ов
оборотов обоих моторов подходили к красной черточке максимального режима.  К
басистому реву  двигателей примешалась новая певучая нотка.  Эгон узнал звук
нагнетателя.   Он  испытывал  такое  ощущение,   точно  его  поддели  лямкой
гигантских шагов и стремительно тащат вверх.  В ушах звенело.  Перед глазами
вместо ничем не  ограниченного простора неба проходила пятнистая муть земли.
Петля...   Вторая...   Третья...   Эгон  догадался:   Бельц  решил  выиграть
шампанское.  Эгона хотели "укатать" до  такого состояния,  чтобы он перестал
что-либо соображать.  Самолет сделал полубочку.  Еще. Немыслимо было уловить
что-либо в мешанине парков,  дорог, озер. Вот машина выравнялась. Она начала
вибрировать от  бешеного  напряжения моторов  и  перешла  в  свечу,  отвесно
полезла в  небо.  И  вдруг облака,  голубые просветы,  все начало вращаться,
словно уносимое гигантской каруселью. Пилот начал новую фигуру...
     Это  было  нечестно со  стороны Бельца!  Эгон  решил тоже схитрить.  Он
сделал вид,  что ему плохо,  и откинул голову на спинку кресла. Но при этом,
не  поворачиваясь,  следил за местностью.  Сомнения не было,  они летели над
уродливыми башнями Адлерсгофа.  Под  самолетом прошла цепь  озер.  Он  летел
вдоль Одерокого канала и вышел на автостраду Берлин-Познань.
     Через десять минут пилот пошел на посадку.
     - Шампанского ты не получишь!  -  сказал Эгон Бельцу.  - Дай карту, и я
покажу тебе, где мы!


     Бельц   провел  Эгона  через  несколько  кабинетов  казино  "москитной"
эскадры,  библиотеку,  читальный и  спортивный залы.  Нигде не было ни души.
Мертвящая  тишина.   Очевидно,   эти   помещения  не   пользовались  большой
популярностью у "москитов". Они предпочитали ресторан.
     После  обеда  перешли  в  гостиную,  где  по  стенам,  вдоль  карнизов,
светились аргоном  слова  надписей.  Они  шли  непрерывной чередой.  Лозунги
повторялись, настойчиво лезли в глаза, как прописи учебника.
     Над всем господствовали портреты Гитлера и Рихтгофена.
     Бельц познакомил Эгона с офицерами. Ленточки на пиджаке Эгона произвели
впечатление. Около него собрался кружок. Разговор перешел на войну, авиацию,
воздушный бой. Эгон с интересом вглядывался в летчиков.
     Вот  юный лейтенант.  На  его  губе пробился первый пушок.  Прилизанный
проборчик,  упитанная физиономия, - типичный маменькин сынок; повидимому, из
богатой семьи,  судя по говору -  баварец. Можно сказать с уверенностью, что
он не отдает себе отчета ни в  том,  на каком пути стоит,  ни куда этот путь
его приведет.  А  папаша-фабрикант,  наверное,  обещал своей супруге,  что в
случае войны сумеет вытащить сынка из мясорубки.
     А  вот тот ганноверец,  в погонах ротмистра?  На груди у него орденский
знак "Германского орла". Вероятно, побывал в Испании.
     Слушая одним ухом беседующих,  ротмистр следил за шахматной доской. Его
противник,  худой капитан-лейтенант с  испитым до прозрачности лицом,  терял
фигуры одну  за  другой.  Время  от  времени ротмистр ловко пускал несколько
колец  сигарного дыма.  Капитан-лейтенант недовольно морщился,  отгоняя  дым
рукой.
     Увлеченный  наблюдениями,   Эгон   плохо  следил  за   разговором.   Он
бессознательно улавливал,  что беседа переходит в  спор.  Голоса повышались.
Юный лейтенант с азартом доказывал, что "москитная" часть могла быть создана
лишь в Германской империи.
     - Перестань  горячиться,   мой   мальчик,   -   сказал  юноше   бледный
капитан-лейтенант.  -  Стоит ли ломать копья из-за того,  что случится через
сто лет и, бог даст, без нашего участия...
     - Как можно это говорить!  Мы  существуем для битвы!  Ты  хочешь лишить
меня лучшей надежды! - воскликнул лейтенант.
     - Э,  мой друг, карась, лежащий на сковороде, понимает, что значит быть
зажаренным, - сказал ротмистр. - Смерть - это серьезно.
     - Так говорят живые!  Я  ни разу не слышал подтверждения этой версии от
мертвеца, - возразил капитан-лейтенант.
