о  имя  победы народа.
Если Цзинь Фын суждено умереть, пусть она будет его последней жертвой...
     - Война еще не окончена, командир... - строго заметил Пын Дэ-хуай.
     - Я хочу сказать, товарищ генерал: пусть наша связная товарищ Цзинь Фын
будет  последней потерей подземного отряда  "Красных кротов".  Она  прошла с
нами  тяжелый путь  войны  в  темноте.  По  кровавым следам,  оставленным ее
маленькими ногами, мы вышли на поверхность, чтобы в дальнейших боях добиться
окончательной победы над всеми врагами,  какие стоят на пути к  освобождению
нашего  великого древнего народа  от  гнета  всех  поработителей -  своих  и
пришлых.  Я позволю себе думать,  товарищ генерал Пын Дэ-хуай,  если связной
Цзинь Фын не дано жить,  то пусть она сожжет в  фитиле своей жизни последнюю
каплю. Эта вспышка будет такой яркой, такой прекрасной, что послужит славной
наградой воину Цзинь Фын за  все ее  великие труды на службе народу,  за все
тяжкие  страдания,  принятые  от  рук  подлых  врагов.  И  пусть  будет  эта
лучезарная  вспышка  звездой,   венчающей  путь   воина-победителя!   Пусть,
родившись счастливой, она счастливой и умрет!
     Цяо Цяо молча повернулась и  пошла в дом.  За нею последовал было и Пын
Дэ-хуай, но командир отряда несмело обратился к нему:
     - Если вы позволите,  товарищ генерал...  нам,  которые были ее боевыми
друзьями, хотелось бы еще раз увидеть Цзинь Фын.
     - Хорошо, - ответил Пын Дэ-хуай.
     При  этих  его  словах дрогнул весь  строй стоявшего в  прямых шеренгах
полка.
     Госпитальный врач в испуге сказал:
     - Нет, нет. Несколько человек, не больше!
     Взгляд  командира  пробежал  по   лицам  товарищей.   Он  назвал  имена
начальника штаба,  радиста  и  молодого бойца,  который  нес  Цзинь  Фын  по
подземному ходу. Ему он сказал:
     - Возьмите знамя полка.
     Боец наклонил короткое древко знамени,  и  оно свободно прошло в  дверь
дома.
     Последним в  дом  вошел,  стуча костылями,  бывший шаньсийский мельник,
начальник разведки полка.
     Строй полка стоял неподвижно.  Солдаты молчали.  Минуты были томительно
долги.  Всем казалось,  что их  прошло уже очень много,  когда на ступеньках
дома появились носилки.  Их высоко держали командир полка,  начальник штаба,
радист и молодой боец. С носилок свисали края длинного полотнища знамени.
     Когда  носилки опустили на  землю,  все  увидели,  что  мягкие  складки
знамени покрывают маленькое тело с головой. Оно было неподвижно. Пын Дэ-хуай
снял шапку.
     - Товарищи солдаты и  товарищи офицеры,  ваш  славный отряд  становится
частью    регулярной    армии    Китая    в    исторические    дни,    когда
Народно-освободительная  армия  совершила  подвиг,   беспримерный  в   нашей
истории. Сломив жестокое сопротивление врага, она с боем форсировала великую
Янцзы и  вышла в  Южный Китай;  гоминдановцы и их гнусные хозяева американцы
навсегда изгнаны из Нанкина, Шанхая, Ханьчжоу, Ханькоу. Армия свободы ломает
все преграды,  мешающие ее движению на юг.  Сегодня ваш героический полк мог
бы,  как все другие части,  получить новое красивое знамя, вышитое золотом и
цветными шелками.  Но  я  хотел бы  спросить вас:  нужно ли вам новое знамя,
хотите ли вы переменить это старое полотнище из простой ткани,  окрашенной в
деревенском доме руками бедных патриоток в цвета народной победы?
     Солдаты ответили:
     - Нет.
