей и понтонов,  о
проходимости  автомобилей  и   мотоциклов,   о   запасах   продовольствия  в
укрепленных районах.  Он  знал  фамилии  всех  командиров чешских  корпусов,
дивизий и  даже полков.  Сотни и  тысячи данных сыпались на слушателей,  как
нескончаемая пулеметная очередь.
     В  первые  мгновения этой  тирады  Гаусс  вместе с  остальными поддался
внушительной убедительности данных Гитлера.  Но по мере того как тот говорил
и  чем  подробнее и  внешне убедительнее становились его  цифры,  тем  ближе
сходились к  переносице брови  Гаусса.  Он  поймал  себя  на  том,  что  еще
мгновение -  и  у него выпадет монокль.  Гаусс расправил морщины и быстрыми,
точными движениями перебросил несколько страниц лежавшего перед ним  досье с
описанием  чехословацких  укреплений.   Сопоставив  то,   что  так  уверенно
выкрикивал Гитлер,  со своими данными,  Гаусс внутренне усмехнулся.  На лице
генерала не  дрогнула ни  одна черта,  но  с  этого момента,  следя за речью
фюрера и сравнивая то,  что тот говорил,  с точными данными,  Гаусс мысленно
предавался такому веселью,  какого не испытывал еще никогда в жизни. Чего бы
ни касалось дело: пушек или пулеметов, танков или фортов, пехоты или конницы
- все,  решительно все,  что  Гитлер  выкладывал перед  своими  безропотными
слушателями,  было чепухой. Абсолютной, полной чепухой! Набором слов, первых
попавшихся слов,  какие пришли на  ум  нахалу,  не  имеющему представления о
предмете, в котором он хотел выставить себя знатоком.
     Гаусс методически листал свои таблицы и  справочники.  Его острый синий
ноготь торжествующе резал бумагу на  полях там,  где расхождение данных было
анекдотически вздорным. При всей своей выдержке Гаусс боялся оторвать взгляд
от  бумаг  и  поднять его  на  оратора,  чтобы не  выдать переполнявшего его
чувства насмешливого негодования.
     Заметил ли,  наконец,  Гитлер,  что Гаусс следит за  его речью по своим
материалам,  или внезапно понял,  что, забравшись в область авиации, рискует
вызвать  какое-нибудь  замечание