узвельта.  Мне уже не раз подбрасывали молодцов,  чтобы сунуть нос в
дела,  куда я  никогда никого не пускал и пускать не намерен...  Тащите сюда
этого парня, а сами - к телефону! Звоните Джеймсу Пендергасту: пусть скажет,
в  какой мере можно доверять этому сенатору,  чорт бы его драл!..  В  общем,
конечно,  это правильная идея: во главе сенатской комиссии должен стоять наш
парень...  -  И вдруг, воззрившись на Долласа, свирепо рявкнул: - Где же ваш
Фрумэн?  Может быть,  вы боитесь нарушить его утренний завтрак?  Так скажите
этой дохлой сове,  что теперь не до завтраков: скоро Европа потребует от нас
столько оружия, сколько мы не производили никогда. Слышите, Фосс: никогда...
По   ту  сторону  океана  предстоит  переломать  кости  нескольким  десяткам
миллионов человек! Этого не сделаешь голыми руками!
     Лицо  Фостера  приняло плотоядное выражение.  Адвокат потер  вспотевшие
руки.
     - Ничего  необычайного,  Джонни.  На  бойнях в  Чикаго такая  цифра  не
испугала бы никого...
     Одно  мгновение Джон  смотрел на  него,  переваривая смысл  сказанного.
Потом с брезгливостью посторонился.
     - Вы тупое животное,  Фосс...  Настоящее животное,  -  проговорил он. -
Люди не быки. Их нельзя миллионами загонять под нож мясника. Тут нужны более
совершенные,   более  дорогие  и,   к  счастью,  более  прибыльные  средства
уничтожения. Нужна большая техника, Фосс. Да, да, самая совершенная техника,
потому что  люди  сопротивляются,  когда их  гонят на  убой.  Они  не  хотят
умирать,   они  сами  стараются  убивать  тех,   кого  мы  посылаем  для  их
уничтожения. В этом есть, разумеется, и своя хорошая сторона, Фосс.
     - Америка, к сожалению, еще ни с кем не воюет...
     - Не воюет,  так будет воевать,  -  решительно отрезал Джон. - Рано или
поздно это придет.  Должно прийти по логике вещей. Если мы не ввяжемся в то,
что уже началось в Европе,  то непременно столкнемся с Японией.  -  Он потер
лоб,  чтобы поймать ускользнувшую было мысль. - Я хотел сказать, что в обоих
случаях  понадобится  гигантская  техника  уничтожения.  Мы  предоставим  ее
всякому,  кто  хочет заняться уничтожением друг  друга.  Какой-то  советский
дипломат,  тот,  что говорил на всех этих конференциях в Лиге наций, изобрел
формулу  "неделимости  мира".   Я   противопоставляю  ей   свою   формулу  -
"неделимость войны".  Где бы ни шла война, Фосс, - это наша война. Где бы ни
уничтожали лишние рты -  пулеметы работают на нас.  Не только потому,  что в
большинстве случаев это наши пулеметы, за которые нам заплачено золотом, а и
потому,   что  каждый  уничтоженный  человек  -   это  списанный  со  счетов
потенциальный протестант против существующего порядка.  Будь  то  индиец или
негр,  испанец или  китаец -  все  равно:  революция -  везде революция.  Ее
отблески не могут быть не видны американцам. А им нужно предоставлять совсем
другие зрелища.  Покажите им девчонок, задирающих ноги. Вот что им нужно для
успокоения волнений. Туда и направьте поток их темперамента.
     Фостер умоляюще сложил руки:
     - Джонни, вас ждет сенатор!
     - Пусть ждет,  -  огрызнулся Ванденгейм.  -  Не он дает нам жизнь, а мы
ему.  Завтра я заплачу Пендергасту на сто тысяч больше, и он перестанет быть
"потомственным демократом".  Вместо Фрумэна Джеймс пошлет в сенат того,  кто
нужен мне...  Я  говорю вам о  деле,  Фосс,  а  вы  перебиваете меня всякими
пустяками.  - Джон сердито сморщился. - Вот и сбили с мысли. Чорт с ним!.. В
общем  вы  должны  понять,  наше  внимание должно быть  теперь направлено на
военную  промышленность.   Пусть  это  будет  судостроение  для  Штатов.  Не
возражаю. Я готов принять в этом участие, если мне обещают настоящий бизнес.
Но Европе нужны теперь не корабли. Запомните, Фосс: Европе нужны не корабли.
