же,  как  шли туда наши отцы и  даже деды,  когда эти знамена держали над их
головой Вильгельм Либкнехт и Бебель, и теми, кто покрыл эти знамена позором.
Но  оказалось,  что  господин английский профессор все  отлично знает и  без
меня, он даже знает больше меня. Потому что он был не только в Германии, как
я,  но жил и в Англии,  и во Франции, и бывал даже в Америке. Он очень много
видел и очень много знает.  Вот спросите его о том,  как и сейчас ведут себя
простые люди  в  Западной Германии,  те,  кто  прежде были  рядовыми членами
социал-демократической партии, спросите...
     С  этими  словами Фельдман повернулся к  своему  столику,  намереваясь,
повидимому,  представить своего соседа,  но тот уже стоял за его спиной и  с
улыбкой слушал его.  Грузный старик в мешковатом потертом костюме, он кивком
большой головы поздоровался с "испанцами" и просто сказал:
     - Меня зовут Блэкборн.  Вероятно,  вы  меня не  знаете.  -  И  лицо его
отразило искреннее удивление,  когда он  увидел,  как  один за  другим из-за
стола поднялись все,  а Купка,  на правах хозяина,  почтительно подвинул ему
стул.
     - Садитесь к нам,  профессор, - сказал Матраи. - Если вы любите простых
людей,  то  тут как раз компания,  какая вам нужна.  И  вы,  Фельдман,  тоже
присаживайтесь к нам.
     - Должен сознаться,  -  сказал Блэкборн,  - что мой новый друг Фельдман
сильно преувеличил мою осведомленность в вопросах политики. Я в ней новичок.
И самый-то разговор о социал-демократах у нас с ним вышел из-за того, что я,
вполне отдавая себе  отчет  в  отвратительном облике так  называемых лидеров
социал-демократии  и  всяких  там  правых  социалистов,  лейбористов и  тому
подобной гнили, все же не очень уверен в том, что при общем подъеме, которым
охвачены народные массы почти всех  стран,  эти  одиночки могут быть опасны.
Они  представляются  мне  чем-то  вроде  одиноких  диверсантов,  заброшенных
врагами в  тыл  миролюбивых народов.  Не  так  давно  судьба привела меня  в
компанию таких грязных типов,  настоящих разбойников,  и  я пришел к выводу:
это конченые люди.  Я  не верю,  что такими грязными и  слабыми руками можно
остановить огромные силы,  которые поднимаются на  борьбу с  врагами великой
правды простых людей. Не верю, господа!
     Старый физик не мог, да, повидимому, и не старался скрыть волнения, все
больше овладевавшего им по мере того,  как он говорил.  Это волнение тронуло
Матраи. Как писатель, он лучше других понимал, какой тяжелый путь сомнений и
исканий прошел ученый.  От атомного концерна к  конференции друзей мира;  от
чванных заседаний Королевского общества к тому столику, за которым он сейчас
сидел рядом с портным Фельдманом,  с каменщиком Стилом, со слесарем Лораном;
от клуба консерваторов на Пэл-Мэл к компании коммунистов.
     Матраи поднял стакан.
     - Здоровье тех, кто приходит к нам, здоровье тех, кому седины не мешают
найти дорогу к  правде,  к  свободе,  к  сердцу простого человека,  которого
великий Горький писал с большой буквы...  Здоровье Блэкборна,  товарищи!.. А
теперь я  хотел бы  сказать несколько слов нашему новому товарищу Блэкборну,
чтобы  рассеять  возникшие у  него  сомнения.  -  Матраи  поставил стакан  и
несколько мгновений молчал,  собираясь с мыслями.  -  Вы не верите тому, что
пигмеи из породы блюмов и  шумахеров,  сарагатов и  бевинов могут остановить
поток  народного гнева,  который сметет  с  лица  земли  их  и  их  хозяев с
кровавыми     режимами,      со     всей     подлостью,      жадностью     и
человеконенавистничеством?..
     - Не верю! - Блэкборн даже пристукнул стаканом по столу.
