того необходимо
вмешательство,  самое решительное вмешательство,  но  без  последствий,  без
революций... Только миссурийские мулы могут этого не понимать!
     Когда шаги Гопкинса затихли вдали,  Рузвельт нагнулся и,  пошарив рукою
под  шезлонгом,  нащупал книгу.  Он  открыл ее  наугад,  перекинул несколько
страниц.  Края их были уже достаточно потрепаны. Было видно, что книгу часто
листают.  На  полях  виднелись пометки карандашами разного цвета -  первыми,
какие попадались под руку.
     Найдя интересовавшее его место, Рузвельт углубился в чтение. Все в этой
книге было ему знакомо донельзя,  но  он  не  уставал ее  читать.  Глаза его
сузились,  и  на  губах появилась усмешка -  тонкая,  лукавая усмешка самого
умного президента Штатов со дня смерти Авраама Линкольна.
     Солнечный луч,  пробившийся сквозь листву деревьев,  зажег алым  светом
потрепанный  красный   коленкор  переплета.   Когда-то,   видимо,   золотые,
полустертые буквы  заглавия позволяли с  трудом  прочесть:  "Мехен.  Влияние
морской силы на историю".


     Телеграфист прикасался к  клавишам,  внутри телетайпа раздавался легкий
стук,  совершалось какое-то  невидимое движение.  Все было,  как нужно,  как
рассчитано конструкторами и строителями аппарата, привычно для телеграфиста.
Ему  в  голову не  приходило анализировать сложный процесс,  происходивший в
аппарате,  в проводах,  соединявших Гайд-парк с Вашингтоном. Телеграфиста не
интересовало то,  что происходит в  этот момент в телеграфной комнате Белого
дома,  такой же,  как эта,  только гораздо больше,  не с одним, а со многими
телеграфистами.  Они  тоже  прикасались к  клавишам  аппаратов,  связывавших
резиденцию президента с государственным департаментом и с главным телеграфом
в   Нью-Йорке,   откуда  в  воду  океана  уходила  толстая  свинцовая  кишка
трансатлантического кабеля. Единственно, что занимало телеграфиста, - стопка
депеш,  лежавших  перед  ним.  Эта  стопка,  казалось ему,  убывала  слишком
медленно,  медленнее,  чем  следует  для  того,  чтобы  ему  не  нужно  было
задерживаться, когда закончится его дежурство. Сегодня это было бы чертовски
некстати - у телеграфиста были свои дела. Ему казалось, что его личная жизнь
не имела ничего общего с тою, что протекала в этом долге Гайд-парка.
     Следя  взглядом  за  строками лежавшей перед  ним  депеши,  телеграфист
машинально, не вдумываясь в передаваемые слова, трогал клавиши телетайпа.
     Внезапно,  прямо напротив него над  дверью кабинета вспыхнула лампочка.
Телеграфист выключил аппарат и  подбежал к  двери,  но  она уже отворилась и
вошел адмирал.
     Телеграфист напряженно вглядывался в  его  лицо,  пока адмирал еще  раз
внимательно  перечитывал депешу,  прежде  чем  протянуть  ее  телеграфисту с
лаконическим:
     - На аппарат.
     - Да, сэр.
     Кажется,   адмирал  еще  что-то   хотел  сказать,   но  из-за  неплотно
притворенной двери кабинета послышался голос Гопкинса:
     - Хэлло, Уильям!
     - Иду...
     Адмирал скрылся за дверью.
     Телеграфист положил  перед  собою  лист  новой  депеши,  и  его  пальцы
заходили по клавишам.
     Размышляя о том, что теперь-то ему уж непременно придется задерживаться
на добрых четверть часа сверх времени,  положенного дежурством, телеграфист,
не  вдумываясь в  смысл,  передавал  слово  за  словом  приписку,  сделанную
почерком Леги, к депеше, написанной Гопкинсом:
     "Высказывая  вышеизложенную  мысль,  правительство  Соединенных  Штатов
отнюдь не формулирует тем самым своего мнения по существу возникшего спора".


                                     15

     Раньше,  чем слова,  отстуканные телеграфом в Гайд-парке,  пройдя через
государственный департамент в  Вашингтоне,  отредактированные и окончательно
приглаженные, достигли Москвы и были прочтены поверенным в делах Соединенных
Штатов  Керком,  они,  зашифрованные личным  кодом  адмирала Леги,  настигли
Ванденгейма в пути из Парижа в Берлин.