Мы  должны дать ей  все виды оружия,  каких она потребует.  Все равно,  кто:
немцы  или  французы,  испанцы  или  турки  -  давайте  им  оружие  в  любом
количестве.  Нужно подготовить их к драке так,  чтобы, раз начавшись, она не
затухла уже, пока не перебьют половину людей в этой гнилой дыре - Европе...
     - Слава господу,  генерал Франко успешно...  -  начал было  Доллас,  но
Ванденгейм отмахнулся от него, как от назойливой мухи, и продолжал:
     - Если пожар затихает, в него льют керосин.
     - При условии, что дом хорошо застрахован... - усмехнулся Доллас.
     - Наше дело застраховано,  как никакое другое. Кто бы ни взял там верх,
в  выигрыше будем мы.  А  что касается вашего Франко,  то  он просто вонючий
клоп!..  Годами копается там, где следовало все покончить в два месяца. А вы
заставили меня  открыть кредит его  комиссионерам.  Еще  одна ошибка вам  на
счет.
     - Этот кредит будет оплачен с хорошими процентами, Джон.
     Фостер выпрямился и даже гордо выпятил петушиную грудь.
     - Он  банкрот!  -  крикнул Ванденгейм.  -  Если англичане не  дадут ему
денег, он полный банкрот.
     - Мы   получим  с   него  натурой.   Мы   получим  недра  Испании,   ее
промышленность... - торопливо забормотал Даллас.
     Ванденгейм подошел к столу и быстро набросал несколько слов в блокноте,
чтобы не забыть телеграфировать Маргрет Крейфильд:  необходимо было серьезно
нажать на этого дурака,  ее мужа,  чтобы поскорее кончали с  Испанией.  И  в
Париж Боннэ:  пусть приканчивают республику за Пиренеями...  Но это вовсе не
значит,  что наступит мир и  дела военной промышленности не пойдут.  Об этом
должен позаботиться любой кандидат в  президенты,  когда подходит срок новых
выборов...  Посмотрим,  посмотрим,  на кого мы поставим миллионы долларов...
Макарчер  очень  понравился  Джону.   Если  бы   все,   кого  воспитывают  в
Вест-Пойнте,  выходили с  такими кулаками,  то  можно было бы  сказать,  что
тамошние профессора не  даром жрут хлеб.  И  планы у  этого парня настоящие:
Китай -  цель,  ради которой стоит немного повозиться. Кто-кто, а уж Джон-то
знает, сколько военных материалов поглощает война с таким народом. В прошлом
году  из  двухсот  пятидесяти миллионов долларов  экспорта в  Японию  добрая
половина попала  ему  в  карман  за  военные материалы,  проданные Хирохито.
Тридцать девятый год обещает быть не хуже.  А если новая компания для скупки
стального лома будет хорошо работать,  то  Джон отправит джапам еще и  этого
хлама  миллионов на  сорок.  Однако помогать только джапам было  бы  неумно.
Предоставленный собственным силам,  Чан Кай-ши мог бы быстро капитулировать.
Тогда  прощай  длинная война,  прощай экспорт военных материалов на  Дальний
Восток,  прощай  жирный бизнес.  При  умелом ведении дела  американцы всегда
смогут регулировать ход японской войны в  Китае.  Для этого в  их  руках две
гири:  нефть и  металл.  Перекладывая их с японской чаши весов на китайскую,
можно  держать  стрелку в  должном положении...  И  вышибить к  дьяволу этих
самодовольных тупиц -  англичан!  Ах,  господи,  если бы  у  всех были такие
головы, как у этого Макарчера...
     Тут Ванденгейм,  казалось,  забыл обо всем окружающем:  и  о  том,  что
разгуливает  перед  Долласом  в  одних  трусах,  тряся  обвисшими  складками
волосатых ног,  и о том, что где-то за дверью с нетерпением топчется сенатор
Фрумэн,  и о том,  что он сам только что,  и уже не один раз,  давал Фостеру
приказание ввести этого Фрумэна.  Мысли Джона летели вслед кораблям, которые
будут построены на его верфях. Они поплывут по водам Тихого, а может быть, и
не  только Тихого океана.  Их трюмы будут набиты хорошо вышколенными парнями
Макарчера...  Рузвельт говорил:  Филиппины!.. Разве в одних Филиппинах дело?
Разве Филиппины не  больше,  чем кусочек твердой земли,  в  которую дядя Сэм
может упереться ногой, чтобы покрепче ухватить за горло Джона Буля?
