ни на подобную работу. - На лице его снова промелькнула гримаса.
- Можно было гораздо полезнее истратить время: у русских есть чему поучиться
в  военных делах.  Кое-кто  у  нас  еще болтает,  будто дело могло кончиться
иначе,  не соверши господа гитлеры и риббентропы ошибки,  не втяни они нас в
войну на  два фронта.  Ерунда-с!  Все кончилось бы  так же  плачевно.  Закон
истории!  Я никогда не был сторонником войны на востоке, но избежать ее было
невозможно,  коль  скоро  немцы  решили подчиняться безумным приказам своего
"национального барабанщика".  -  В  словах  Гаусса  звучало такое  искреннее
презрение,  что ему нельзя было не  верить,  несмотря на настороженность,  с
которою  Трейчке слушал  старика.  -  Если  бы  с  этим  кошмаром русские не
покончили в  сорок  пятом,  они  похоронили бы  его  в  сорок седьмом или  в
пятидесятом.  Я не знаю,  когда именно,  но знаю твердо: миссия освобождения
нас от шайки Гитлера была бы выполнена русскими.  Это так же неизбежно,  как
то,  что  теперь  в  этом  здании  сидите  вы,  а  не  какой-нибудь паршивый
штурмфюрер из  бывших  взломщиков или  разукрашенный галунами бакалейщик.  К
сожалению,  этого не  могут понять мои коллеги,  находящиеся в  той половине
Германии,  которая  временно  называется "федеральной республикой".  Они  не
постигли того,  что постигнуто мною в России.  Они не могут понять: все, что
они еще называют военным искусством, не больше чем военная истерия. Впрочем,
не это главное.  Отвратительно то,  что они перестали быть немцами.  Вот это
непоправимо!  Швейцарцы,  поступающие в ватиканскую гвардию, чтобы за деньги
охранять иноверца папу,  знают:  им  никогда  не  придется воевать с  родной
Швейцарией.  А  мои  бывшие  коллеги  на  западе?..  Они  заранее  уверены в
обратном: им придется не только служить иноземцам, но и драться с немцами. Я
же  хочу служить моему отечеству,  а  не в  иностранном легионе американских
лавочников.
     - Значит, дело только за тем, что у нас нет армии?
     - Видите ли, - проговорил Гаусс, - в плену я не только писал это, - его
палец снова уперся в портфель.  -  Я занимался изучением Маркса и Ленина.  Я
прочел работы Сталина, сударь!
     Трейчке был несколько ошеломлен.
     - Вот как?
     - Да-с!..  Должен сознаться:  я приступил к их изучению с целью понять,
почему же я  в  конце концов в  плену?  А  по мере знакомства с вопросом все
больше убеждался:  только безумцы могут спорить с историей.  Да! Безумцы, не
желающие смотреть в глаза правде!
     - Вроде тех... на той стороне?..
     - Можете  договаривать:   Гудериан,   Гальдер,  Манштейн,  Кессельринг,
Рундштедт,  Шверер и остальные.  Безумцы,  подписавшие приговор себе и своей
чести.  - При каждом восклицании старик сердито стукал костяшками пальцев по
столу. - Мы будем их судить полевым судом за измену отечеству!
     - Вы или народ? - как бы невзначай спросил Трейчке.
     Гаусс смутился и, спохватившись, сказал:
     - Вы правы: народ потребует у них ответа.
     Подумав, Трейчке снял телефонную трубку и попросил у кого-то разрешения
приехать вместе с генерал-полковником Гауссом.
     - Бывшим,  -  поправил Гаусс,  -  я  этого никогда не  забываю:  бывший
генерал-полковник.  А ныне?.. Ныне что-то вроде офицера, проходящего трудный
курс академии. Да, да, именно так...
     Как  солдат,  я  говорю:  когда на  наш континент ворвались новые гунны
из-за   океана,   одним  из   важнейших  условий  сохранения  мира  является
безусловная готовность к отражению их попытки нарушить мир. Так мне кажется,
сударь.  Как я сказал вам,  курс своей последней военной академии я проходил
уже,  так сказать,  экстерном,  в плену. Но из этого прошу не делать вывода,
будто  я  такой  уж  недоучка.  Я  был  не  самым  ленивым учеником русских,
помогавших нам  разобраться в  сложных  уроках  истории.  Мои  выводы  могут
показаться вам несколько трудными в смысле перспективы,  которую они рисуют,
но я настаиваю на них. Если хотите, вам как человеку не военному...