     Джон лежал на диване в заказном салоне,  прицепленном к экспрессу Париж
- Берлин, и, покряхтывая от удовольствия, просматривал веселенький парижский
журнальчик,  когда  секретарь положил перед ним  расшифрованный текст.  Джон
нехотя оторвался от картинок и небрежно пробежал депешу.  Но тут же, забыв о
журнале, он вторично внимательно, слово за словом, перечитал ее.
     - Где мы? - бросил он через плечо секретарю.
     Тот топтался в  нерешительности;  патрон был трезв,  -  как же  он  мог
забыть, что находится в вагоне экспресса, мчащего его в Берлин?
     - Сколько мы отъехали? - рявкнул, выходя из себя, Джон.
     Секретарь поднял  телефонную трубку  и  через  минуту  назвал маленькую
станцию, находившуюся на незначительном расстоянии от Парижа.
     - Шляпу и трость.
     - Поезд тут не останавливается, сэр.
     - Шляпу и трость!
     Джон подошел к стенке вагона и потянул ручку тормоза.
     Поезд еще скрипел тормозами и на полу вагон-ресторана гремели слетевшие
со  столов  тарелки,  а  с  антенны  поездной  радиорубки уже  несся  приказ
приготовить в  Бурже скоростной самолет,  чтобы доставить в Берлин никому не
известного мистера Горация Ренкина.
     К  вечеру того  же  дня  Ванденгейм пересел в  Берлине в  ожидавший его
автомобиль Геринга  и  помчался в  замок  Роминтен,  куда  этот  "никому  не
известный американец" был приглашен "Наци номер два" для охоты на коз.
     Джон,  воображавший,  что  охота  является  лишь  традиционной формулой
Геринга   для   тайных   переговоров,    был   искренно   удивлен,    увидев
генерал-фельдмаршала в  зеленой  курточке,  с  животом,  стянутым широчайшим
кожаным поясом,  на котором болтался охотничий нож.  Голые колени с жировыми
натеками виднелись между шерстяными чулками и короткими панталончиками.  Все
еще не принимая этого маскарада всерьез,  Джон с  неохотою взял предложенное
ему ружье и уселся в маленький автомобиль,  все заднее сиденье которого было
занято тушею хозяина.  Но когда он увидел,  что среди скал,  где остановился
автомобиль,  их  ожидает несколько егерей с  запасом ружей  разных калибров,
американец не выдержал:
     - Не можем ли мы обойтись без этих молодцов?
     Наступила очередь Геринга удивляться. Он не представлял себе, что может
найтись смертный, который, попав в Роминтен, не пожелает полюбоваться редким
зрелищем  его  прославленной охоты.  Это  было  то,  в  чем  он  рассчитывал
перещеголять  Джона  Третьего.   Он-то   мог   себе  сделать  золотую  ванну
Ванденгейма, а пусть-ка тот устроит себе второй Роминтен!..
     Удобно устроившись на  краю высокой скалы,  Геринг с  неохотою отпустил
егерей.  Коллекцию ружей он сложил около себя,  выбирая всякий раз другое, в
зависимости от расстояния, на каком появлялась выгоняемая егерями коза.
     Все это мало занимало Джона,  и он проклинал в душе спектакль, мешавший
овладеть  вниманием  хозяина.  В  конце  концов  он  решил  не  стесняться и
раздраженно проворчал:
     - Может быть, мы сначала поговорим, а потом вы будете тут стрелять хоть
до страшного суда.
     Дерзость потрясла Геринга настолько,  что он пропустил очередную козу и
остолбенел,  молча глядя на  американца.  Тот  даже заерзал на  своем месте,
опасаясь,  не  хватит ли  этого борова удар,  прежде чем он  успеет от  него
чего-либо добиться.  Это было бы  ужасно:  во всей гитлеровской шайке Геринг
был самым подходящим субъектом для сделки, которую хотел заключить Джон. Ему
нужен был человек, способный сломить колебания Гитлера, который, несмотря на
все англо-французские поощрения,  уже готов был итти на  попятный в  чешском
деле и  который может еще  больше испугаться,  узнав об  американо-советском
демарше. Чтобы покончить с колебаниями самого Геринга, Ванденгейм привез ему
в  подарок огромный портфель,  набитый шкодовскими акциями,  и,  кроме того,
собирался гарантировать "ИГФИ",  пайщиком которой состоял Геринг,  овладение
всей  химической промышленностью Чехии,  прежде  чем  англичане  и  французы
успеют сообразить, что произошло.