     Ротмистр рассмеялся:
     - Когда дойдет до дела, Грау, вот тогда я хотел бы вас послушать.
     - Здесь,  в нашем ордене, правильный взгляд на вещи: сначала ты живешь,
живешь всем существом,  тебе ничего не страшно; потом ты перестаешь жить, ты
мертв, и тогда тебе тоже на все наплевать. Правильный взгляд на вещи.
     - Браво, Вилли! - воскликнул лейтенант. - Ты прекрасно доказал это!
     Все время,  пока говорил капитан Грау,  ротмистр, прищурившись, смотрел
на  лейтенанта.  Эгон обратил внимание на  то,  как  тяжел взгляд серых глаз
ротмистра, полуприкрытых темными, почти синими веками. Эгону показалось, что
ротмистр не  видит  стоящего перед ним  юноши,  а  может быть,  и  никого из
офицеров.  При  возгласе  лейтенанта ротмистр очнулся  и  нервно  передернул
плечами. Ротмистр спросил лейтенанта:
     - Вы были в  чистилище?  -  Лейтенант покраснел и  обиженно отвернулся.
Ротмистр настойчиво повторил: - Я спрашиваю: вы прошли чистилище?
     - Вы считаете меня трусом?
     - Может быть.
     - Это оскорбление?
     - Возможно...
     - Я готов сейчас же спуститься туда вместе с вами.
     Эгон подошел к Бельцу.
     - О каком чистилище идет речь?
     - Советую посмотреть. Это забавно, - ответил тот.
     Бельц проводил Эгона в подвальный этаж,  где помещался тир.  В передней
части,  у приспособлений и приборов для стрельбы, было разложено оружие - от
карманных пистолетов до пулемета.
     - Счастье маменькиного сынка,  что Кольбе пьян,  -  сказал Бельц.  -  В
Испании ротмистр поневоле научился стрелять. Плохо пришлось бы юнцу!
     Лейтенант  проверил  электрический фонарик,  врученный ему  смотрителем
тира.
     - Вам  выбирать оружие,  мой дорогой храбрец,  -  насмешливо проговорил
ротмистр. - Хотите пулемет?
     - Я  бы  на вашем месте,  Кольбе,  ограничился револьверами,  -  сказал
Бельц.
     Лейтенант пошел к мишеням. Ротмистр осмотрел парабеллум.
     Когда юнец дошел до мишеней, тир погрузился в темноту.
     Бельц прошептал Эгону на ухо:
     - В  распоряжении ротмистра три минуты и три выстрела.  В течение этого
времени лейтенант обязан трижды дать свет своего фонарика.
     - Я тебя не понимаю...
     - Задача ротмистра - подстрелить того; потом они переменятся местами.
     - И ты не прекратишь это безобразие.
     - Мужественные забавы поощряются уставом ордена!
     Лейтенант  включил  фонарик  на   едва  уловимое  мгновение.   Ротмистр
рассмеялся и не выстрелил.
     Эгон никогда не  думал,  что время может тянуться пак томительно долго.
Три  минуты,  наверное,  уже  подходят к  концу,  -  они и  без того тянутся
безмерно долго.
     - Почему не зажигают свет?
     Но  вместо света темноту прорезал удар гонга и  прозвучал хриплый голос
Грау:
     - Минута!
     "Только минута? Этого не может быть?" - подумал Эгон.
     В  следующий миг он вздрогнул и  вцепился в барьер:  у мишени мелькнула
короткая вспышка.  Грянул выстрел ротмистра.  Послышался стон. Свет фонарика
вспыхнул и  больше не угасал.  Ротмистр выпускал по нему пулю за пулей.  Две
три...  четыре...  Ротмистр сошел с ума! Он же стреляет по лежащему на земле
человеку.  Повидимому,  лейтенант,  падая,  включил фонарь.  Он ранен, может
быть, убит! Капитан Грау завопил:
     - Свет! Дайте же свет!
     Грохнул последний выстрел ротмистра, разбивший фонарик.
     В  тире  вспыхнуло  электричество.   Ротмистр  стоял,  прислонившись  к
барьеру.  Глядя  в  сторону  мишеней потускневшими,  теперь  уже  откровенно
пьяными глазами,  он  бессмысленно улыбался.  А  в  дальнем конце тира стоял
лейтенант,  уткнув лицо в угол, и, охватив голову руками, истерически рыдал.
Отброшенный им фонарик лежал в другом углу.


                                     17

     - Госпожа генеральша фон  Шверер  просила уведомить ее,  как  только вы
прядете, - сказал портье Эгоиу, когда тот вернулся в гостиницу.