     В  голове Джона  быстрой чередой проходили мысли,  которые казались ему
философскими.  Он  думал о  том,  что  при желании большая часть тех планов,
которые рождались у  него  в  связи  с  разговорами Рузвельта и  Макарчера и
которые,   если  выражаться  высоким  стилем,  можно  было  назвать  планами
завоевания  мира,   были  чертовски  заманчивыми.   Надо  бы  заставить  так
называемых ученых хорошенько подумать над способами бесшумного и  невидимого
вторжения на любую территорию,  в  пределы любого государства.  Разве нельзя
было бы,  скажем,  напустить на японцев холеру или что-нибудь в  этом роде в
таких  масштабах,  чтобы  они  перемерли там  в  один-два  года?..  Наверно,
можно...  Или  отравить воздух во  всем  Китае?..  Или,  наконец,  запустить
хорошую чуму в Россию?  Наверно,  это возможно... Да, но какой толк был бы в
такого рода победе? Прежде всего набили бы себе карман какие-нибудь немецкие
компании -  немцы мастаки по изготовлению подобных штук.  А  ему,  Джону,  и
вообще  американцам достались  бы  пустыни,  зараженные всякой  нечистью,  с
горами трупов... А если поставить необходимую промышленность у себя, скажем,
тут,  в  Штатах,  производить холерную  бациллу  в  надлежащих  масштабах?..
Пожалуй,  это тоже не дало бы большого эффекта.  Наверняка настолько дешевое
дело,  что на  нем не сделаешь бизнеса...  Нужно будет поговорить об этом со
специалистами... Непременно нужно поговорить...
     Мысли Джона вернулись к сегодняшнему дню.  В конце концов, дела идут не
так уж  плохо.  Если Франко оказался не факелом,  сунутым в  пороховую бочку
Европы,  а головешкой,  тлеющей в луже крови, то Геринг был дельцом похлеще.
Толстяк  полностью  выполнил  свои   обязательства  -   не   дал   ефрейтору
остановиться на  пороге Чехии.  Нужно,  чтобы "наци Э  2"  и  теперь не  дал
барабанщику остыть.  Гитлер не должен остановиться.  На восток, на восток! С
грохотом и с музыкой, с битьем посуды - на восток!..
     Совершенно неожиданно для Далласа Ванденгейм весело воскликнул:
     - Для такого бизнеса нам понадобятся не только свои сенаторы.  Придется
подумать о  своем президенте,  вполне своем парне.  Что это вы уставились на
меня, как на жирафа? Так оно и будет: свой президент! Не знаю, кто: Рузвельт
или кто-нибудь другой...  Но обязательно отличная голова!  Президент,  а  не
какой-нибудь паршивый сенатор. Кстати о сенаторах... Где же ваш?..
     - Фрумэн, - подсказал Доллас и повторил: - Его зовут Гарри Фрумэн!
     Игривым пинком ниже спины Джон выставил адвоката из комнаты.
     Через  несколько минут  раздался осторожный стук  в  дверь.  Ванденгейм
сделал вид,  будто не слышит его,  а может быть,  и действительно не слышал,
занятый  завязыванием галстука.  Прошло  несколько секунд.  Стук  повторился
чуть-чуть  более настойчиво.  Ванденгейм прорычал что-то  нечленораздельное.
Это  было  больше похоже на  неприветливое ворчание ленивого пса,  нежели на
приглашение.  Но дверь порывисто отворилась,  и в комнату стремительно вошел
сухопарый человек  среднего роста.  У  него  было  старообразное лицо  совы.
Особенность  этого  лица  заключалась в  том,  что  каждая  из  его  черт  в
отдельности могла показаться самой заметной,  главенствующей,  а  все лицо в
целом,  наоборот,  производило впечатление необыкновенно мелкое, ординарное.
Нос был большой,  горбатый, с крупными крыльями и сильно открытыми ноздрями.
Рот  необычайно широкий,  поражавший асимметричностью губ.  В  то  время как
верхняя губа  была  очень тонкой,  нижняя брюзгливо отвисала.  А  вместе они
производили  впечатление  рта  злобной  старой  девы.  Широко  расставленные
маленькие  глазки  проныры  были   окружены  частой  сеткой  тонких  морщин,
происходивших от  чересчур частых,  хотя  и  тщетных  попыток  придать  лицу
выражение приветливости.
     Вот  и  теперь эти глазки были сощурены и  как будто радостно блестели,
хотя, вопреки им, все лицо выражало только хитрую угодливость.
     Синий  галстук  с  большими красными горошинами был  повязан аккуратной
бабочкой.  Яркий костюм в крупную елку был тщательно разутюжен - будто прямо
с  магазинной витрины.  Все  придавало  вошедшему сходство  с  коммивояжером
средней руки.