     Джон без  стеснения выложил все это так,  как если бы  перед ним был не
крупнейший вельможа империи, а обыкновенный биржевой жук.
     Решительность и прямота натиска заставили Геринга забыть все свои чины,
и он принялся торговаться без всяких церемоний.
     Через час все было закончено. Ванденгейм поднялся, уверенный в том, что
ненасытный толстяк не  даст  теперь остановиться немецкой военной колеснице,
даже если бы Гитлер распластался перед нею собственною персоной. "Наци номер
два",  не сморгнув,  задавит "Наци номер один"! Со своей стороны, Ванденгейм
заверил Геринга, что нет на свете таких сил, которые заставили бы британское
и французское правительства ослушаться,  его,  Ванденгейма, директив. Больше
того: прощаясь с хозяином, Джон фамильярно похлопал его по коленке.
     - Проделай как следует этот первый шаг,  и  не больше чем через полгода
вся Чехия будет у вас в кармане.
     - У меня или у вас? - с усмешкой спросил Геринг.
     Чтобы ничего не отвечать, Джон громко рассмеялся. Он допускал, что этот
толстопузый хитрец  знает  о  его  прямой  заинтересованности и  в  Стальном
тресте,  и в "ИГФИ",  и во всех других могущественных немецких объединениях,
стремившихся  ворваться  в   Чехословакию,   но  у   него  не  было  желания
подтверждать это самому.
     - Можете держать с  Рузвельтом пари на  миллион долларов:  раньше,  чем
закончится осенний листопад, Судеты будут нашими, - сказал Геринг.
     - Вашими или моими? - спросил Джон.
     Геринг  раскатисто  заржал  и  несколько  раз  тряхнул  красную  ладонь
Ванденгейма.


                                     16

     Стоя  у  окна  своего  кабинета,  генерал  Леганье задумчиво следил  за
движением пешеходов и автомобилей на перекрестке.  Волны пешеходов сливались
и  снова  растекались;  вереницы автомобилей перемешивались,  подобно струям
разноцветных жидкостей.  И  все  это было обрамлено пылающей осенней листвой
каштанов.
     Но генерал сейчас не думал ни о прохожих, ни о машинах, словно это были
пылинки,  суетящиеся в  солнечном луче и не мешающие ему смотреть на что-то,
видимое за  ними ему одному.  В  его памяти одна за другою проходили прежние
встречи с нынешним генерал-инспектором армии Гамеленом.  Первая относилась к
давним временам,  когда один из  них  был полковником,  а  другой всего лишь
капитаном.  С  тех пор,  продвигаясь по  службе,  Гамелен не  забывал своего
расторопного начальника дивизионной разведки,  и  вот  Леганье очутился там,
где стоит сейчас, - на посту начальника Второго бюро. У него не было никаких
оснований опасаться последовавшего сегодня  приглашения высокого начальника.
Их отношения давно приобрели характер,  который французские генералы любят с
декоративной скромностью  именовать  "дружбой  старых  солдат".  Со  стороны
Гамелена эта дружба носила форму немножко менторского,  но благожелательного
покровительства.
     Все это было так.  И тем не менее на душе Леганье не все было спокойно.
Он знал за собою достаточно много грешков, которые генерал-инспектору могли,
пожалуй,  показаться настоящими грехами,  выходящими за  пределы  допустимой
гибкости,   которую  должен  проявлять  разведчик.   Оба  они  принадлежали,
разумеется,  к тому лагерю,  который проповедовал твердый порядок в стране и
армии;  оба придерживались мнения об опасности тесных отношений с  Советским
Союзом  и  его  армией,  могущих завести дальше,  нежели это  необходимо для
маневрирования в  сложной политической обстановке внутри и вне Франции.  Оба
они одинаково признавали формулу "лучше с  Гитлером против Народного фронта,
чем с Народным фронтом против Гитлера".  Оба хотели одного:  чтобы при любых
обстоятельствах,  хотя  бы  на  короткое время,  была  исключена возможность
комбинации "Гитлер против Гамелена".  Но  много лет барахтавшийся в  грязном
болоте секретной службы Леганье знал, что его бывший дивизионный превратился
в кабинетного стратега,  воображающего, будто сведения о противнике, которые
кладутся  ему  на  стол  в  виде  чистенькой  сводки,  доставляются ангелами
небесными, не желающими ни есть, ни пить, ни строить виллы. Да, чорт побери,
Гамелен может не понять, что вилла, недавно купленная Леганье в окрестностях
Севра, всего десятая доля того, что стяжал бы на его месте другой!