     Эгон  вызвал  мать  по  телефону.  Он  слышал,  как  она  всхлипывала у
аппарата, умоляя его приехать.
     Мать встретила Эгона слезами.  Из  ее сбивчивых слов он не сразу понял,
что речь идет о проступке горничной Анни.  Фрау Эмма недолюбливала красивую,
умную девушку.  Ее  присутствие в  доме  она  считала угрозой нравственности
Эрни.  Эгон с неприязненным чувством смотрел на растерянные глаза матери, на
ее лицо, густо покрытое слоем пудры, в котором слезы промыли темные дорожки.
     - Подождите,  мама,  -  прервал он ее. - В чем дело? В чем вы обвиняете
Анни?
     - В   спальню  никто,   кроме  своих,   не  входил...   а  пропали  мои
драгоценности.
     Эгона словно ударили. Он даже прикрыл глаза.
     - Вещи были в шкатулке? Она стояла на туалете?
     - Да, да... Откуда ты знаешь?
     - Когда пропала первая вещь?
     - Я очень хорошо помню, вот в тот день, когда ты вернулся из Австрии.
     - Кто вам сказал, что воровка - Анни?
     - Эрни.
     - Он сам сказал это?
     Голос Эгона стал хриплым.
     Фрау Эмма,  принимая его  гнев и  волнение за  возмущение преступницей,
поспешно добавила:
     - Он привез знакомого следователя гестапо,  и тот подтвердил,  что Анни
воровка.
     - По-вашему, гестапо занимается такими делами, как кража брошек?
     - Но ведь это случилось у нас в доме, Эгги?
     - Я хочу поговорить с Анни.
     - Ее увезли...
     - Вы позволили увезти ее в гестапо?! - в ужасе воскликнул Эгон.
     - Так распорядился Эрни.
     - Ваш Эрни - негодяй!
     Фрау Эмма в ужасе отшатнулась:
     - Как ты можешь!
     - Где отец? Я хочу с ним поговорить...
     Генерал обнял сына. Этого не случалось уже много лет. Эгону бросилась в
глаза усталость,  сквозившая в  каждой черте лица старика.  Эгон не  решился
сразу сказать о своих подозрениях.  Генерал тоже не заговаривал о краже.  Он
прежде всего сказал,  что  слышал от  Бурхарда хороший отзыв о  новой машине
Эгона и  искренно порадовался успеху сына.  Он подвел Эгона к  карте и  стал
объяснять,  какую  большую роль  в  развитии будущей кампании могут  сыграть
операции в  скандинавских фиордах и  в  финских шхерах.  Вопросом жизни  для
Германии будет свобода мореплавания -  снабжение шведской рудой, финляндским
лесом,  продовольствием из балтийских стран.  В свою очередь, Германии будет
очень важно держать под контролем все иностранное мореплавание в Балтике и в
северных водах. Особенно мореплавание враждебной стороны - русских...
     - То,  что ты сам не будешь летать на боевой машине,  с лихвой окупится
военной ценностью твоих  конструкций.  Ты  будешь больше любого из  летчиков
содействовать  нашей  победе,   Эгги!   А  Германия  не  забывает  тех,  кто
способствует ее величию.
     - Как я  был бы рад,  отец,  -  задумчиво сказал Эгон,  -  если бы речь
действительно шла о величие и счастье германского народа,  а не об интересах
кучки авантюристов!
     Генерал испуганно оглянулся:
     - Тсс... Ты с ума сошел! Кто вбил тебе в голову эти глупости?
     - Неужели ты думаешь,  что подобные вещи можно "вбить в голову"? - Эгон
усмехнулся. - Ты хочешь, чтобы я ослеп и оглох, а я не могу жить чужим умом,
не умею! Я привык размышлять!
     - И  я вижу,  в своем деле размышляешь неплохо!  Хочешь ты или нет,  но
там, где доходит до настоящего дела, ты на нашей стороне. Твои машины - наше
оружие!
     Генерал умолк и  мелкими шажками пробежался по кабинету.  Он обдумывал,
как половчее подойти к тому,  чтобы убедить сына перейти на работу к Винеру,
которому предстояли большие дела  в  Чехословакии.  Командованию было  очень
важно  содействовать успеху  опытов фирмы  Винера.  Нужно  было  дать  этому
предприимчивому субъекту надежного и  талантливого конструктора.  Вдвоем они
могли бы  обеспечить Германии новое оружие,  которого не  имела еще ни  одна
армия  мира,  -  нечто  среднее  между  управляемым на  расстоянии  ракетным
самолетом и летающей торпедой. Всю телемеханическую часть обеспечивал Винер,
аэродинамика должна была лечь на плечи Эгона.