     - Прошу вас,  -  сказал Трейчке,  которому было  интересно узнать,  что
творится в  голове этого  генерала.  Трейчке еще  не  очень верил тому,  что
старый кадровик,  с молоком матери всосавший все пороки прусской школы,  был
способен на  склоне лет понять,  что вся школа и  весь его личный опыт почти
ничего больше не стоят.
     Трейчке подвинул было Гауссу ящик с сигарами, но тот заявил:
     - Отвык.  Курю  теперь  только русские папиросы.  Это  гораздо удобней:
табак не лезет в рот.  - Он достал коробку папирос с длинными мундштуками. -
Итак... Я пришел к несколько парадоксальному заключению: все они там - немцы
и американцы,  англичане и французы, - все, кто планирует новое нападение на
эту  половину  Европы,   -   ошибаются.   Воображают,   будто  совершенство,
достигнутое  современным  оружием,  способствует  сокращению  сроков  войны.
Чепуха!  Как  раз наоборот:  эти средства сделают войну более затяжной,  чем
прежние.  Я уже не говорю о пресловутых бомбах -  атомной, водородной и тому
подобных,  -  на которые,  как на панацею от поражения, возлагал надежды еще
Гитлер.  Бредли  и  Гальдер,  Эйзенхауэр  и  Монтгомери -  они  думают,  что
достаточно будет стереть с лица земли несколько наших городов, и мы поднимем
лапы  вверх.  Они  воображают,  что  смогут  уничтожить  промышленные центры
Советской России и  положить ее  на обе лопатки.  Их вывод:  тем самым сроки
войны сократятся до  минимума,  необходимого их бомбардировочной авиации для
воздушного вторжения и уничтожения баз промышленного питания армии. При этом
они  упускают из  виду:  страны  Восточной и  Юго-Восточной Европы и,  самое
главное,  Советский Союз тоже примут свои меры. К тому же прошу не забывать:
в игру вошел новый фактор, мною еще почти не учтенный. Этому фактору суждено
сыграть  первостепеннейшую роль  в  борьбе.  Китай!  Его  пространства,  его
людские  резервы  -  это  грандиозно.  Поистине грандиозно,  говорю  вам!  В
ближайшем будущем я  должен  буду  пересмотреть свои  соображения,  учитывая
влияние Китая как фактора новой истории.
     - Все это,  -  заметил Трейчке,  - сильно расходится с тем, как я рисую
себе будущее.
     - Потому что вы мыслите по-штатски,  - самоуверенно проговорил Гаусс. -
Вам полезно дослушать меня...  Утверждаю:  в разговорах моих бывших коллег о
возможности проведения ими некоего блицкрига ровно столько же добросовестной
ошибки,  сколько намеренного желания ввести  в  заблуждение и  тех,  кто  им
противостоит,  и  тех,  на  кого они намерены опираться.  Они обманывают наш
немецкий народ, они готовят его к истреблению.
     - Вероятно,  удастся обойти эту страшную перспективу, - сказал Трейчке.
- Война не  неизбежна.  Немцы в  Западной Германии все  яснее понимают,  где
лежит правда. У народа очень острое зрение.
     - Я  хотел бы  думать так  же,  но  весь мой опыт восстает против такой
уверенности, - проговорил Гаусс.
     - А вам не кажется,  что вы все-таки недостаточно знаете людей, простых
людей мира, чтобы оценить их роль в решении: война или мир?
     - Я всегда уважал простого человека в моем солдате...
     - Но  никогда не  знали его  по  имени.  Вы,  вероятно,  даже перестали
различать солдатские лица,  как только переступили через должность командира
роты.
     Гаусс  неопределенно крякнул и,  вставив монокль на  место,  пристально
уставился на Трейчке, который продолжал с некоторой иронией:
     - Я  уже  не  говорю о  том,  чтобы немного поинтересоваться внутренним
миром ваших солдат,  хотя бы когда-нибудь спросить кого-нибудь из них, о чем
они думают...
     - Солдат не должен был думать, - проговорил Гаусс.
     - Да, так казалось вам в то время, а он думал.
     - Это было его делом, так сказать, совершенно частным делом, не имеющим
отношения к его служению отечеству.
     - Не  всегда.  Многие из них больше думали о  пользе отечества,  чем их
командиры.
     Тут Гаусс снова издал свое неопределенное:
     - Хм-хм...
     Трейчке улыбнулся:
     - Вижу, вы не слишком склонны мне верить.