     Леганье взглянул на часы и  через несколько минут сидел за рулем своего
"рено" и  лавировал в  потоке машин,  а  через  час  входил в  штаб-квартиру
Гамелена в Венсенне.
     Начальник Второго  бюро  сразу  определил,  что  шеф  сохранил  прежнюю
привычку не  смотреть на  собеседника.  Наградив гостя  приветливой улыбкой,
когда здоровался,  Гамелен тотчас отвел взгляд и  стал  слушать внимательно,
сосредоточенно,  как  умел,  пожалуй,  слушать он  один.  Это  дало  Леганье
возможность рассмотреть его и  найти,  что он отлично сохранился:  почти нет
морщин, в светлых, рыжеватых волосах незаметно седины; такие же, как прежде,
небольшие,   тщательно  подстриженные  светлые  усики,  все  те  же  светлые
внимательные  глаза,   готовые  ежесекундно  насторожиться,   но  остающиеся
спокойными  и  избегающие  взгляда  собеседника.   Реплики  генерал  подавал
лаконические, негромкие, такие же точные и аккуратные, как и все в нем, - от
пробора до складки на брюках.
     Когда Леганье закончил свой обстоятельный доклад,  в  комнате несколько
мгновений царила такая полная тишина,  что отвыкшему от нее в парижском шуме
Леганье она показалась многозначительной.  Ему чудилось,  что именно сейчас,
после этой длинной паузы Гамелен заговорит о главном. Поэтому он был приятно
разочарован, когда Гамелен произнес своим неизменно ровным голосом:
     - Что вы скажете о ситуации в целом, мой друг?
     И в ответ на довольно общие фразы начальника Второго бюро добавил:
     - Меня занимает вопрос о том,  что сказали бы французы,  если бы мы без
особых  околичностей  отвергли  предложение  русских  о   переговорах  наших
генеральных штабов на случай осложнений в Чехии.
     - Французы?..  Они вышли бы на улицу,  - уверенно проговорил Леганье. -
Это удивительно,  мой генерал,  но,  оказывается, французы еще помнят, как в
семидесятом году,  когда  все  друзья  Франции  показали ей  спину,  чешская
депутация в  венском парламенте протестовала против  присоединения Эльзаса и
Лотарингии к Германии.
     - Значит, по-вашему, нужно продолжать "делать вид"?
     - Безусловно, мой генерал.
     - Ваше мнение совпадает с тем, что я слышал на-днях от одного писателя.
- Леганье насторожился,  но генерал так и не назвал имени. - Он убежден, что
кипучая  деятельность,  которую  развили  немцы,  внушает  опасения.  Многим
начинает казаться, будто речь идет вовсе не об одной Чехословакии.
     - Это и я могу подтвердить, мой генерал.
     - Вы согласны со мною,  Леганье,  что если мы во-время и  с  надлежащей
тщательностью приведем  в  движение нашу  военную  машину,  то  можем  выйти
победителями из схватки с Германией?
     - Вполне, мой генерал.
     - Но  вам  ясно и  то,  что  если мы  дадим Германии усилиться за  счет
Чехословакии,  Польши и  Прибалтики,  а  сами  лишимся союзников в  Южной  и
Восточной Европе, наши карты можно считать битыми?
     Леганье не  знал,  какого  ответа  ждет  генерал,  и  потому  предпочел
смолчать. Гамелен заговорил снова, с очевидною неохотой:
     - А можете ли вы мне гарантировать,  что никто ни в кабинете министров,
ни в кругах, стоящих за ним, не строит такого рода планов?
     - Это было бы ужасно!
     - Не можете ли дать мне более конкретный ответ?
     - Мне просто не верится, мой генерал!
     Первый раз  за  всю беседу светлые глаза Гамелена остановились на  лице
собеседника.  Этот взгляд был коротким,  но никто не назвал бы его теперь ни
добрым, ни невнимательным.
     Голос генерал-инспектора прозвучал необычно твердо, когда он спросил:
     - В   ком  из  министров  я   наживу  врага,   если  на  прямой  вопрос
правительства, можем ли мы выступить, отвечу "да"?