     - Мы  тоже не  верим,  никто не  верит,  что им  удастся остановить ход
истории,  - согласился Матраи. - Вы не верите тому, что наемные разведчики и
диверсанты могут помешать историческому движению к  коммунизму?  Мы  тоже не
верим.  Но поверьте,  профессор,  что мы были бы очень плохими коммунистами,
если бы хоть на минуту забыли,  чему нас учат Маркс,  Ленин, Сталин. А Ленин
учил тому,  что победа не падает в руки,  как спелый плод.  Ее нужно брать с
боя. Тому же учил и учит нас Сталин. Что до тех пор, пока рядом даже с такой
крепостью  коммунизма,  как  Советский  Союз,  существуют  капиталистические
страны, ни один из нас не имеет права об этом забывать. Сталин говорил: всем
ходом   истории  доказано,   что   когда   какая-нибудь   буржуазная  страна
намеревалась воевать с другим государством,  она прежде всего засылала в его
тылы  шпионов  и  диверсантов,  вредителей и  убийц.  Вспомните,  профессор,
убийство   Кирова,   вспомните  трагическую  смерть   Куйбышева,   вспомните
злодейское  умерщвление  Горького!   Враги   стремились  обезоружить  своего
противника,  убивая  его  командующих,  правителей и  духовных  вождей.  Они
зажигали восстания в  его тылу.  Они подло и  тайно вредили ему всюду,  куда
только  могли  проникнуть.  По  поручению своих  хозяев разведчики разрушали
моральные устои  и  подрывали доверие к  руководителям другой  стороны.  Они
разжигали войны,  как война в Вандее против якобинской Франции;  мятежи, как
мятеж Франко против Испанской республики.  Вы говорите,  профессор,  что они
одиночки,  эти  продажные мерзавцы?  Да,  их  ничтожно мало  по  сравнению с
армиями свободы,  но вспомните, профессор: чтобы построить мост, по которому
мы с вами пришли сюда из зала заседаний,  нужны были тысячи человеческих рук
и годы труда, а чтобы взорвать его, нужна одна рука подлеца; чтобы построить
электростанцию,  дающую нам  этот свет,  нужен был  огромный творческий труд
ученых,  конструкторов,  строителей,  нужны были миллионные затраты, а чтобы
взорвать эту станцию в первый же день войны,  достаточно одного разведчика и
несколько килограммов тола.  Чтобы победить врага в  сражении,  нужен тонко,
умно и втайне разработанный план операции,  нужна творческая работа большого
коллектива штабных работников,  а  чтобы выдать этот план врагу,  нужен один
предатель.  Вот чего мы  никогда не должны забывать,  мой дорогой профессор.
Когда   вы    продумаете   это,    то   поймете,    чем   опасны   все   эти
социал-демократические   агенты-космополиты,    оплевывающие    национальную
гордость народов, их мораль, их чувство чести и патриотизма.
     Никто  из  увлеченных  разговором собеседников не  заметил,  как  к  их
столику,  неслышно ступая,  подошел  небольшого роста  коренастый мужчина со
скуластым лицом цвета старой бронзы.  Его  карие глаза пристально глядели из
узкого разреза,  словно пронизывая по очереди каждого из сидевших за столом,
и  остановились на  говорившем Матраи.  Этот человек долго стоял неподвижно,
как изваяние,  с  лицом замершим и с плотно сжатыми губами.  Но,  как только
умолк Матраи,  он вдруг заговорил с  большим жаром,  старательно подчеркивая
каждое из четко произносимых по-французски слов:
     - Извините, меня не приглашали говорить, но я позволяю себе думать, что
господину английскому другу будет полезно узнать, что думает по этому поводу
монгольский  народ,   который  на   опыте  убедился  в   том,   как   опасны
отвратительные,  аморальные одиночки из  разведок всех  стран,  которых  вам
довелось видеть.  Вы  поймете,  почему именно сейчас,  когда,  как  никогда,
обострилась борьба между великим лагерем демократии и  лагерем империализма,
между лагерем всего честного и  прогрессивного,  что  есть  на  свете и  что
непреодолимо движется к  исторически неизбежной победе,  и  лагерем реакции,
пытающейся  любыми  средствами затянуть  свою  также  исторически неизбежную
агонию,  именно сейчас мы  должны быть  бдительны,  как  никогда прежде;  мы
должны научиться распознавать врага в любой маске,  в любом обличье;  врага,
пытающегося пролезть в наш лагерь сквозь любые щели;  врага,  который еще не
раз  попытается  использовать  все  -  от  прямого  вредительства в  области
материального достояния наших  народов  до  самого  подлого  вредительства в
области его величайших духовных ценностей; врага, который попытается залезть
нам в душу;  врага, который попытается для маскировки прикрыться членством в
любой  прогрессивной партии,  а  иногда и  билетом коммуниста.  Не  думайте,
профессор, что господа ванденгеймы своими руками полезут в грязь; за них это
делают их  разведчики -  тайные,  но  прямые исполнители воли империалистов.