     - О-о!..
     - Ничего,  это  ваше право.  Но  именно в  знаменательный для  вас день
возвращения на родину вам будет,  пожалуй, полезно узнать о том, что думал и
делал ваш  солдат...  ну,  скажем,  в  то  время,  когда вы  были командиром
корпуса... скажем, в 1918 году... скажем, в...
     Гаусс на мгновение поднял взгляд к потолку.
     - В  то время я  действительно командовал корпусом,  входившим в состав
экспедиционных сил  генерал-фельдмаршала Эйхгорна.  Это  был  очень короткий
период.   Я  не  сочувствовал  мероприятиям  господина  генерал-фельдмаршала
Эйхгорна на Украине и считал этот поход авантюрой, обреченной на провал. Нам
не  следовало оставаться врагами народа,  не  желавшего воевать с  нами.  Мы
гораздо  больше  получили  бы   путем  мирного  урегулирования  отношений  с
русскими. История показала, что я был прав.
     - Мы  не  знаем,  что думали тогда вы,  но мы хорошо знаем,  что думали
тогда ваши солдаты.
     - Меня это не интересовало... тогда.
     - А теперь?
     - Теперь?  -  Гаусс сжал тонкие губы и,  подумав, пожал плечами. - Быть
может, теперь я отнесся бы к этому несколько иначе.
     - А  как  хорошо было бы  для  вас  самого и  для многих,  очень многих
немцев,  если бы вы и  тогда относились к  этому иначе.  Если бы вы и  тогда
уважали своего солдата,  знали его мысли и  попытались бы считаться с  ними,
как с мыслями немцев, мыслями представителей немецкого народа...
     - Это были очень трудные времена,  господин доктор.  Мы  были на  грани
революции. Спрашивать мнения солдат - значило окончательно разрушить то, что
готово было и  само развалиться -  армию...  Да и едва ли наши солдаты тогда
понимали происходящее.  Особенно в  тех условиях,  о  которых вы  только что
упомянули: там, в России...
     Трейчке нажал кнопку и, когда вошел Бойс, сказал:
     - Садитесь,  Бойс...  Если мне  не  изменяет память,  вы  окончили свою
военную службу в первую мировую войну на Украине?
     - Да,  доктор, в украинском овраге под названием "Черная балка", будучи
солдатом 374-го ландверного полка.
     Трейчке взглянул на Гаусса:
     - Этот полк входил в ваш корпус?
     Гаусс ответил утвердительным кивком.  Он  с  удивлением и  даже,  может
быть,  некоторым страхом смотрел на Бойса,  как на привидение,  явившееся из
какого-то  далекого,  нереального прошлого.  Между  тем  Трейчке  продолжал,
обращаясь к Бойсу:
     - Я  был бы вам очень благодарен,  Бойс,  если бы вы как-нибудь,  когда
господин Гаусс пожелает,  рассказали ему  о  том,  что  произошло с  вами на
Украине, каковы были там мысли и настроения солдат, чего они хотели.
     - Я с удовольствием объясню господину Гауссу все, что ему неясно... - И
Бойс  с  улыбкой  прибавил:   -  Надеюсь,  он  узнает  много  интересного  и
неожиданного для себя.
     При  этих  словах Гаусс  поднял взгляд на  Бойса  и  с  оттенком иронии
спросил:
     - Вы полагаете?
     - Видите ли,  господин Гаусс,  -  в раздумье ответил Бойс, - чтобы итти
служить народу,  нужно быть совершенно уверенным,  что у  тебя вполне чистые
руки...
     Гаусс поймал себя на  том,  что при этих словах он критически посмотрел
на свою руку, лежащую на письменном столе Трейчке.
     - Я всегда был уверен,  что ни в чем не виноват перед моим народом, - с
неудовольствием проговорил он. - Но разумеется, если господин Бойс хочет...
     - Я  хочу укрепить вас в  этой уверенности.  Но  укрепить -  это значит
помочь  сознательно  проанализировать  свой  путь.  И  если  вы  для  начала
разберетесь хотя бы в вашем отношении к простому немцу...
     - Я  всегда  любил  и  уважал немецкого солдата,  -  упрямо,  с  обидою
пробормотал  Гаусс:   ему  совсем  не  нравилось,  что  этот  солдат  374-го
ландверного поучает его.