     - Старое знамя, - продолжал Пын Дэ-хуай, - потемневшее так же, как ваши
лица в тайной подземной войне,  будет теперь гордо алеть под солнцем рядом с
самыми боевыми,  самыми заслуженными знаменами Народно-освободительной армии
- детища,  рожденного  единством  народа  всей  нашей  страны.  Это  великое
единство  народа  всей  страны  достигнуто на  пути  к  победе,  которую  мы
завершаем  над  подлыми  гоминдановскими  предателями  и  их  пособниками  -
американскими империалистами.  За  три  года  боев  с  преступной коалицией,
пытавшейся    остановить    развитие     революции     в     Китае,     наша
Народно-освободительная  армия  одержала  великие  победы.   Она   сокрушила
сопротивление    многомиллионной    армии    реакционного    гоминдановского
правительства,  получавшего  огромную  помощь  из-за  океана,  и  перешла  в
решительное  наступление.  Нас  теперь  много  миллионов  воинов  регулярной
Народно-освободительной армии,  за  спиною которой стоит  весь  народ Китая.
Наша борьба еще не закончена, народно-освободительная война еще не завершена
- мы должны напрячь наши силы,  чтобы добиться окончательной победы.  Но уже
сейчас мы говорим с полной уверенностью:  наша нация никогда больше не будет
порабощенной.  Мы  уже  расправили спину,  мы  встали на  ноги и  никогда не
опустимся на колени.
     Тут  весь  строй,   как  один  человек,   ответил  коротким  "никогда".
Произнесенное  почти  шопотом  каждым  солдатом  слово,   как  порыв  ветра,
пронеслось над полем. А генерал продолжал:
     - Нас  поддерживают  все  прогрессивные  люди  мира,  нас  поддерживает
великий советский народ, нам помогает своей мудростью вождь угнетенных всего
мира, учитель и стратег, отец и друг Сталин. Идя по пути, указанному Лениным
и Сталиным,  председатель Мао ведет нас к верной и близкой победе.  Мы вышли
на  мировую арену  как  нация,  обладающая высокой культурой и  несокрушимым
могуществом.  Путь, оставшийся до окончательной победы, ваш полк пройдет как
регулярная часть Народно-освободительной армии Китая.  Я  поздравляю вас  со
включением в  состав  Первой полевой народно-освободительной армии,  высокая
радость командования которой дана мне народом...
     Клики  восторга покрыли  его  слова.  Солдаты надевали шапки  на  штыки
винтовок и размахивали ими.
     По  безмолвному знаку Пын Дэ-хуая командир выстроил полк,  чтобы увести
его  с  поля.  От  строя  отделился знаменщик с  несколькими солдатами.  Они
приблизились к  носилкам,  на которых лежала Цзинь Фын.  Знаменщик осторожно
взялся за  древко знамени,  так  что  оно  стало вертикально,  но  полотнище
продолжало покрывать тело  девочки.  Высоко  поднятые сильными руками солдат
носилки  двинулись  вперед.   Тело  девочки  неслось,   как  бы   увлекаемое
облегающими  его   алыми  складками  знамени,   словно  было  с   ним  одним
неразделимым целым.
     В  медленном,  торжественном марше полк двинулся мимо импровизированной
трибуны из патронных ящиков, на которой стоял Пын Дэ-хуай.
     Генерал снова снял шапку.
     - Кровь Цзинь Фын  -  кровь нашего народа,  -  сказал он.  -  Эта кровь
взывает к справедливому возмездию виновникам вековых страданий народа. Скоро
под  это знамя придут другие солдаты,  чтобы дать вам возможность отдохнуть,
вернуться к  вашим  семьям,  к  мирному труду  -  созидателю расцвета нашего
отечества.  Вы  передадите им это знамя,  обагренное кровью ваших товарищей,
павших смертью храбрых, и кровью вашей маленькой связной Цзинь Фын...
     Солдаты шли  мимо генерала,  опустив винтовки штыками к  земле.  Далеко
впереди над головами солдат алым пятном двигалось тело Цзинь Фын.