Никогда не  забывайте об  этом,  профессор!  Но верьте,  до конца верьте:  с
народами-борцами за мир и  счастье людей вы придете к  победе,  зарю которой
разум и честь помогли вам увидеть на горизонте. Извините, меня не приглашали
говорить, но, наверно, английскому гостю никогда не приходилось слышать, что
думают  о  британской разведке народы далекой Азии.  Я  монгол,  меня  зовут
Содном Дорчжи... Извините.
     Он  с  достоинством поклонился и  отошел такими же мягкими,  неслышными
шагами, как приблизился.
     Блэкборн  медленно  поднялся  со   своего  места  и,   отыскивая  самые
убедительные, самые простые слова, сказал:
     - Мне нечего ответить вам,  кроме того,  что поворот сделан. Я рад, что
на этом повороте нашел именно таких,  как вы.  Обратно я  не пойду.  Я  хочу
увидеть победу.  - И тут лицо его озарилось улыбкой, разогнавшей его морщины
и сделавшей его лицо светлым и молодым.  -  Может быть,  вы будете надо мною
смеяться,  друзья  мои,  но  всякий  раз,  когда  мне  доводится  думать  об
окончательной победе,  она предстает мне в  образе большого поля,  поросшего
необыкновенной,  огромного роста,  золотой-золотой пшеницей.  А вокруг этого
поля -  сад.  Тоже удивительный,  пышный и  зеленый сад,  как  в  сказке!  -
Блэкборн смущенно улыбнулся.  - Это, вероятно, оттого, что мне очень хочется
своими  глазами увидеть эти  необыкновенные сады  Сталина и  эту  пшеницу...
Выпейте за это, друзья мои!
     - Постойте! - крикнул вдруг Даррак. Он подбежал к одному из музыкантов,
сидевших на  эстраде,  и,  взяв его скрипку,  вернулся к  столу.  -  Осколок
франкистского снаряда оторвал мне пальцы,  - он поднял левую руку, - которые
были так  нужны мне,  музыканту.  Я  думал тогда,  что больше никогда уже не
смогу взять в  руки скрипку,  но  один мой  немецкий друг,  он  был у  нас в
бригаде комиссаром,  и мои друзья по Испании его хорошо знают,  - я говорю о
Зинне,  товарищи,  -  да, Зинн спросил меня: "Ты смиришься с тем, что в день
победы не сможешь сыграть нам наш боевой марш?" Право,  если бы не Зинн,  я,
может быть, и не подумал бы, что ведь у человека две руки... И вот несколько
лет работы над собой -  и скрипка снова у меня в руках. Ты помнишь, генерал,
помнишь, Стил, песни нашей бригады?
     - Играй,  Даррак! Играй! - сверкая глазами, крикнул Руис. Он обратил на
Матраи такой  восторженный взор,  что  можно  было  с  уверенностью сказать:
двенадцать  лет  разлуки  не   погасили  в   бывшем  адъютанте  восторженной
привязанности к генералу. - Играй же, Даррак!
     И Руис первым запел под скрипку:

                Франко и гитлеры, плох ваш расчет...

     Матраи,  улыбаясь,  присоединился к  нему.  Запели и Стил,  и Лоран,  и
Купка.  Не  знавшие  слов  Блэкборн  и  Фельдман начали  было  тоже  несмело
подтягивать, но вдруг оглушительные аплодисменты зала покрыли их голоса. Все
лица обратились ко входу. Матраи увидел стоящего в дверях высокого стройного
мужчину  с  румяным  молодым лицом,  но  с  совершенно серебряной от  седины
головой. Одно мгновение Матраи смотрел на него в радостном недоумении, потом
вскочил и побежал ему навстречу.
     - Боже мой!  -  почти с благоговением прошептал Фельдман.  -  Я же знаю
его!  Это советский офицер,  он  открыл нам двери Майданека.  Если бы  он со
своими танками опоздал на полчаса... Даю вам слово, господа, это он!
     Но портного никто не слушал.  Все смотрели на входящего.  Кто-то громко
крикнул:
     - Слава русским!.. Слава советским людям - освободителям!
     И сразу несколько голосов подхватило:
     - Слава СССР!.. Слава Сталину!
     На десятках языков гремело: "Сталин!.. Сталин!.."