     - Да,  солдата,  как сочетание костей и  мышц,  на которое можно надеть
мундир и  ранец;  вы уважали послушный механизм,  который можно было научить
ползать,  стрелять, заряжать орудие, ездить верхом, рыть окопы... Только это
уважали вы в солдате,  -  твердо проговорил Трейчке. - Теперь вы должны были
бы совсем иначе уважать его,  если бы вам пришлось иметь с  ним дело.  Перед
вами был бы человек, немец, гражданин и строитель своего государства...
     Гаусс  слушал его  с  опущенной головой,  сжимая в  пальцах выпавший из
глаза монокль.
     - Именно поэтому,  -  сказал он,  поднимая голову,  -  мне теперь вдвое
труднее,  чем прежде. Ведь в планах американских купчишек и их, с позволения
сказать, стратегов немецкому солдату отведено место, которое мы в свое время
отводили мешку  с  песком.  Немец  должен служить прикрытием для  всей  этой
швали, для их механизмов, которыми они намерены превратить Европу в пустыню.
Ввержение целой  половины  мира  в  первобытное состояние -  вот  их  мечта.
Сделать всех русских, китайцев, восточных немцев и всех, кто населяет страны
новой демократии,  простыми землепашцами, заставить нас одеваться в звериные
шкуры,  охотиться с луком и стрелами - вот чего они хотели бы. Тут нет почти
никакой разницы с  тем,  что мне говорил когда-то Гитлер.  Но тому еще нужны
были  пространства,  недра  и  рабы.  Этим  не  нужны пространства -  у  них
достаточно своих;  им не нужны недра, так как с окончанием войны у них сразу
образовался бы переизбыток всего,  что можно достать из земли. Наконец им не
нужны рабы.  У них самих десятки миллионов людей,  которым они не могут дать
работы.  Поэтому планы американцев представляются мне  чем-то  маниакальным:
владычество ради владычества; победа ради того, чтобы их система могла стать
единственной;  уничтожение  всех  других  народов  ради  того,  чтобы  могли
спокойно существовать шестьдесят семейств Америки.  Напрасно думают нынешние
правители Франции, Западной Германии, Англии и других стран, что им найдется
место в  той  системе,  которую заокеанские пришельцы намерены создать после
своей победы. Если в Европе случайно уцелеют люди, способные думать, творить
и сопротивляться, американцы будут травить их ядами, как вредных насекомых.
     - Но  уже  по  одному  тому,  что  шестьдесят семейств желают истребить
полтора миллиарда человек,  использовав для  этого  полторы сотни  миллионов
одураченных американцев,  - уже по одному этому план их обречен на провал! -
с усмешкой сказал Трейчке.
     - Это и я понял в советском плену, - ответил Гаусс. - Ту половину мира,
к  которой я имею честь причислять теперь и себя,  нельзя ни уничтожить,  ни
покорить,  ни  заставить изменить идеалам,  которые руководят ее народами...
Каждый   честный  немец   с   легким   сердцем  подпишется  под   Манифестом
Национального фронта! И я хочу быть таким немцем.
     - Из  нашего  всеобщего  и  страстного желания  мира  вы  сами  сделали
правильный вывод:  его  нужно уметь защитить.  Когда-то  товарищ Сталин учил
нас:  на  разбойников уговоры  не  действуют,  от  их  нападения  необходимо
защищаться.  Но  защищать  не  означает  непременно  воевать.  Впрочем,  мне
хочется,  чтобы об  этом вам  сказали люди более авторитетные,  чем  я.  Они
должны решить вопрос о  вашей собственной роли  в  огромной работе,  которую
ведет немецкий народ.  Он восстанавливает свое государство,  отстаивает свою
национальную независимость и  единство,  борется за  мир  вместе с  простыми
людьми всего  мира.  Если  вы  согласны взяться за  такую работу,  какую вам
поручил бы немецкий народ,  -  нам по пути.  -  Подумав,  Трейчке добавил: -
Здесь,  в  демократической Германии,  мы  даем каждому немецкому патриоту ту
работу, какую он лучше всего умеет делать.
     Некоторое время Гаусс вопросительно смотрел на собеседника.
     - Я  уже в том возрасте,  -  сказал он,  -  когда чины и прочие пустяки
имеют значение... только как внешнее отражение престижа...
     Трейчке взглянул на часы и поднялся из-за стола:
     - Если позволите...
     - Да,   да,   -   спохватился  Гаусс.  -  Я  и  так  уже  отнял  у  вас
непозволительно много времени.