     Генерал говорил:
     - Славные сыны  народа,  герои  подземной войны!  Отныне присваиваю вам
право  именоваться полком "Красных кротов" имени связной Цзинь Фын,  которую
мы с  полным правом можем проводить словами нашего мудрого председателя Мао,
увековечившими память  другой юной  героини Китая  -  Ли  Фу-лан,  такой  же
мужественной,  такой же  преданной отечеству,  как  ваш боевой товарищ Цзинь
Фын. Пусть же боевое знамя, под сенью которого она навсегда удаляется от нас
по пути вечной славы,  приведет вас к окончательной победе. Это о вас сказал
Мао Чжу-си:  "Народ беспощаден,  и  если сейчас,  когда враг нации вторгся в
нашу родную землю, ты пойдешь на борьбу с коммунизмом, то народ вытряхнет из
тебя душу.  Всякий, кто намерен бороться с коммунистами, должен быть готов к
тому, что его сотрут в порошок". Враг еще сопротивляется, он не хочет, чтобы
из  него вытряхнули душу,  но народ ее вытряхнет.  Враг не хочет,  чтобы его
стерли в  порошок,  но  народ сотрет его в  порошок и  вихрь народного гнева
развеет этот порошок так, что никто и никогда не сможет его собрать до конца
существования нашей планеты.  Когда-то  Мао Чжу-си  говорил о  вершинах мачт
корабля -  Нового Китая,  показавшихся на горизонте. "Рукоплещите, - говорил
он, - приветствуйте его". Теперь этот корабль уже тут, перед нашими взорами,
- вот он,  наш великий гордый корабль Нового Китая, созданный вашими руками,
завоеванный вашей кровью.  Солнце победы взошло над Новым Китаем и  никогда,
никогда больше не зайдет...
     Сойдя с  трибуны,  Пын Дэ-хуай увидел стоящего у  ее  подножия высокого
человека на костылях.  Его худая жилистая шея,  такая черная от загара,  что
стала похожа на побывавшее в огне свилеватое полено,  была вытянута, и рябое
лицо  обращено  вслед  последним  шеренгам  солдат,   удалявшихся  молча,  с
опущенными к  земле  штыками.  При  взгляде на  этого  человека Пын  Дэ-хуай
участливо спросил:
     - Извините, вам тяжело?
     - Когда человеку тяжело, он плачет. Но если он не может плакать, потому
что все его слезы давно истрачены,  ему тяжело вдвойне,  - ответил начальник
разведки и  грустно  покачал головой:  -  Еще  один  прекрасный цветок  сбит
огненным  ураганом войны,  но  ветер  победы  разнесет его  семена  по  всей
цветущей  земле  великого  Китая.  Согретые  солнцем,  семена  эти  взойдут,
прекрасные,  как  никогда,  озаряющие мир сиянием красоты и  радостью жизни,
навечно победившей смерть... Если позволите, так думаю я, простой мельник из
Шаньси.  Но я  сын Чжун Го,  и  тысячелетняя мудрость предков вселяет в меня
надежду, что вы не примете эти простые слова как неуместную смелость.
     - Чжун Го-жэнь -  человек срединного государства, - сказал Пын Дэ-хуай,
- это звучит хорошо,  но я хочу выразить вам живущую во мне уверенность, что
недалек день,  когда мы  будем носить еще  более гордое имя  сынов Китайской
народной республики -  Чжун Хуа Жэнь Минь Гун Хэ  Го.  Тогда мы еще громче и
увереннее  повторим  сказанные вами  прекрасные слова  тысячелетней мудрости
наших  предков и  светлой надежды детей  и  детей наших детей на  тысячу лет
вперед...
     - На тысячу лет?..  -  Улыбка,  быть может первая за всю жизнь, озарила
суровые черты рябого лица. - Позвольте мне сказать: на тысячу тысяч лет...



        " * ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ * "

                                               Опыт последней войны показал,
                                             что наибольшие  жертвы  в  этой
                                             войне  понесли   германский   и
                                             советский народы, что  эти  два
                                             народа   обладают   наибольшими
                                             потенциями   в    Европе    для
                                             совершения    больших     акций
                                             мирового значения.
                                               Если эти два  народа  проявят
                                             решимость  бороться  за  мир  с
                                             таким   же   напряжением  своих
                                             сил,  с  каким  они вели воину,
                                             то мир  в  Европе можно считать
                                             обеспеченным.

                                                                    И.Сталин


        "1"

     Фостер  Доллас  давно  уже  был  сенатором,   выступал  на   нескольких
международных  конференциях  и   являлся  постоянным  представителем  США  в
Организации Безопасности.  Но он оставался также и тем,  кем был многие годы
до того, - адвокатом и ближайшим поверенным Джона Ванденгейма Третьего.
     Тщеславие,   много  лет  грызшее  душу  Фостера,   было  удовлетворено.
Казалось,  он  обогнал,  наконец,  человека,  всю  жизнь  бывшего  для  него
предметом зависти и тайного поклонения, - он превзошел Дина Ачеса! Рокфеллер
не сделал Дина сенатором! Усы Дина "а ля Вильгельм" становятся уже седыми, а
он все еще только адвокат, тогда как он, Фостер...