     Русский с улыбкой поднял руки, как бы спасаясь от обрушившегося на него
шквала рукоплесканий.  В этот момент к нему подбежал Матраи.  Одно мгновение
они смотрели друг на друга.
     - Генерал Матраи?.. Тибор?!
     - Миша?!
     И,  крепко обняв гостя за  плечи,  Матраи повернул его  лицом к  своему
столу. Обращаясь к старому Фельдману, больше чем ко всем другим, сказал:
     - Этот советский человек со своими танками,  кажется,  никогда и никуда
не  опаздывал.  Советские люди вообще всегда приходят во-время,  всюду,  где
нужна рука их помощи... - Он подвел гостя к столу. Матраи наполнил стаканы и
поднял свой. - Сначала мы выпьем за советских людей, за их прекрасную родину
и  за  того,  чья  мудрость сияет над  всем  как  путеводная звезда свободы,
братства народов,  как  яркая  звезда побеждающего коммунизма.  За  Сталина,
друзья!
     Зал рукоплескал...


        "7"

     В  эти же дни в одной из советских комендатур Берлина шли своим чередом
дела -  повседневные дела города,  который англо-американцы тщились, вопреки
всем доводам разума и  чести,  сделать яблоком раздора с  Советским Союзом и
предлогом для политической распри мирового значения.
     К  концу рабочего дня помощник коменданта вставал из-за  рабочего стола
совершенно вымотанный.  Дни,  которые еще год тому назад, когда он возился с
допросами Кроне,  казались ему такими загруженными, вспоминались теперь, как
интересная экскурсия в  историю.  Он  отлично  помнил,  как  извивался тогда
Кроне, пытаясь угадать дальнейшую судьбу своих стенограмм. Советский офицер,
прочитав предыдущий допрос Кроне,  испещренный сотнею вставок и исправлений,
сделанных сведущими людьми,  узнавал таким образом все,  что пытался от него
скрыть американский разведчик в шкуре немецкого эсесовца,  и все,  что тот и
сам не знал.  После этого офицер должен был приступить к следующему допросу,
не подавая виду, что знает что-нибудь, кроме того, что говорил Кроне.
     Какова-то  судьба этого типа?  Какова участь темных героев его мрачного
повествования?
     Офицер  закурил  и  подошел  к  окну  кабинета,   выходившего  во  двор
комендатуры.  Улыбка пробежала по его губам. Он отлично помнит: именно в тот
день,  когда к нему привели пойманного Кроне,  советский старшина посадил во
дворе вон  то  деревцо.  Оно росло,  тянулось и  зеленело,  словно в  пример
остальным, посаженным немецким садовником.
     И  только  было  пробужденная воспоминаниями мысль  офицера понеслась в
родные советские края, как ее тут же оборвал заглянувший в кабинет старшина:
     - К вам, товарищ майор!
     - Прием окончен.
     - Очень просит.
     Офицер с досадою придавил в пепельнице папиросу и вернулся к столу. Его
взгляд без  особой приветливости остановился на  вошедшем в  кабинет крепком
мужчине с необыкновенно красным лицом.
     Тот развязно взмахнул шляпой и громко сказал:
     - Я  американский журналист.  Хочу  познакомиться кое  с  чем  в  вашем
районе, комендант.
     Офицер уже выработавшимся движением протянул руку.  Посетитель вложил в
нее визитную карточку: "Чарльз Друммонд. Корреспондент".
     Помощник коменданта и американец перебрасывались незначащими,  обычными
в  таких  случаях фразами,  и  офицер  машинально вертел  в  руках  визитную
карточку американца,  как  вдруг  в  его  глазах блеснул огонек любопытства:
"Чарльз Друммонд?.." Чтобы скрыть вспыхнувший у него интерес,  он прищурился
и как бы невзначай еще раз по складам прочел: "Чарльз Друммонд..."
     Офицер поднял взгляд на  американца:  "Так вот он  каков,  мистер Фрэнк
Паркер,  впервые пересекший океан  из  Америки в  Европу на  борту "Фридриха
Великого"!.."
     Паркер с нарочитой старательностью раскуривал папиросу, чтобы дать себе
время  исподтишка рассмотреть коменданта.  Он  много  слышал  о  простодушии
русских,  на лицах которых будто бы отражаются их мысли. Но, чорт побери, на
лице этого офицера он не мог уловить ничего.  Единственное,  что можно было,
пожалуй,  сказать с  уверенностью,  судя  по  равнодушному взгляду,  которым
офицер скользил то по его визитной карточке,  то по нему самому: он не имеет
представления о том,  кто перед ним в действительности. Да, в этом-то Паркер
был уверен.