     Генерал долго и,  как ему казалось, убедительно говорил на эту тему. Он
рисовал сыну  блестящие перспективы,  большие доходы,  полную независимость.
Единственное,  о  чем  он  не  решился сказать,  -  что  сам был материально
заинтересован в  успехе винеровского предприятия.  Ведь оно стояло на  очень
прочных  ногах  с  тех  пор,   как  Винер  сумел  связаться  через  Опеля  с
американцами.  И кто,  как не сам Шверер, ставший тайным компаньоном Винера,
обеспечивал его военными заказами.
     Эгон нахмурился.
     - Ты ставишь передо мною более трудный вопрос, чем думаешь.
     Генерал притянул к себе сына за лацканы пиджака.
     - Слушай, мальчик, я тоже кое-что вижу! Мало ли что мне не нравится, но
интересы империи я  ставлю выше этих мелочей.  Дай срок,  и  мы будем сидеть
верхом на Европе!
     - Боюсь, сидеть будет довольно неспокойно...
     - Тот, кто так думает, плохой немец!
     - А Эрнст, по-твоему, хороший немец?
     Генерал развел руками:
     - Конечно,  они могли бы  быть повоспитанней,  но что делать...  Таково
время, сынок. Трудное время!
     Эгон решился:
     - Хочешь узнать... кое-что об Эрнсте?
     - Кажется,  я  знаю уже достаточно,  -  проговорил генерал,  но  все же
вопросительно уставился на сына.
     Эгон  коротко рассказал отцу  о  том,  что  видел в  зеркале в  спальне
матери.  Генерал  сидел  как  каменный.  Сухие  старческие пальцы  впились в
потертую кожу подлокотников. Глаза были устремлены на лицо Эгона.
     Эгон кончил.  Генерал продолжал молчать.  Его  взгляд был  все  так  же
неподвижен. Эгон испугался:
     - Папа!..
     Генерал решительно поднялся и пошел прочь из комнаты.
     Он миновал коридор и толкнул дверь в комнату Эрнста.
     На шум прибежала испуганная фрау Шверер.
     Генерал молча рылся в  вещах Эрнста,  обшарил письменный стол,  рылся в
карманах висевшей в шкафу одежды.
     Эгон и фрау Эмма стояли молча. Они не решались ни помогать генералу, ни
мешать ему.  Теперь Эгону хотелось,  чтобы обыск кончился ничем;  было  жаль
старика.
     Истерический вскрик матери вывел его из задумчивости.  Он поднял голову
и увидел генерала, подносящего к самому носу жены блестящий золотой.
     - Твой Эрнст не только воришка... Самое страшное то, что он дурак!..


     Будильник задребезжал над  ухом Эрнста,  как всегда,  в  восемь.  Эрнст
хотел было повернуться на  другой бок,  но вспомнил,  что до отъезда отца на
службу  следует  показать  ему  составленный  Золотозубым  протокол,   якобы
изобличающий Анни  в  краже  драгоценностей.  Он  позвал  мать  и  отдал  ей
документ. Фрау Эмма долго стояла перед дверью генеральского кабинета, прежде
чем решилась постучать. Узнав о протоколе, Шверер приоткрыл дверь и выхватил
лист из рук жены.  Прочитав протокол, он распахнул дверь. Фрау Эмма в страхе
попятилась.
     - Эрнста! - прохрипел генерал.
     Эрнст пошел к отцу в пижаме,  с бледным,  помятым лицом, тщетно пытаясь
вызвать  в  нем  выражение независимости.  Его  губы  кривились в  смущенную
усмешку, глаза беспокойно бегали, уклоняясь от встречи со взглядом генерала.
     В отчаянии охватив голову руками, генерал пробежался по кабинету.
     - Идиот,  совершенный идиот!  -  крикнул он.  - Не понимает того, что в
руках этих скотов Анни выболтает все, решительно все!
     - Она ничего не знает.
     - Идиот, боже мой, какой идиот! - повторял генерал. - Иметь с ними дело
каждый день и не понимать того,  что они выколотят из Анни правду, доберутся
до истинного вора!
     - Если они этого захотят,  -  пробурчал Эрнст,  но  Шверер,  не слушая,
ткнул протоколом в лицо Эрнста так, что тому пришлось отдернуть голову.
     - Можешь использовать это в клозете! - крикнул генерал.
     - Я тебя не понимаю...
     Генерал побагровел.
     - Врешь!
     - Если ты будешь так разговаривать, я уйду.
     - Попробуй! - заорал Шверер.
     - Папа...
     - Анни должна быть здесь сегодня же!
     - Это немыслимо!