     - Вы меня не поняли: я хочу предложить вам немного отдохнуть с дороги и
после этого проехать со мной... в одно место.
     Гаусс прикрыл глаза рукой.  Вот!  Его предупреждали,  но  он считал это
пустыми сплетнями: длинные допросы, потом тюрьма...
     Он отнял руку от глаз и, вскинув голову, сухо проговорил:
     - Отдых мне не нужен. Могу ответить за все совершенное...
     - Вы не поняли меня, - поспешно сказал Трейчке. - Вас примет министр.
     Гаусс поднялся со всею проворностью, какую оставили ему годы. Он стоял,
выпрямившись, и глядел прямо в лицо Трейчке. Руки его были вытянуты по швам,
каблуки сдвинуты. Монокль поблескивал в левом глазу.
     Из этого транса неподвижности его вывел вопрос Трейчке:
     - Итак?..
     Гаусс оглядел самого себя, провел рукою по борту пиджака, и на лице его
появилась мина пренебрежения:
     - В этом виде?
     - Лучший вид для строителя миролюбивой Германии,  -  с  улыбкой ответил
Трейчке.
     Гаусс по-солдатски повернулся кругом и  деревянными шагами направился к
выходу. Проходя мимо Бойса, он простился с ним холодным кивком головы.


        "11"

     Час,  проведенный в кабинете президента,  показался Эгону началом новой
жизни.  Из слов этого спокойного седого человека стало ясно все. Глаза Эгона
радостно блестели,  походка стала легкой и быстрой.  Выйдя из президентского
кабинета,  Эгон неожиданно увидел сидевшего в приемной Зинна. Они улыбнулись
друг другу.  Эгон потому,  что ему было приятно именно в  эту минуту увидеть
именно этого человека; Зинн потому, что нельзя было не ответить на радостную
улыбку Эгона.
     Зинн знал от Руппа о  предстоящем визите инженера к президенту.  Теперь
по  его  лицу он  понял,  что  все  обошлось именно так,  как и  должно было
обойтись: президент помог Эгону окончательно найти себя.
     Спустившись  со   ступеней  подъезда,   Эгон   отпустил  ожидавший  его
автомобиль президентской канцелярии:  он должен был пройтись, побыть с самим
собой.  Он снял шляпу и посмотрел на усыпанное яркими звездами небо. Что же,
может быть,  не  так  уж  далек день,  когда ничто не  будет стоять на  пути
человека к этим сияющим далям...
     Эгон шел,  не  торопясь.  Слово за словом он переживал недавнюю беседу.
Одну за другой миновал он улицы.  Одни глядели на него темными громадами еще
не  восстановленных развалин,  другие  радостно  сверкали рядами  освещенных
окон.  Часто  попадались крошечные  скверики  -  там,  где  стояли  когда-то
исчезнувшие под бомбами дома.  Из-за  оград тянуло запахом зелени.  Какая-то
ветка по  небрежности садовника так  далеко высунулась на  улицу,  что  Эгон
коснулся ее головой. Он остановился. Осторожно, боясь сломать ее, притянул к
себе ветку.  Листья были прохладны Эгон с жадностью втянул в себя их аромат.
Захотелось оборвать листок и воткнуть в петлицу.  Но Эгон раздумал и бережно
заправил ветку  обратно в  ограду,  будто боялся,  что  кто-нибудь другой не
совладает с искушением ее обломить.
     Все в  том же  состоянии давно не  испытанной легкости он вышел на ярко
освещенную улицу.  Прохожих уже  почти  не  было.  Витрины  слабо  светились
ночными лампами.
     Вдруг  из-за  поворота улицы  послышался резкий гудок и  оттуда выехала
темная коробка тюремного автомобиля.  Эгон  едва  успел отскочить,  чтобы не
попасть под  колеса,  как  перед носом машины сверкнуло яркое пламя,  грохот
взрыва хлестнул по ушам. Эгону показалось, что передок автомобиля поднялся в
воздух и  снова рухнул на  мостовую.  Карета резко остановилась.  Ее боковая
стенка отвалилась, как доска расколотого ящика.
     С обеих сторон улицы раздалось несколько выстрелов. Эгону казалось, что
он  слышит,  как пули стучат по  стенкам кареты.  Из нее выскочило несколько
чинов народной полиции.
     Эгон прижался спиною к какому-то подъезду.  Из разбитой тюремной кареты
выползли два человека.  Это были Кроне и Паркер.  Кроне бросился бежать,  но