     То, что Фостер стал крупной государственной фигурой, не мешало ему, как
и  прежде,  почти открыто обделывать темные дела  своей адвокатской конторы,
хотя  ему  пришлось оставить за  собой  лишь  общее  руководство ее  делами,
формально передав  ее  младшему  брату  Аллену.  Даже  привыкший ко  многому
государственный  департамент  не   мог   согласиться  на   то,   чтобы   его
представитель на  всяких  ассамблеях  и  конференциях был  известен  миру  в
качестве  биржевого  дельца  и  руководителя секретной  службы  Ванденгейма.
Декорум оставался декорумом,  хотя в  душе и  сам государственный секретарь,
вероятно, завидовал такому выгодному совместительству.
     Многолетнее сотрудничество между  Джоном  Третьим  и  Фостером Долласом
придавало  их  отношениям  характер  той  своеобразной  интимности,  которая
возникает  между  сообщниками.   На   первых  порах  они   отдавали  должное
способностям друг  друга  и  оба  считали справедливым установленный принцип
дележа.  Но по мере того как росли масштабы операций и  каждый видел,  какие
огромные суммы уходят в  руки сообщника,  обоим начинало казаться,  что  они
переплачивают.  Чем дальше,  тем меньше оставалось в отношении Ванденгейма к
Долласу чего-либо иного, кроме неприязни к компаньону, который слишком много
знает.
     Можно с уверенностью сказать,  что если бы Фостер лучше всякого другого
не знал,  чего следует опасаться,  имея дело с потомком "чикагского пирата",
то  давно уже  последовал бы  за  теми,  кто  его  собственными усилиями был
навсегда убран с дороги патрона.
     Нередко,    высаживаясь    на    берег    уединенного    Брайт-Айленда,
сенатор-адвокат должен был  убеждать себя  в  том,  что  из-за  одной боязни
разоблачений Джон не станет менять старшего брата на младшего.  Ведь в конце
концов Аллен,  при всей его ловкости, не обладает и половиной опыта Фостера.
Но  вместе с  тем Фостер достаточно хорошо знал и  жадность своего "старшего
партнера" и  ничем не  ограниченную подлость своего младшего брата.  С  того
самого дня,  как  Аллен  стал  формальным главой адвокатской фирмы "Доллас и
Доллас",  в длинном черепе Фостера прочно поселился страх. Страх не отпускал
его даже тогда,  когда Аллена не было в Америке.  Фостер отлично помнил, как
бывало он  сам уезжал в  Европу перед каким-нибудь рискованным предприятием,
чтобы в случае провала быть вне досягаемости американского закона.  Разве не
так было в  те  дни,  когда по его поручению Киллингер начал свою химическую
войну против Рузвельта?
     Правда,  Киллингер давно пустил себе пулю в  лоб,  но где уверенность в
том,  что какой-нибудь его преемник,  о котором Фостер даже не подозревает и
который  получает приказы  от  его  младшего брата  Аллена,  не  объявил уже
бактериологической или какой-нибудь другой тайной войны самому Фостеру? Да и
нет около Фостера человека,  который был бы ему так предан,  как некогда Гоу
был предан покойному президенту. Платный "дегустатор", которого он держит?..
Разве Фостер знает,  сколько стоит его верность? Несколько лишних долларов -
и...  сам  же  этот  "дегустатор" его  отравит.  Ведь в  конце концов даже у
президента не нашлось второго Гоу.
     При  воспоминании о  покойном президенте Фостер  беспокойно заерзал  на
диване  моторной  яхты,  перевозившей  его  на  Брайт-Айленд,  и  исподлобья
посмотрел на  противоположный диван,  где,  так же  как он сам,  полулежал с
газетой в  руках его младший брат.  Не будь Фостер уверен в том,  что едет к
Ванденгейму с Алленом,  он мог бы подумать, что на противоположной переборке
висит большое зеркало и он видит в нем свое собственное отражение.  Сходство
братьев было необычайно:  тот же  длинный череп,  те же маленькие,  колючие,
непрерывно движущиеся глазки, тот же жидкий рыжий пух на голове.
     Можно было задать вопрос: что же мешало Фостеру выкинуть брата из игры?