     - А  мыслимо,  что  все  мои враги начнут болтать,  что сын Конрада фон
Шверера вор? Это мыслимо?!
     - Кто  смел  сказать такую  ложь?  -  Возмущение Эрнста выглядело почти
естественно.  Он  сделал  отчаянною попытку перейти в  наступление:  -  Анни
созналась! Для правосудия этого достаточно.
     - Правосудие!  А  где гарантия,  что ваше "правосудие" не будет держать
этот камень за пазухой против меня?..
     Генерал потер лоб и сказал:
     - Если дело сегодня же  не  будет ликвидировано и  Анни не будет здесь,
я... - Он замялся, не зная, что сказать. Неожиданно для самого себя крикнул:
- Тогда ты освободишь от своего присутствия мой дом!
     Это не входило в планы Эрнста.
     - Мое дыхание отравляет здесь воздух?  -  с кривой усмешкой пробормотал
Эрнст.  -  Не то,  что тихая жизнь любимчика Отто...  А ты уверен, что он не
приставлен к тебе для того же, для чего был приставлен к Гауссу?..
     Прежде чем  Эрнст успел оценить эффект своих слов,  генерал схватил его
за грудь. Тяжелая пощечина звоном отдалась в ухе Эрнста. Шверер толкнул сына
так, что тот, ударившись о стол, полетел на пол.
     Эрнст тотчас сообразил,  что переборщил. Неосторожное сообщение об Отто
может стоить ему головы!  Гестапо не простит болтливости.  Он может быть кем
угодно -  вором,  убийцей,  шантажистом -  только не болтуном!  Прежде всего
нужно удержать старика от разговора с Отто. Чем?.. Чем?.. Анни!
     Ставка была велика -  собственная голова. Эрнст решил не жалеть красок.
Не поднимаясь на ноги, пополз к отцу; по щекам его текли слезы.
     - Если хоть одна душа узнает о том, что я сказал... ты понимаешь... они
меня не пощадят.  Я сделаю все,  что ты хочешь...  Заставлю их вернуть Анни,
хотя бы мне пришлось взять вину на себя...
     Генерал холодно перебил:
     - Дурак! Только этого нехватало!
     - Все,  что хочешь,  -  слезливо бормотал Эрнст.  -  Только обещай:  ты
никому не скажешь про Отто...
     Генерал молчал.
     Но Эрнст видел, что отец сдался.
     С видом побитой собаки Эрнст поднялся и, согнувшись, поплелся прочь. Но
мысли текли уже  холодно и  ровно;  пока старику хватит о  чем думать и  без
него: Отто!.. А там будет видно...


                                     18

     Пруст сидел и  смотрел на  вращающийся диск  пластинки.  Шверер стоял у
стола,  отбивая ногою такт.  Шпора на  его  сапоге негромко позвякивала.  Он
тихонько напевал, вытянув губы:

                Германское оружие - священный мой кумир.
                Германское оружие па-а-бе-дит весь мир...

     - Это "есть то,  о чем мечтает "мир"? - послышался у дверей насмешливый
голос Эгона.
     - А,  господин доктор,  -  дружески приветствовал его Пруст. - Я еще не
успел поздравить тебя с успехом последнего произведения!
     - Бывают   произведения,   которые   подчас   хотелось  бы   уничтожить
собственными руками, - ответил Эгон.
     - Ты  считаешь  конструкцию  неудачной?   -   На  красном  лице  Пруста
отразилась тревога,  усы беспокойно задвигались.  - Будь откровенен. Мне это
важно знать!
     - В этом смысле дитя вне подозрений.
     - Ты  еще не знаешь?  -  с  гордостью сказал Шверер Прусту.  -  Бурхард
поручает Эгону разработку нового самолета.  Мой сын не  подведет,  в  этом я
уверен! Ему самому захочется дать нам лучшее, на что он способен.
     - Если мне чего-нибудь и хочется,  отец, - негромко произнес Эгон, - то
прежде всего забыть слово "война".
     - Еще один любитель музыки! - проворчал Пруст.
     Шверер поставил новую пластинку с шумным маршем. Он не хотел продолжать
и этот разговор.  Он заговорил о "москитах".  Эгон живыми красками нарисовал
картину своего визита в дивизию Бельца.
     - Ты не веришь в их мужество? - удивился Шверер.
     Ему  уже  приходилось слышать  мнения  о  том,  что  "москиты" -  блеф.
Пожалуй,  своевременно  сказать  Эгону,  что  предположение поручить  ему  с
Винером создание управляемого по радио "москита" -  робота,  который заменит
"рыцарей", утверждено командованием.
     К  удивлению генерала,  Эгон принял сообщени