     В  каждом  его  движении,  нервозно-быстром,  сквозило желание  придать
своему появлению вид независимости. Но сумрачный взгляд Ванденгейма приковал
его к  порогу и заставил сделать несколько растерянно-суетливых движений без
всякой цели. Наконец из-за спины гостя появилась рыжая голова Долласа.
     - Сенатор Гарри Фрумэн,  сэр, - провозгласил адвокат с торжественностью
театрального лакея.
     Ванденгейм  еще  несколько  мгновений  бесцеремонно разглядывал  фигуру
топтавшегося на  месте Фрумэна.  Только тогда,  когда его пальцы покончили с
завязыванием галстука, Джон без всякой приветливости бросил:
     - Ну... что вы там застряли, Гарри?
     Фрумэн засеменил к Ванденгейму.  Из растянутого в улыбке широкого рта с
треском и стремительностью пулеметной очереди посыпались слова...


        "12"

     Август рекомендовал брату  ехать  через Лозанну,  но  Гаусс отверг этот
маршрут.  Правда,  он никогда не видел Фирвальдштетского озера и,  вероятно,
никогда уже не  увидит,  но  теперь ему было не  до прославленных ландшафтов
Швейцарии.
     Несколько лет  тому назад Гаусс,  наверно,  и  не  подумал бы  ехать на
свидание с кардиналом,  хотя бы и столь симпатичным ему,  как бывший папский
нунций в Германии Эудженио Пачелли.  Переговоры в Эйнзидельне отлично провел
бы Александер.  Но времена переменились:  Гаусс не доверял больше никому. Он
желал собственными ушами слышать,  что намерен ему сообщить Пачелли, и хотел
сам произнести то,  что следовало сказать кардиналу.  Трудные времена! Гаусс
уже не знает,  с  кем можно говорить,  не опасаясь,  что все станет известно
Гитлеру  или,  по  крайней  мере,  Герингу.  С  круговой  порукой  генералов
покончено.  Это доказал "ночной инцидент".  Он,  Гаусс,  до сих пор не может
забыть об этом.  Позор!  Никто,  кроме своих, не мог выдать Гитлеру замыслов
генеральского кружка.  Впрочем...  у  ночного эпизода была  и  положительная
сторона: Гаусс убедился в том, что гестапо вовсе не так всеведуще, как хочет
казаться.  Если бы  Гиммлеру или  Гейдриху стало известно то,  что  обсуждал
Гаусс со  штатскими членами его  кружка Шахтом,  Гизевиусом,  Герделером,  -
никто не остался бы в  живых...  А случай перед Мюнхеном!  Если бы не приезд
Чемберлена, Гитлер давно перестал бы быть Гитлером.
     Пожалуй,  в сентябрьской неудаче виноват Гальдер.  Он тогда уже поверил
Гитлеру,  будто  существует  неписаное  соглашение  с  западными  державами,
предоставляющее    Германии    свободу    действий    на    востоке.     Ход
англо-франко-советских переговоров в Москве и англо-германских переговоров в
Лондоне доказывает,  что такая возможность возникла только теперь.  Вместе с
англо-французами или без них, война на востоке - неизбежность. К этому ведут
дело правящие круги не только Европы, но и Америки.
     Нужно  быть  такой  лисой,  как  Шахт,  чтобы публично заявлять,  будто
Германия согласна всерьез обсуждать рузвельтовский план  разоружения сейчас,
когда все заводы страны работают на полную мощность, чтобы подготовить армию
к  походу на  Польшу!  Если бы  все это не  было так грустно...  Да,  именно
грустно.  Ведь  всякому ясно:  когда подталкиваемая со  всех сторон Германия
бросится на восток,  сами же англичане и американцы вцепятся ей в спину. А в
рейхсканцелярии этого  не  понимают...  Ефрейтор  просил  немецкий  народ  о
доверии и всемогущего о помощи в тот момент,  когда Гинденбург совершал свою
последнюю и  самую роковую ошибку,  назначая этого кретина канцлером.  С тех
пор  утекло  много  воды.  Барабанщик больше не  просит.  Он  просто хватает
деньги,  людей, пушки. Он вооружен инстинктивной хитростью громилы. Он сумел
устроиться так,  что  любое  его  требование удовлетворяется,  любое решение
скрепляется подписями министров.  Гаусс  отлично  помнит,  как  когда-то,  в
минуту откровенности,  Геринг заявил:  "Я  часто  собираюсь высказать фюреру
кое-что,  но  стоит мне  очутиться перед ним,  как я  молчу".  Впрочем,  что
касается "наци Э 2",  то эта робость,  вероятно, объясняется страхом особого
рода.  Гитлер многих держит в  руках угрозой пустить в  ход  секретные досье
гестапо.  Сам фюрер любит оставаться в стороне.  Под сладенькие разговоры об
его  доброте он  пишет  Гиммлеру приказы убить  того  или  другого.  Гиммлер
недаром   клялся,   что   на   каждого   "израсходованного"  у   него   есть
"оправдательный  документ".   Гитлер   не   знает   личных   привязанностей.