Ответ был прост: то же самое, что мешало Ванденгейму выкинуть Фостера иначе,
как  только  навсегда  лишив  его  возможности говорить,  то-есть  физически
уничтожив.  В прошлом Аллен Доллас был для Фостера таким же исполнителем его
планов, каким сам Фостер был для Джона Третьего.
     Стоило  маленьким глазкам  Фостера,  несмотря  на  годы  сохранившим не
только суетливую подвижность,  но и отличную зоркость,  остановиться на лице
Аллена, как ему почудилось в чертах брата что-то такое, что Фостер готов был
истолковать как  плохо скрываемое злорадство.  Чем это злорадство могло быть
вызвано?  Каким-нибудь  гнусным  подвохом в  делах  или  удачно  придуманным
способом отправить его к праотцам?..
     Фостер старался подавить страх  и  держать ненависть в  таких пределах,
чтобы не дать заметить ее посторонним.


     Патрон принял их  в  своем "трубочном" павильоне-музее.  Уже по  одному
этому Фостер понял,  что разговор не сулил ничего приятного. Это была манера
"старшего партнера" прятаться за  страсть к  трубкам,  когда он хотел скрыть
свои тревоги.
     Сегодня было много причин для гнева Джона Третьего.  Первою из  них был
вторичный провал в Берлине попытки похитить инженера Эгона Шверера.
     - Неужели  нельзя  обойтись без  этого  Шверера?  -  кисло  пробормотал
Фостер. - Что вы извлечете из него насильно?
     - То  же  самое,  что извлекаем из двух тысяч немецких ученых,  которых
приволокли сюда в качестве трофеев.
     - Но  Шверер давно забросил военно-конструкторскую работу и  занимается
какими-то счетными машинами.
     - Все равно,  -  решительно заявил Ванденгейм. - Мы заставим его делать
то,  что нам нужно.  И вообще довольно болтать об этом.  Винер звонил мне из
Мадрида, что ему нужен Шверер, и я ему его дам!
     - Может быть,  Джон,  следовало бы перетащить Винера с его хозяйством в
Штаты? Тут и без Шверера найдется кое-кто, чтобы ему помочь.
     - Подите к чорту!  -  рявкнул Ванденгейм.  -  Прежде чем мы не добьемся
отмены закона о  принудительном отчуждений патентов на  производство атомной
энергии, я не позволю перенести сюда ни одной лаборатории из Европы.
     Фостер в первый раз рассмеялся:
     - Вы никогда не отличались объективностью, Джон. Что бы вы запели, если
бы вдруг конгресс действительно отменил этот закон и кто-нибудь запатентовал
бы  локомотив или автомобиль с  атомным двигателем?  Переезд из Нью-Йорка во
Фриско обходился бы в  пятьдесят центов,  и нефтяные акции стали бы пригодны
только на то, чтобы делать из них елочные украшения.
     На этот раз рассмеялся и Ванденгейм:
     - Неужели вы уже настолько одряхлели,  Фосс,  что воображаете,  будто я
стал бы  добиваться отмены закона,  если бы не был уверен,  что такой патент
попадет только в мои руки?
     Фостер вздохнул:
     - Если бы вы были господом-богом, Джон...
     - Кстати,  о господе-боге, - перебил хозяин, оборачиваясь к Аллену: - в
военном министерстве говорят,  что сочинение этого немецкого генерала... как
его?..
     - Тоже Шверер, - подсказал Аллен. - Отец того самого инженера.
     - Они говорят, что эта его стряпня...
     - "Марш на восток"?
     - ...которую отцы-иезуиты купили у него по нашему поручению,  оказалась
бредом старого мерина.
     - Я говорил,  что так оно и будет,  -  заметил Фостер.  - Он оперировал
архаическими данными доатомного века.
     - Это не так страшно,  хозяин!  Мы заплатили за "Марш" сущие пустяки, -
сказал Аллен.  -  Зато мы дали старому Швереру возможность покончить с  этой
рукописью,  заняться полезной практической деятельностью. Он работает сейчас
в отделе "дзет" нашего европейского штаба. А уж там ребята подскажут "нашим"
немцам,  на  какие  виды  вооружения следует  рассчитывать при  планировании
войны.
     - Это правильный путь,  -  одобрительно отозвался Ванденгейм.  -  Нужно
собрать  их  всех