     Ответы  офицера  были  все  так  же  спокойны  и  неторопливы,   какими
американцу казались и его собственные вопросы.  Паркер обдумывал теперь ход,
который позволил бы  ему свободно передвигаться по советской зоне,  отыскать
конспиративную квартиру доктора Зеегера и  через  него  помочь  диверсионной
группе Эрнста Шверера заманить Эгона Шверера на ту сторону.
     Чтобы отвлечь внимание коменданта от главного, ради чего пришел, Паркер
сказал:
     - А не кажется ли вам,  майор, что правы все-таки не вы, русские, а мы,
американцы, дав немцам кое-что в долг?
     - Дать в долг и заставить взять - не одно и то же.
     С напускной беспечностью американец сказал:
     - Все-таки важно то, что они взяли, и взяли немало!
     Комендант ответил без тени шутливости:
     - А  вам  не  приходит в  голову,  что под видом хлеба вы,  американцы,
вложили в руку немцев камень?
     - Чепуха!  -  уверенно воскликнул Паркер.  -  Мы даем им возможность не
околеть с голоду.
     - Чтобы не потерять живую силу -  людей,  которых хотите сделать своими
рабами?
     - Покупатели и должники нужны нам не меньше рабов,  - с усмешкой сказал
Паркер.  -  Важно то,  что мы не уйдем отсюда,  пока не вернем своего. А вы?
Скоро у вас не будет никаких оснований торчать тут.
     - Мы не задержимся здесь ни одного дня... Мы скоро уходим.
     - Чтобы потерять Германию!
     - Или прочно приобрести в ней друга!
     - Уйдя-то?  -  Удивление Паркера было  так  неподдельно,  что  он  даже
приподнялся в кресле.  -  Вы собираетесь чего-то достичь, бросив Германию на
произвол судьбы?
     - Нет, передав ее в руки немецкого народа.
     Паркер рассмеялся.
     - Сделай мы подобную глупость,  -  прощай не только проценты,  но и все
долги.  Это было бы противно здравому смыслу!  - Он потер лоб, и его красное
лицо расплылось в улыбке. - До тех пор, пока у нас в залоге сердце должника,
мы можем быть уверены, что возьмем свое.
     Глаза  коменданта сузились,  и  он  несколько секунд  молча  смотрел на
американца.   Потом  вздохнул  так,   как  если  бы  ему  было  жалко  этого
самоуверенного и такого глупого человека.
     - Шейлок думал так же, - сказал он и опять вздохнул.
     - Что  вы  сказали?  -  встрепенулся Паркер,  услышав знакомое имя,  но
комендант ничего не ответил, и Паркер, пожевав губами, спросил: - Как насчет
прогулки по вашей зоне?
     Комендант опустил взгляд на визитную карточку: "Чарльз Друммонд..."
     Подавляя усмешку, он посмотрел в глаза американцу и, извинившись, вышел
в другую комнату.
     Там он,  закуривая на ходу,  медленно,  почти машинально, приблизился к
окну и, задумавшись, поглядел на деревцо. Да, вот оно, уже совсем крепкое, и
листья его уже утратили наивную беспомощность,  и  корни его не нужно больше
поливать из лейки,  как делал когда-то старшина. Немец-садовник уже поливает
его  из  шланга и  уже  не  смотрит на  это дерево,  как на  забаву русского
солдата,  которая никогда не пригодится немцам:  он теперь даже усмехается в
усы,  вспоминая глупые свои мысли. Тот советский солдат очень хорошо сделал,
что посадил деревцо на месте вырванной снарядом старой липы. Оно ведь растет
на немецкой земле и,  навсегда останется немецким.  В этом не может быть уже
никаких сомнений.  Сейчас уже  почти все  простые немцы понимают,  что жизнь
опять распустится здесь полным цветом,  и они хотят ее видеть, хотят строить
ее своими руками и верят тому, что построят на своей земле, принадлежащей не
какому-нибудь толстобрюхому, а простым немцам - народу...
     Офицер оторвал взгляд от окна и поднял трубку телефона.
     - Военная  прокуратура?..  Человек,  организовавший  попытку  похищения
инженера Эгона Шверера,  у  меня.  Да,  это  Фрэ