     Леганье сделал вид, будто не понял Гамелена, и тот пояснил:
     - Если я скажу: мы можем выступить и победить.
     Леганье стало очевидно,  что Гамелен знает больше, чем следовало. Нужно
было не попасть впросак:  не показаться нерадивым дураком,  но и  не сказать
лишнего.  После короткого раздумья он  проговорил тоном,  которому стремился
придать интонацию неуверенности:
     - Если бы в состав кабинета входил Фланден...
     Гамелен перегнулся через ручку кресла и снова посмотрел ему в глаза:
     - А поскольку его там нет?
     - Может быть... Боннэ? - промямлил Леганье.
     Гамелен откинулся в кресле, и его взгляд ушел в сторону.
     - Вот мы и поняли друг друга, мой дорогой Леганье.
     Леганье,  испугавшись,  что совершил ошибку, сказав про Боннэ, поспешно
добавил:
     - Хотя должен доложить,  что в  довольно узком кругу,  где ему не  было
нужды  скрывать свои  мысли,  Боннэ в  связи с  вопросом о  Суэце решительно
заявил,  что ни дюйма французской территории не будет уступлено ни при каких
обстоятельствах.
     - Это хуже,  чем если бы он прямо заявил,  что готов не только Гитлеру,
но и  Муссолини отдать все,  что тем нравится.  Из-за того,  что он держит и
Чехословакию в  уверенности,  будто мы  безусловно исполним свои  договорные
обязательства,  Бенеш  может  пойти на  какой-нибудь неверный шаг  и...  дом
загорится с двух концов.
     - Не думаю, мой генерал, чтобы Бенеш еще сохранил какие-нибудь иллюзии.
     - Он предпочитает итти с русскими против немцев, чем отдать эти Судеты,
- брезгливо проговорил Гамелен.
     - Даже если мы совсем отступимся?
     - Появление  русских  по  эту  сторону  Карпат  сейчас  же  вызвало  бы
крестовый поход против них всей Европы, а значит...
     - И против нас?
     - Увы!..  Все  это  очень грустно,  дорогой Леганье,  очень грустно.  -
Гамелен в  задумчивости побарабанил ногтями по мрамору пресс-папье,  которое
перед тем внимательно рассматривал.  -  Ужасно, но, по-видимому, это так: мы
должны пожертвовать своею южной линией Мажино в Судетах, чтобы спасти Европу
от вступления Красной Армии.  Тут больше ничего не придумаешь. - Он взмахнул
прессом,  как  бы  предостерегая Леганье от  реплики.  -  Насчет Боннэ,  мой
друг... На-днях, на заседании кабинета, он так исказил мою докладную записку
о  готовности вооруженных сил,  что создалось впечатление,  как раз обратное
тому,  которое  я  хотел  достичь.  Вместо  того  чтобы  убедиться  в  нашей
готовности драться и победить, министры остались при мнении, что мы обречены
на поражение.
     - Если  угодно,  мой  генерал,  мы  можем  доставить материал,  который
позволит вам опровергнуть слова Боннэ.
     - Что  вы,  что  вы,  Леганье!  Как  можно!  Такое  опровержение станет
известно англичанам,  и у Чемберлена создается впечатление будто мы намерены
действовать одни.  Мы с вами не должны вмешиваться в дела дипломатов. К тому
же, мой друг, какие бы опровержения вы мне ни доставляли, я уже ни за что не
решусь в присутствии Боннэ сделать ни одного откровенного доклада.
     - Не слишком ли далеко идут ваши подозрения, мой генерал?
     - Какое там далеко!  - с неожиданной резкостью проговорил Гамелен. - Вы
знаете,  что мне сказал премьер? "Я не поручусь за то, что любой ваш доклад,
сделанный в присутствии Боннэ, не станет на другой же день известен немцам".
Вы, Леганье, должны были бы знать это раньше премьера.
     - Принимаю ваш упрек,  мой генерал,  -  делая огорченное лицо, смиренно
проговорил Леганье.
     Тон генерала стал снова мягким, как всегда:
     - Не  принимайте мои  слова близко к  сердцу.  Все,  что  меня  сегодня
интересует насчет Боннэ, - его спекуляции на фондовой бирже.
     - Простите, мой генерал?..
     - Да, да, вы не ослышались: его биржевая игра, успех которой зависит от
наших уступок Гитлеру, - вот и все.
     С  этими  словами Гамелен стукнул прессом по  столу и  поднялся в  знак
того, что прием окончен.