Родственные связи  не  имеют для  него  ни  малейшего значения.  Человек без
всяких корней в  прошлом,  он  не стремится приобрести их на будущее.  Гаусс
помнит одного из немногих, кому фюрер при всех говорил "ты", - это был Эрнст
Рем. И именно Рема Гитлер заставил захлебнуться в собственной крови.
     Почти все,  что Гитлер хотел сохранить в тайне, ему удавалось скрыть не
только от  народа,  но  даже от  своих сообщников.  Ни  один человек во всем
аппарате нацистской партии и в министерствах не имел права знать больше, чем
было  предписано приказом Э  1.  Это  создавало вокруг Гитлера атмосферу,  в
которой он один мог выносить решения, один был высшим судьей.
     Гаусс  удивился:  как  это  ему  до  сих  пор  не  приходило в  голову!
Разыгрывая яростного противника Гитлера, Шахт выполнял его малейшее желание.
Это  было большим,  чем  маскировка.  Когда Шахт говорил правду -  клянясь в
ненависти к Гитлеру или возглашая: "В факте оздоровления немецкого хозяйства
нет  никакого финансового чуда.  Существует лишь  чудо пробуждения немецкого
национального сознания и немецкой дисциплины, и мы обязаны этим чудом нашему
фюреру Гитлеру"?.. Когда Шахт лгал?
     Уж не разыгрывал ли Гаусс дурака,  вступая в  "заговор" с  такими,  как
финансовый спаситель фюрера Шахт,  как  начальник гитлеровской контрразведки
Канарис, как осуществитель самых тайных связей гитлеровской секретной службы
с заграницей Гизевиус?..
     Гаусс в  страхе сжал виски:  что,  если все  его  заговоры и  секретные
совещания были пляской смерти, которой дирижировал сам Гитлер?
     Для Гитлера у "заговорщика" Шахта всегда находились деньги, несмотря на
то,  что это было связано с опасностью полного обесценения марки. Шахт почти
не  скрывал,  что  источником так называемой стабилизации валюты в  Германии
является не столько Рейхсбанк, сколько мошна американских миллиардеров. Шахт
не стеснялся иногда и  открыто призывать американцев вмешаться в  финансовые
дела  Европы.  Это  он  советовал Фуллеру,  личному представителю Рузвельта,
прислать в  Европу не кого иного,  как американского банкира Фрезера,  тесно
связанного с  банковскими кругами Англии и  Франции.  Дельцы с  того  берега
канала, так же как с западной стороны линии Мажино, не упускали случая через
Шахта выгодно вложить капитал в военные дела Германии. Они верили Шахту, что
каждый посеянный в Германии пфенниг взойдет долларом.  Гаусс понимал,  что в
действительности означает поездка Шахта  в  Америку "для  чтения  лекций  по
экономике".  Гаусс знал,  что,  отправляясь "для лечения" в Швейцарию,  Шахт
проводит  время  в  базельском кабинете  Монтегю  Нормана,  директора  банка
Международных расчетов... И все для кого? Для фюрера, для фюрера...
     Чорт  возьми,  нужно  быть  старым ослом:  конспирировать с  человеком,
каждый  шаг  которого  направлен на  укрепление диктатуры Гитлера!  Вот  так
ефрейтор и берет в руки всех, кого хочет. Попробуй Гаусс теперь не подписать
любой приказ, какой ему подсунут!..
     Круг,  в котором вращался Гаусс, был ограничен коротким словом "война".
Оно определяло мышление и поведение подавляющего большинства таких,  как он,
немецких генералов.  Но при всей узости шор,  из-за которых Гаусс смотрел на
мир,  он  принадлежал к  числу  немногих,  стремившихся отдать себе  отчет в
причинах и  следствиях своих поступков.  Это стремление и привело его в свое
время к протесту против легкомысленного кликушества Гитлера. Гаусс повторял:
"Не трогайте Россию!"  Он  не походил на генералов типа Браухича,  Кейтеля и
Йодля,  потакав